<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>


§ 4. "Философское одиночество"

Что таится за таким внешне непривычным, но и несложным выражением, как "допредикативная очевидность"? Ответить на это легко: самоимманентность сознания. Труднее это понять, и гораздо труднее пережить. Новый факт всегда требует нового метода; здесь же речь идет даже не о методе, а просто о бесконечной открытости, бесконечной тишине и бесконечном изумлении, стало быть, о трех равномощных типах бесконечности, давно переставших быть философским переживанием и даже как будто изгнанных из философии по обвинению в тяжком грехе "поэтичности". Времена изменились, и если раньше философия, как утверждали Платон, Аристотель и Плотин, начиналась с изумления, то теперь она (в лучшем случае) кончается на изумлении. "Допредикативная очевидность" – не проблема, не знание, не понятие, не объект исследования; она – состояние, единственные предикаты которого суть: открытость, тишина, изумление.

Логика его описания – вероятностная и статистическая. Необходимо с самого же начала оговорить несоизмеримость средств описания и факта переживания; между ними нет взаимно-однозначного отношения, и единственным оправданием описания может быть лишь метасловесная коррекция слов на уровне адекватного дословесного восприятия. Будем помнить: слова суть средства, и сколь бы косноязычными они ни были, все же, глядя сквозь них, можно хоть в какой-то степени провидеть описуемое.

Самое первое и самое существенное то, что здесь в буквальном и фигуральном смысле не за что ухватиться. Со(знание) [16] может быть уподоблено системе осей кристалла в маточном растворе, при условии, что выкристаллизоваться в состоянии решительно "всё". О пустоте, поэтому, не может быть и речи: во-первых, потому, что пустота уже предикативна и, во-вторых, потому, что переживается не пустота, а именно "всё", данное, однако, в модальности не вещественности, а чистой потенциальности. Пустота сама заключена в скобки, и это значит: пустыми могут быть знания, сознание – никогда; здесь потому и не за что ухватиться, что отсутствует всякое "что" и наличествует только "как". Раздвинуты грани времен; время, в точном шекспировском образе, словно бы "сорвалось с петель" и снесло тактовые черты, отделяющие прошлое от будущего; память, история, природа, культура, быт во всей бесконечной полноте их бывших и будущих, реальных и возможных свершений стянулись как бы в единственную воронку первозданных потенций в ожидании своего звездного часа. Для того, чтобы составить хоть сколько-нибудь отчетливое представление о переживаемом, надо представить себе нечто еще-не-реализованное и, значит, возможное (скажем, еще-не-произнесенное слово или еще-не-принятое решение), и затем возвести это нечто в степень бесконечности, т.е. в степень "всё" плюс "нечто". Учтем при этом, что ракурс самого наблюдения дан не проспективно, а респективно; путь редукции ведет от уже-свершившегося к еще-не-свершенному, от "больше" к "меньше" и дальше к "нулю" модуса всякой актуальности. Со(знание) – чистое проективное поле абсолютного пленума потенций, где еще нет ничего и где уже будет всё, даже то, о чем оно, будучи в нередуцированной форме, и не подозревает. Отдаленное представление об этом дает "Ars Magna" Луллия и связанные с ней космологические интуиции Бруно и аритмологические проекты Лейбница. Со(знание) – чистый алфавит, самопорождающий всю трансфинитную совокупность возможной комбинаторики букв, помыслов, свершений. Такова его предельно общая "формализованная" характеристика. Отвлекаясь теперь от общего и ища частные структуры, можно обнаружить здесь поток интенций, который "овременяется" всякий раз в зависимости от направленности на ту или иную группу потенций. Этот бесконечный смысловой горизонт означен тональностью не неподвижного бытия элеатов, а сплошного гераклитического становления. Со(знание) непрерывно функционирует, нарушая себетождественность и раскрывая скобки, отделяющие его от конкретной предметности; математически выражаясь, оно есть универсальная пропозициональная функция всех возможных предметных классов, некое ф(х), где ф символизирует чистое "со", а х включает (актуально или потенциально) всю полноту знаний. "Со" – чистая функция, но, как функция, оно не покоится в самоотсутствии парменидовского небытия, а именно функционирует, переходя таким образом, в зону чистых восприятий и устанавливая через них контакт с "исключенным" миром. Но мир потому и был "исключен", что обременял сознание просто знаниями, добытыми через органы чувств в непосредственном опыте или опосредованно унаследованными через традиции, умственные стереотипы и т.д. и не пропущенными сквозь фильтр самосознания; знания эти оказывались просто "идолами", приживающимися в словах, понятиях, терминах, гипотезах, теориях, мировоззрениях и, наконец, делах. Таким образом, еще задолго до того, как сознание решилось на редукцию и стало заключать знания "в скобки", оно само было отредуцировано и заскоблено знаниями. Со(знание) явилось лишь запоздалой и ответной реакцией на (со)знание, и в этом смысле правомерность редукции обусловлена не только логически, но и исторически. Разница в том, что если знания, элиминировав сознание, и не думали (как оказалось) обрести его или дать ему возможность самому обрести их (от этого – как мы уже слышали – бывает мигрень), то сознание потому и исключает знания, чтобы вновь впустить их в себя, уже не по протекции диплома и всяческих лауреатств, а единственно путем крещения и благословления их в купели чистого и универсального смысла.

Смысл ищет самоосмысления и не может найти его в себетождественности. Со(знание), чтобы избежать замкнутого круга самоотрицания, расключает скобки и устремляется к собственным потенциям. Практически этот процесс переживается на каких угодно парадигмах; можно, к примеру, выбрать некое историческое событие и, безотносительно к сроку давности (срок пока пребывает в скобках), вполне отчетливо переживать, на нем сенсационные парадоксы теории относительности и квантовой механики, которые, в свою очередь, пока ограничены запретом редукции, но как чистые потенции, имеющие некогда реализоваться в сознаниях Эйнштейна или Гейзенберга, коренятся именно здесь. Возьмем какое-либо событие из римской истории, например, переход Цезаря через Рубикон. Все, что мы знаем об этом из исторических источников, принадлежит к нередуцированному (со)знанию и, следовательно, подлежит временному исключению. Из полноты чистых возможностей редуцированного со(знания) выделяется соответствующая интенция и тотчас же образует локальное тематическое поле. Иначе говоря, на универсальном горизонте всех возможностей образуется частный и суженный горизонт группы возможностей, изоморфных специфике выбранной конкретной парадигмы. Поскольку речь идет о сфере именно возможностей, переживание события оказывается переживанием возможного события (еще-не-свершенного), и переход Цезаря через Рубикон переживается не post factum, a ante factum, собственно до самого перехода. Теперь отметим еще следующее: если post factum переход был совершен именно Цезарем, то значит и ante factum он составлял содержание именно его сознания. Специфический горизонт события, таким образом, не только сужается до самого события, но и персонифицируется в конкретном историческом сознании. В реальности картина выстраивается в следующую схему: Цезарь до перехода, Цезарь в переходе, Цезарь после перехода. Редуцированный коррелят этой схемы имеет дело только с первым ее звеном. Перехода пока нет; он, стало быть, еще должен свершиться (или не свершиться!); это конкретное переживание, бывшее исторически фактом сознания Цезаря, становится теперь фактом редуцированного со(знания), которое еще не знает исхода и колеблется принять решение: перейти (это чревато своротом всемирной истории) или не перейти (это также чревато аналогичным своротом). Исторически оба факта отделены друг от друга двумя тысячелетиями; в редуцированном виде (эйдосе) они вполне "современны" и не прости "современны", а идентичны. Ибо под режимом редукции исключены конкретные исторические сознания, пережившие тогда и переживающие теперь событие. "Тогда" и "теперь" – характеристики, пребывающие в скобках; вне скобок остается одно: потенциальный горизонт еще-не-свершенного поступка, функционирующий в sui generis анонимном сознании, которое со временем персонифицируется в сознание Цезаря (alea jacta est!), a спустя два тысячелетия балластом неосознанной эрудиции возникает в сознании историка. Балласт – отчужденный параграф из учебника римской истории, наспех заучиваемый школьником и проносимый через всю жизнь в качестве трофея, отвоеванного у собственной непричастности и глубокого равнодушия к "по ком-то звонящему колоколу". Устраняя этот балласт и интендируя событие из глубин бесконечного сознания, медитант не только переживает его в модусе "оно само", но и разрывает замкнутую, эмпирически эгоцентричную монаду собственной отчужденности в акте живого и личного приобщения к смыслу человеческой истории. Историк, по меткому выражению Фридриха Шлегеля, становится "пророком, глядящим вспять", и вместо докучливого набора талантливых и бесталанных "интерпретаций", оперирующих историческими фактами в угоду произвольно сконструированной "точке зрения", взору предстает пережитая самоданность истории, ставшая фактом личной биографии.

Нетрудно убедиться, что указанная парадигма распространяется на что угодно; можно, по желанию, выбрать любой пример из любой области знания и, профильтровав его соответствующим образом через самосведение к допредикативности, заново обрести его в качестве собственно знания. В дальнейшем мы обратимся еще к одному образцу радикального описания: случай будет взят из музыкальной сферы.

Предложенная процедура может иметь большие последствия в самых разнообразных и порою даже непредвиденных отношениях. Укажем хотя бы на сулимый ею чисто педагогический, пропедевтический эффект. Сумма знаний, приобретенных нами со школьной скамьи и приобретаемая до сих пор, претерпит решительное и существенное изменение. Изменится сама специфика приобретения знаний. Обычная педагогическая модель – все та же модель пресловутого "черного ящика". Знания имеют вход (сумма прочитанных книг, заученных учебников, слышанных лекций и т.д.) и выход (сумма написанных книг, прочитанных лекций и т.д.), и котируются они только входными и выходными данными (начиная со школьного вопроса-ответа: "Что хотел сказать Лев Толстой изображением дуба в Отрадном?" – "Лев Толстой изображением дуба в Отрадном хотел сказать, что..." и так, в более или менее модифицированной форме, на всю жизнь – по принципу: стимул-реакция и к вящей славе павловских четвероногих!). В промежутке разыгрывается обморочный детектив "черного ящика". Более полная модель ситуации: стимул – обморок – реакция. "Что такое причинность?" – обморок – "Причинность – форма взаимосвязи объективных явлений". "Что такое прекрасное?" – обморок – "Прекрасное – категория эстетики для явлений, обладающих высшей эстетической ценностью". "Что такое истина?" – обморок (глубочайший) – "Истина – целесообразная степень нецелесообразной степени фикции". Удивительные знания, приобретенные путем транса. Не оттого ли они так чураются всяких вопросов, связанных с самой темой "транса"? "Что такое транс?" – транс – "Транс – необычное состояние сознания, еще не познанное наукой, но доступное познанию". Вот что верно, то верно: вполне доступное, если познание будет не впадать в транс, а осмысленно и трезво в него погружаться. Тогда познанным окажется не только сам феномен "транса", но и все полученное "в трансе".

Вернемся, однако, к непосредственной нашей теме. Нам придется еще раз погрузиться в нее и прояснить ее данные в ином ракурсе. Дело в том, что приведенная выше парадигма касалась специфики переживания фактов, уже имевших место, и, следовательно, реальных. Суть не меняется от того, что, редуцируя их, мы переживаем их как горизонт потенциальности, словно бы они еще не имели места. Они как раз уже имели место, но, исключая "уже", мы лишь временно налагаем запрет на их фактичность, чтобы дать возможность рефлексии предварить самый миг их осуществления, переживая их пророчески вспять. Временной модус этой операции может быть обозначен как настоящее в плюсквамперфекте (т.е. более-чем-прошедшем), переходящее в будущее перфекта (т.е. прошедшего совершенного). Как же обстоит дело просто с будущим, с фактами, еще не имевшими места? Не возникает ли здесь своеобразный "парадокс редукции", где она оказывается неуместной за отсутствием самих элементов, подлежащих "заключению в скобки"?

Прояснение ситуации устраняет возникшие затруднения. Прежде всего, надо отметить, что само будущее, даже в ходе простой и несколько внимательной рефлексии, не может мыслиться как некая пустота, которую мы заполняем последовательным продвижением жизни. Будущее неразрывно связано с прошлым, и вышеозначенный парадокс, снимается уже на уровне этой тривиальности, так как "заключая в скобки" имеющееся, мы тем самым оказываем существенное влияние на имеющее быть. И однако переживание будущего в редуцированном со(знании) решительно отличается от переживания прошлого. Это и должны мы выяснить.

Первый и существенный признак отличия заключается в изменении модуса онтологии. В одном случае мы имеем дело с реальными объектами, в другом случае – с идеальными, в смысле еще-не-существующими. Интенция, обращенная в прошлое, организует возможности уже-бывшего; интенция, направленная на будущее, сталкивается с возможностями еще-не-бывшего. Но при всем том обоим типам направленности присуще некое общее качество, идентифицирующее их во всей очевидности их различия. Это – переживание будущего из прошлого в настоящем и переживание будущего из настоящего в настоящем. Со(знание), образующее горизонт возможностей в случае переживания прошлого факта, уже проникнуто опытом будущего, так как в самом акте предварения прошлого это прошлое переживается им как будущее и есть будущее. Разница, собственно, сводится теперь лишь к тому, что в первом случае интенция отталкивается от действительности, чтобы затем осмысленно и адекватно пережить всю полноту ее становления и вернуться к ней путем раскрытия скобок, а во втором случае ожидает ее, чтобы, по существу, совершить тот же процесс. Но ожидать значит, ожидать что-то (пусть в самом неопределенном смысле); при этом не "что-то" определяется ожиданием, а ожидание – им (даже если ожидается рай, всеобщее согласие философов или некий Годо); стало быть, и в этом случае интенция обусловливается фактом, модус которого несколько необычен за его реальным отсутствием. Его еще нет; но в редуцированном со(знании), мы знаем уже, нет вообще ничего, ни "еще", ни "уже", а есть только "как", или универсальная полнота смысловых интенций. Поэтому "еще-не-бывшее" присутствует в модусе "как" на равных правах с "уже-бывшим"; различие начинается лишь при введении модуса "что". Это значит: горизонт со(знания) включает не только прошлое, но и будущее, и локализация интенциональных возможностей осуществима в обоих направлениях. Натуралистическому (со)знанию подобного рода опыт может показаться нелепым. Мы находимся здесь в самом средоточии проблемы "оснований" и всяческих парадоксов. Что же такое "парадокс", сделавший за последнее столетие столь ослепительную карьеру на поприще наших триумфальных знаний? Он – неизбежная реакция вытесненного сознания на всякое самоуглубление знаний, некий невроз сознания в ответ на репрессивные меры формалистики. Механистически выражаясь, он – аварийный сигнал, свидетельствующий о неполадках системы и требующий решительного принятия мер. Радикально проясненный, сознательный, сообразный действительности подход исключает какие-либо парадоксы; их просто принципиально не может и не должно быть. Вещи – следует это напоминать себе до изнеможения, чтобы пробить, наконец, костяной заслон непонимания, – вещи требуют адекватного восприятия, восприятия их самих, как они есть, а не как они представляются априорным вельможам "нашей" так или сяк устроенности; познание не есть кантовская двенадцатизубчатая мясорубка, в которую "входит" мир, а "выходит" трансцендентальная таблица категорий; познание и есть сам мир в процессе собственного осознания через человеческое сознание. Всякое нарушение этой "ясной, как солнце" очевидности является, по существу, разрывом отношений с миром (в статусе установки субъект – объект) и объявлением миру войны со стороны "познающего субъекта"; история философии, прочитанная в этом ракурсе, демонстрирует любопытную сводку военных действий, где либо "субъект" упраздняет "объект" в логико-психологической героике феноменализма, либо "объект" упраздняет "субъект" в эпистемологии без познающего субъекта. Лавры достаются "парадоксу". Натуралистическое (со)знание не способно понять описанную выше включенность в горизонт со(знания) будущего. Для него будущее – это то, чего нет, соответственно и прошлое – это то, чего уже нет, а настоящее – это то, чего еще нет, пока мы его не фиксируем, и то, чего уже нет, когда мы его фиксируем, – очаровательный парадокс времени, в котором уже нет прошлого, еще нет будущего и уже-еще нет настоящего. Синопсис со(знания) исключает этот парадокс. Здесь наличествует полнота времен, данная в троякой вытянутости интенций, – переживание, впервые непревзойденно описанное Августином в 11-й книге "Исповеди". Подобно тому, как прошлое "осовременивается" в сознании через интенцию воспоминания, так "осовременивается" и будущее через интенцию ожидания, и поскольку сами реалии прошлого и будущего находятся здесь под запретом редукции, реальным оказывается текучесть извечно настоящего, данного не в модусе "теперь", а во всей полноте горизонта. Поэтому, интендируя прошлое, со(знание) в равной степени свободно интендирует и будущее". Если же учесть, что интенция всегда предметна (будь этот предмет – стаканом воды или кентавром) и что сама ее направленность обусловлена тем, на что она направлена, то будущее оказывается не менее богатым событиями, чем прошлое, и – что важнее – не менее определенным. Разница между ними в том, что если интенция воспоминания сама редуцирует прошлое, чтобы "осовременить" его в статусе необходимости ("это" было так, а не иначе), то интенция ожидания направлена на уже саморедуцированное будущее, "осовременивая" его в статусе свободы ("это" может быть так или иначе). Вот сейчас, пишучи эти строки, я локализую некий микрогоризонт возможностей, из которых лишь ничтожной доле суждено стать действительностью. Их еще нет в реальности, но они всегда есть как чистое гравитационное поле смысла, притягивающее мои переживания, и в этом смысле они "выбирают" меня не в меньшей степени, чем я "выбираю" их. Чем же обусловлен сам выбор? Он – сколь бы странно это ни звучало – обусловлен не столько ожиданием, сколько воспоминанием. Ожидать можно чего угодно; "выбор", несущийся из будущего, не считается с субъективистическими прогнозами синоптических служб нашего опыта. Его критерий коренится в прошлом. Поэтому радикально настроенное воспоминание всегда работает "пророчески вспять", и некоторые психологи (Курт Коффка) характеризуют его не только как обращенность к прошлому, но и как устремленность в будущее. Направленное "вспять", оно "пророчески" предвидит перспективы; с ним в этом смысле не может произойти ничего "случайного" и "неожиданного", и когда оно становится ожиданием, в нем обнаруживается не только упование, но и магнитная сила, интерферирующая с потоком возможностей. Сознание, осуществившее редукцию прошлого в модусе самовоспоминания, интендирует будущее не в пассивном ожидании, а в модусе эвристического сотрудничества, уготавливая миру из будущего не надгробный камень с теоретико-познавательными эпитафиями, а переходы через Рубикон...

Это – подлинное ничем не приукрашенное ни от чего не зависящее "философское одиночество". Мера его бесконечна. Нет в мире более непреложного, более чистого, более невозбранного, более одинокого одиночества, чем оно. Пусть себе бунтуют поэты и страстотерпцы в своих маленьких и больших рукотворных одиночествах и пусть воздыхают толпы почитательниц, взирая на сотрясаемые литаниями подмостки чужих одиноких душ; всем этим "Манфредам" и "Чайльд-Гарольдам" и не мерещилась мера действительного нерукотворного одиночества, им, подбирающим неподражаемые рифмы для звучных оповещений о своем слишком броском, слишком просодическом, слишком фотогеничном одиночестве. Что знали об этом они, жертвы собственных одиночеств, срывающие на них куш прославленности и бессмертия? Теперь они, одинокие и бессмертные, надежно покоятся под режимом "скобок", не допускающим никаких иллюзий. Воцарилось новое одиночество, настолько тихое и неприметное, что до него никому нет дела. Воистину так, да и что это было бы за одиночество, если бы до него кому-то было дело! Никаких стенаний, ропотов и воздетых рук. Чисто рабочая атмосфера, поддерживаемая строжайшей дисциплиной самоответственности. Бесконечные эксперименты и решения диковинных задач. Сверхнапряженная ушедшесть в дело. И чистейшая, ни с чем не сравнимая радость. "Философское одиночество" – но таково оно в кавычках, и кавычки эти равносильны скобкам редукции. Ибо вне скобок, само себя осмыслившее, какое же это одиночество? Можно ли говорить об одиночестве там, где атмосфера насыщена полнотою смысла, где окружающая среда соткана из бесконечных оттенков смысла, где сознание, потерявшее неосмысленный мир со всеми его одиночествами, наново обрело мир, вещи, людей во всей изумительности их первородства и вконец распутало также и древнюю апорию "одиночества", осознав, что подлинно одинокий никогда не говорит об одиночестве, потому что подлинно одинокий никогда не одинок.



<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>
Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)