ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
1. Формальные особенности онтологии Аристотеля
Одно из главных сочинений Аристотеля – "Метафизика" – специально посвящено выяснению того, что такое бытие и каковы его свойства именно как бытия. Влияние выдвинутого в "Метафизике" учения о бытии на западную онтологию ни с чем не сопоставимо (исключая, пожалуй, Плотина); детальность и глубина анализа проблемы бытия в ней превосходят все античные образцы. Но вместе с тем ни один из великих философских документов не представлял собой такой путаницы из отдельных логических блоков, составить из которых непротиворечивое целое можно только ценой пренебрежения теми или иными фрагментами текста, не говоря уже об отдельных тезисах. Это предоставляет известную свободу комментаторам, что в свою очередь обусловливает значительное колебание в понимании смысла "Метафизики", происходящее вместе со сменой историко-философских эпох.
Поэтому вряд ли можно приступить к реконструкции аристотелевской онтологии, не оговорив способы преодоления противоречивости текста. Следует смириться с тем, что сделать "Метафизику" до конца прозрачной невозможно. Этому есть хорошо известные причины: испорченность текстов и случайность их соединения в одно целое, следы эволюции взглядов Аристотеля, вероятность наличия текстов, не принадлежащих Аристотелю, или записей его лекций, которые могли остаться не авторизованными. Но в то же время нельзя упускать из виду, что видимость противоречия может возникнуть из-за навязывания Аристотелю чуждых ему жанровых, языковых и концептуальных норм. "Метафизика" далека от жанра трактата или "суммы", это – произведение, более похожее на сборник методологических статей, созданных внутри школы и для ее потребностей. Удручающий читателя сверхлаконизм и беглость объясняются тем, что работа предназначена для людей, знакомых с проблематикой, с наличными точками зрения, с внутри- и внешкольной полемикой, с обобщающими взглядами Аристотеля (типа ноологии XII книги). Аристотель вскользь говорит о том, что нам кажется самым главным, и подробно анализирует мелочи; предпочитает процесс поиска однозначному резюмированию; по-платоновски свободно оперирует терминами; избегает глобальных конструкций и часто производит впечатление теоретика, создающего систему понятий одноразового пользования, только для данной ситуации.
Все это не исключает строгости мышления и единства концепции, более того, с определенной точки зрения даже обеспечивает их. Дело в том, что и Платон и Аристотель понимали, что возможных миров много, но действительный – один. Любая идеальность, в том числе система понятий, создает какой-то возможный мир, но сделать философию в целом системой понятий значило бы поставить возможный мир рядом с действительным. Однако Аристотель отмечает, что нельзя постичь непонятное, удвоив его. Поэтому Платон и Аристотель избегают умножать миры без основания, предпочитают искусственному естественный язык с его многозначностью [31] и неточностью, зато сохраняют верность многозначной и подвижной действителыности, концептуальную гибкость, позволяющую приспособить метод к конкретной ситуации. Здесь можно возразить, что у Аристотеля мы встречаемся не только с многообразием методов и полисемией терминов, но недостаточно устойчивой системой понятий, выражающей постоянный набор идей, причем противоречия возникают именно внутри системы, а не по внешним причинам.
В значительной мере это обусловлено следующим: как и в большинстве античных философских учений, в доктрине Аристотеля мировая динамика объясняется взаимодействием противоположностей, а это разделяет мир на несколько уровней с собственными онтологическими законами. В онтологически неоднородном универсуме стабильная система понятий не может сохранять один и тот же смысл на всех уровнях, и это еще не делает ее противоречивой. Здесь речь может идти о разных типах диалектики: Гераклит и Платон вносят диалектику в саму систему понятий, отражая таким образом неподвижный смысл целого; создатель формальной логики предпочитает сохранять самотождественность категорий, отражающих неизменный смысл универсума, но подвижным в этом случае становится их значение на разных онтологических уровнях. Видимо, таково "золотое правило" философской систематики: если мы делаем константами одни элементы, начинают двигаться другие. Такого рода диалектика может объяснить, почему при строгой однозначности понятий самих по себе и даже их малых систем они не складываются механически в единую концепцию "Метафизики".
Причины, которые можно назвать стилистическими, уже были отмечены – это аттическая культура мысли" предпочитающая диалогичность, незамкнутость, игру смыслов, более уважающая процесс, чем результат, избирающая естественный язык. Но еще большее значение для Аристотеля имеют причины диалектического порядка, то есть, как это ни парадоксально, желание избежать дурного совпадения противоположностей, которым спекулировала античная эристика. Смысл понятия всегда один, но отношения, в которые он вступает, периодически меняются. Вместе с Гераклитом Аристотель мог бы сказать, что "путь вверх и путь вниз один и тог же". Одно и то же понятие может рассматриваться как момент разных движений: Аристотель постоянно различает "первое для нас" и "первое по природе", актуальное и потенциальное и т.п. Например, в мире чувственных объектов или, на языке "физики", подлунном мире, высшее не может существовать без низшего, без материального субстрата не может осуществиться форма; но в мире "вечного" истинным субстратом оказывается "ум", и там низшее не может существовать без высшего. Трудность для интерпретаторов состоит в том, что "физика" лишь частично может иллюстрировать "метафизику"; никакой физической границы между антологическими мирами нет, или, лучше сказать, она проходит везде. Отсюда двусмысленность семантической роли терминов у Аристотеля. Но в свете сказанного ее следует скорее считать сильной стороной учения. Она онтологически обусловлена зеркальностью материального мира и позволяет сохранить единство средств описания, не жертвуя широтой охвата предметности.
Следует оговорить ряд условностей, без которых обзор столь сложного материала неосуществим. В задачу изложения входят выявление общей связи онтологических идей Аристотеля и их типологическая характеристика, уяснение особенностей аристотелевского понимания бытия по сравнению с предшествующими учениями. Поэтому за основу берутся наиболее выразительные и непротиворечивые тексты и их наиболее вероятные толкования. Многие проблемы интерпретации сознательно опускаются. "Метафизика" расценивается как единое произведение, допускающее (эвентуально, по крайней мере) непротиворечивое прочтение и объяснение. Предполагается, что идейная эволюция Аристотеля не может служить ключом к противоречиям текста. Концепция Аристотеля в целом понимается как развитие и уточнение идей платонизма, что не исключает принципиальных разногласий между ними.
Научная литература последних десятилетий дает для этих допущений хорошие основания. После выхода в свет в 1951 г. фундаментальной работы Оуэнса {204} появились исследования (если говорить только о посвященных онтологии), авторы которых так или иначе отходили от "всеобъясняющего" метода Иегера с его сведением многослойности аристотелевской онтологии к истории становления учения и пытались представить концепцию бытия в цельности (Мерлан {195} де Рийк {220}, Буханан {126}, Лезл {187}, Гатри {158}). Выполненная на основе метода Йегера обширная работа Ч.-Х. Чена {133} дала интересное и драматическое изображение развития аристотелевского учения о мудрости от конфликта теологии с онтологией к эссенциалистской онтологии, затем к ее дополненному теорией потенции и энергии варианту, затем – через крах попыток синтезировать теологию и онтологию – к исходному варианту онтологии. Однако она ярко изобразила слишком большие возможности эволюционного метода, априори способного снять все теоретические конфликты в диахронии. Что касается отношения Аристотеля к учению Платона, то здесь достаточно указать работу А. Ф. Лосева {60, 4}, разносторонне и детально выясняющую как платоническую основу Аристотеля, так и особенности его позиции.
"Метафизика" и "Категории" цитируются по изданиям {5; 6}. Остальные работы Аристотеля – по {7}. Oysia традиционно передается как "сущность", хотя во многих случаях будет без оговорок переводиться как "бытие". Вместо "форма" может употребляться стоящее в оригинале "эйдос". "Возможность" и "потенция", а также "действительность" и "энергия" будут употребляться как синонимы. То же относится к терминам "субстрат" и "подлежащее". Три следующих термина. будут употребляться в переводе А. Ф. Лосева, поскольку он точнее, а также соответствует позднейшей латинской трансляции, которой еще придется пользоваться, Это "чтойность" (to ti en einai; quidditas, в последнем советском издании Аристотеля – "суть бытия"), "наличное что" (to ti esti, "суть вещи") и "этость" (to tode ti; haecceitas, "определенное нечто") (об этих терминах см.: {60, 3, 140}). Остальные термины передаются в соответствии с цитируемыми переводами.
2. Основные положения учения Аристотеля о сущности
Основным в своей "Метафизике" ("Первая философия", по авторскому названию) Аристотель сделал вопрос: "что такое бытие как бытие?" (on he (i) on, что в средние века звучало как esse qua esse). Аристотель уделяет много места обоснованию правильности такой постановки проблемы. Сомнения в этом могли возникнуть даже внутри платоновской школы, более того, учение Аристотеля о сущности (усиология) в ряде аспектов на первый взгляд противоречит такой проблеме как научной задаче, и лишь на уровне аристотелевского учения об уме как первопричине и первоначале (ноология) обоснование принимает окончательный вид.
Чтобы рассматривать бытие само по себе, надо допустить, что это не фиктивный объект. Ведь со времен Парменида никто из философов не выделял "только бытие" в качестве чистой реальности, даже у мегарцев это – благо, а у Платона – идея. Платоновское "действительно сущее" (to ontos on) есть смысловая определенность, причем одна из многих; бытие вообще – малоупотребимое понятие для Платона. Формулировка Аристотеля – самый радикальный после элеатов возврат к "сущему как таковому". Поскольку обосновать вопрос – значит для Аристотеля найти соответствующий вид знания и науку, он дает метафизике место в системе наук. В VI,1 он обобщенно представляет три теоретические науки: математику, физику и теологию (1026а19). Физика имеет дело с подвижным сущим, имеющим начало движения и покоя в себе, математика – с неподвижным сущим, но таким, которое не существует отдельно от воплощающей его материи. Первая философия, или теология, исследует неподвижное самостоятельно сущее (peri chorista kai akineta). Именно это знание имеет дело с сущим, поскольку оно сущее. Другие знания останавливаются на уровне наличности (ti esti), принимая ее как чувственную данность или как предпосылку, а потому скорее показывают, чем доказывают. Только наука о сущем как сущем обосновывает всякое нечто в его бытии, только она доказывает в строгом смысле слова (1025b8-18).
Прежде чем размышлять о сущем как таковом, необходимо выяснить значение этого понятия. Аристотель неоднократно заявляет, что о сущем говорится в различных значениях (to on legetai pollachos, напр., 1028a10). Он впервые дает семантический анализ понятия, и это неоднократно служит ему базой для решения парадоксов предшествующей онтологии, в частности элейской. В то же время он всегда сводит многообразие к основным значениям, а поскольку они могут существовать, если есть единый смысл понятия, то Аристотель подчеркивает, что все же многообразие сказываемого относится к чему-то единому – pros hen (1003а32-b12; см. также всю 3 гл. 11 книги). Основные значения сущего таковы (V,7; также 1026а34-bЗ): 1) привходящее (ta symbebekota), то есть случайные, несобственные качества вещи; 2) сущее в смысле истины и не-сущее в смысле лжи; 3) разные виды категорий: сколько категорий, столько и типов высказывания о сущем; 4) сущее в возможности и сущее в действительности. То единое, к которому сводятся значения сущего, – это сущность. Каким образом происходит такое сведение, мы увидим несколько позже. Сейчас важно отметить, что вопрос о том, что есть "сущее как сущее", Аристотель сводит к проблеме сущности (oysia). Эта позиция характерна для всего классического платонизма, если так можно назвать триумвират Платона, Аристотеля и Плотина; она утверждает, что быть – значит быть смысловой определенностью и, с другой стороны, обладать законченной смысловой определенностью – значит быть. "И то, что издревле, и ныне, и всегда составляло предмет исканий и всегда рождало затруднения, – вопрос о том, что такое сущее, – этот вопрос сводится к вопросу – что представляет собой сущность?" (1028b3-5).
Вопрос о сущности рассматривается Аристотелем не только в "Метафизике", но и едва ли не во всех сочинениях. Концентрированным изложением его взглядов на сущность являются VII и VIII книги "Метафизики" и 5 гл. "Категорий". В поисках сущности Аристотель руководствуется тремя критериями: мыслимость, самостоятельность и способность быть носителем противоположностей. Претендентами на статус сущности выступают материя, единичная вещь, вид и род, стихии и числа, но ничто из этого, как выяснил Аристотель, не отвечает в полной мере всем критериям сразу. Сущностью в полноценном смысле слова может быть назван лишь Ум (noys). Каков же путь Аристотеля к этому выводу?
Из всех родов сущего самым первым сущим (первым во всех отношениях) будет сущность, ибо, как утверждает Аристотель, только она способна существовать самостоятельно и отдельно (VII, l, 1028a). О сущности говорят в четырех основных значениях: чтойность (to ti en einai), общее (katholoy), род (genos) и субстрат, или подлежащее (hypokeimenon). В свою очередь субстратом называется в одном смысле материя (hyle), в другом – форма (morphe, eidos), в третьем – то, что из них состоит (1028b35-1029а5). В наибольшей мере сущностью считается субстрат. Это то, о чем сказывается все остальное и что само не сказывается ни о какой сущности, то есть подлежащее, носитель качеств, отвечающий всегда на вопрос "что?" и никогда – на вопрос "какой?". То же говорится и в 5 гл. "Категорий": сущность всегда субъект высказываний, она не является предикатом и не может находиться в другой сущности. Из трех значений субстрата материя не может претендовать на имя сущности, потому что она не в состоянии существовать самостоятельно и не может быть "этостью", а это обязательно свойственно сущности; соединение материи и формы – нечто вторичное и потому тоже не сущность; сама же форма гораздо ближе к сущности (1029а26-34).
Форма есть чтойность и первая сущность вещи (1032b1-2), первая в том смысле, что является ее непосредственным смыслом (вообще Аристотель употребляет выражения "первое", "второе", "последнее" в связи с онтологическими понятиями – так, как диктует контекст). Значение чтойности и связанных с ней дистинкций можно представить следующим образом. Чтойность отвечает на.вопрос "что такое?" и существует у тех вещей, у которых может быть определение. Так же как бытие в прямом смысле присуще только сущности, а остальному присуще в косвенном смысле, так и чтойность прямо и первично присуща сущности, а остальному – лишь в некотором отношении. Определение есть обозначение чтойности, ее логическое выражение (logos). Чтойность – это последнее видовое отличие, это то, что вещь есть сама по себе. К этим дефинициям, данным в седьмой книге, можно добавить одну из пятой: чтойность – предел познания вещи, а значит, предел самой вещи (1022а8-10). (Подробный анализ разных аспектов чтойности см. у А. Ф. Лосева: {60, 4, 111-140}.)
Чтойность, таким образом, серьезный претендент на звание сущности: она обладает мыслимостью; это даже мыслимость как таковая. У нее есть известная степень самостоятельности, ибо она не зависит от материи: чтойность – это сущность без материи. Но именно потому, что это чуждая материальности реальность, она не может быть истинной сущностью. Сущность, как мы увидим, есть в некотором смысле чтойность, а именно первочтойность, но чтойность еще не есть сущность, а лишь принадлежит ей. Дело в том, что она заканчивает родовидовую пирамиду, упирающуюся своей вершиной в сущность конкретной вещи, и является последним индивидуализирующим различием, но все же некоторой общностью. Она не может стать носителем противоположных начал, то есть субстратом. Высшая сущность тоже лишена материи, но не лишена отношения к ней, ибо порождает становление так же, как и бытие.
Главы 13 и 16 VII доказывают, что и другие типы идеального не могут быть сущностью. Общее всегда есть свойство и поэтому не может ни быть первое сущности, ни быть ее элементом. Ни единое, ни сущее также не могут быть сущностью. Ничто высказываемое как общее не может быть сущностью, общее не существует отдельно от единичных вещей, сущность присуща только себе и тому, у чего она сущность. Но единое и сущее – самые общие из всех общностей, и поэтому они не могут быть основой индивидуации, без которой нет сущности. Впрочем, по сравнению с началом, элементом и причиной они в большей мере сущность (1040b21-22). Вообще, по Аристотелю, здесь дело обстоит не так очевидно, как с другими общностями. В перечислении онтологических проблем этот вопрос назван самым трудным (996а3-5), причем указано, что сущностью вещей, единое и сущее считали пифагорейцы и Платон. В IV, 2 Аристотель возводит эту линию к Пармениду и критикует элейский тезис о бытии. Да и в VII, 16 критика представлений о едином и сущем как сущности сводится к полемике с теорией идей. Здесь Аристотель имеет дело не просто с заблуждением, а с принципиальным противостоянием концепции, с которой он хотел размежеваться тем решительнее, чем ближе она была к его собственной теории.
Проблема осложняется еще и тем, что Аристотель ясно осознает специфичность категорий сущего и единого. Единое и сущее не могут быть рядом, ибо иначе видовые отличия этих родов не смогли бы ни быть едиными, ни быть бытием, ведь род не сказывается о видах (998b20-28). Возвращаясь к этому вопросу в 1001a-b, Аристотель добавляет, что, не признавая единое и сущее как таковые, мы отвергаем все остальные типы общности и числа, в конечном же счете делаем" все непознаваемым, так как общее, и только оно, – предмет знания. Если же признать само по себе сущее и само по себе единое, то нельзя будет объяснить, как возникает что-то от них отличное, ибо единство и бытие присущи всему. Из этих рассуждений и того, что сущее и единое не суть роды, напрашивается вывод о неприменимости категорий общего и идеального к данным понятиям. Ноология разъясняет, каким образом Аристотель решил это противоречие. Предварительно можно заметить, что ответ на вопрос потенциально содержится в самой постановке вопроса: вопрос о сущем сводится Аристотелем к вопросу о сущности, поэтому то, что значит "быть", мы узнаём вместе со смыслом сущности. Аристотель прямо указывает на то, что сущ ность есть не бытие в том или ином отношении, а чистое бытие (1028а30). Во всяком случае ясно, что ни сущее, ни сущность не являются родом. Те места, где Аристотель говорит о "сущности как роде сущего" или. как о "некотором едином роде" (De an. 412a-b; Phys. 189al4), являются, очевидно, нестрогим употреблением терминов – явление заурядное в философской литературе Греции. Характерно, что Аристотель стремился отождествить, хотя и с оговорками, сущее и единое (1003b22-35; также Х, 3) [32]. У них одна природа, поскольку их прибавление к высказыванию ничего не меняет в последнем, количество их видов одинаково, одинаково отношение к сущности, и вообще они сопутствуют друг другу. Итак, парадоксальным образом сущему и единому не нашлось места в аристотелевской классификации ни среди родов, ни среди сущностей.
В "Аналитике" Аристотель рассматривает еще один-аспект этого вопроса: отношение существования к доказательству и определению (гл. 2-3, 7-10 "Второй аналитики"). Чтойность вещи Аристотель относит к сфере определимого, существование же – к сфере доказательства. Необходимо, "чтобы посредством доказательства о чем бы то ни было, исключая сущность, доказывалось, что оно есть; бытие же ни для чего не есть сущность, ибо сущее не есть род" (Anal. post. 92b11). Тезис о том, что бытие ни для чего не есть сущность (to de einai oyk oysia oydeni) (ibid.), решительно разводит области доказательства, где одно приписывается другому, и определения, где нечто относится только к себе самому (ibid., 90b). Определение касается сущности вещи, доказательство же принимает и предполагает сущность заранее. Сущности – это начала, а начала должны быть недоказуемыми, чтобы не получилось бесконечного дробления начал на другие начала. Для одного и того же не могут существовать одновременно и доказательство и определение (91а6-12). Или мы постулируем сущность, говорит Аристотель, или связываем сущности в сфере существования. Существование, таким образом, действительно не является общим, или родом. Пожалуй, можно сказать вместе с тем, что существование – самое общее из высказываемого обо всем, но "самое" будет здесь обозначать переход в иное качество: существование – условие связи сущностей. Отсюда ясно, почему "есть" может выполнять функции связки в суждении. Ясно также, что из существования нельзя вывести сущность. Однако обратная связь, по Аристотелю, не только возможна, но и необходима: из сущности следует существование (11,8) в том смысле, что, зная суть предмета, мы знаем, что он так или иначе существует.
Приведенные рассуждения из "Аналитики" можно сопоставить с одним из значений сущего по Аристотелю, значением истины. Истина возникает, когда бытие называют бытием, а небытие небытием, когда же бытие называют небытием, а небытие бытием, возникает ложь (1011b26-27). Поэтому ложное и истинное не находятся в вещах, они суть результат связывания (pen synthesin) и разъединения (peri diairesin), которые существуют лишь в мысли, и в качестве некоторого состояния мысли (tes dianoias ti pathos) отличаются от сущего самого по себе (1027b18-1028а5). В этом смысле "быть" – значит быть связанным и составлять одно, а "не быть" – значит не быть связанным и составлять больше, чем одно (1051b12-13). Для вещей несоставных, находящихся вне связи, это правило существенно изменяется, но для обычной ситуации оно универсально.
Дополняет "Метафизику" трактат "Об истолковании". Имена и глаголы, говорится в нем, сами по себе не имеют значения истинности или ложности, пока к ним не прибавляется "быть" или "не быть" (16а10-18). "«Быть» или «не быть» не обозначения предмета, так же, когда скажешь «сущее» просто, само по себе, ибо само по себе оно ничего не значит и лишь указывает на некую связь, которую, однако, нельзя мыслить без составляемых" (16b22-25). Итак, сущее – это не род, не вид и не индивид. Само по себе оно и не сущность. Сущее, так же как и единое, с которым оно практически сливается, является условием связи и сферой проявления истины и лжи. Казалось бы, Аристотель отступает в этом отношении от античной традиции онтологизации истины и ее связи с добром, он даже прямо указывает на ошибочность отождествления блага с истиной, а зла с ложью (Met. 1027b26), замечая, что истина – это состояние мысли.
На самом деле традиция остается в силе, но реализуется на другом онтологическом уровне. Верно, что. из сущего ничего нельзя вывести, что оно ничего не значит и ничего не добавляет к тому, что уже есть в природе бытия, выполняя роль связи. Но сущее относится к сущности не так, как к ней относятся виды и роды: сущее – пустая противоположность сущности, но тем самым – ее возможность. В сущности существование находит свою действительность [33]; оставаясь же возможностью сущности, оно является условием связи, то есть "полем" истины и лжи, связкой в суждении. В самом бытии нет ни истины, ни лжи, но их источником, так же как и возможностью для ума находиться в соответствующем состоянии оказывания лжи или истины, является та пустая сфера сущего, которую-Аристотель не отождествил ни с общим, ни с единичным. Вспомним проблему предикации, затронутую в. разделе о Платоне. Там было процитировано высказывание П. П. Гайденко о том, что бытие, по Платону, – предикат и основа предикации. Позицию Аристотеля П. П. Гайденко сравнивает с кантовским тезисом о том, что бытие не может быть предикатом {см.: 27, 265-266}. Действительно, ни сущее, ни сущность не могут быть ничему приписаны как свойство или качество: сущее – потому, что оно есть лишь возможность. самого акта соединения качеств; сущность – потому, что она есть действительность, которой присуще все остальное как ее свойства. Тезис Канта совершенно тождествен тому аспекту непредикативности, который относится к сущему. И все же мы можем предположить, что различия между платоновской и аристотелевско-кантовской точками зрения лежат по большей части в сфере выражения идеи, а более глубокие слои этих учений не исключают согласования, а то и прямого совпадения.
Ведь для Платона бытие – не заурядный предикат, который присоединяется к понятию наряду со многими другими, а первопредикат, порождающий своим наличием мир иного и, следовательно, впервые разделяющий сущность и ее существование, а если идти обратным путем – дающий возможность их соединения. С другой стороны, Аристотель и Кант, исключая бытие из числа предикатов, оставляют за ним более высокий статус: бытие не есть реальный предикат, но оно – субъект. Бытие с этой точки зрения нельзя вывести из абстрактной идеальности, оно нечто большее, чем мысль; но мысль тем не менее – это ближайшее инобытие сущности, это потенциальное бытие. Не всякая мысль может стать актуальным бытием, но в принципе это доступно мышлению. Разве не так у Платона? Мегарским попыткам отождествить бытие и идеальность Платон противопоставил немало аргументов, отождествление бытия и субъективной эмпирии мышления у софистов также было раскритиковано Платоном. Ближе всего к нему, конечно, Аристотель. Нельзя упускать из вида несхожесть их учений, но надо учитывать и то, что многие концепции Платона оформлены как указание и общее определение той или иной проблематики; Аристотель же дает конкретную разработку и интерпретацию проблемы. Поэтому не всегда можно сравнивать тексты без предварительного обоснования соизмеримости тех форм, в которых выражено содержание.
Что касается самой проблемы бытия как предиката, то можно заметить, что формулировки Платона, Аристотеля и Канта тем контрастнее, чем более специальную задачу решает их контекст. Если же сравнивать те части их систем, которые тяготеют к синтезу, то выяснится, что на уровнях, где сущность и сущее совпадают, проблема предикации снимается: генология Платона, ноология Аристотеля, телеология Канта в принципе согласуются без диссонансов, хотя говорить о гармонии было бы слишком смело, если только не сказать словами эфесского мудреца: "тайная гармония сильнее явной".
Мы выяснили, чем должна быть сущность и почему ничто из рассмотренного выше ею не является. Но что же соответствует тем критериям, которые выдвинул для сущности Аристотель? Поскольку сам он считает, что сущностью можно быть в разной степени, попытаемся приблизиться к ней, восходя от низших ступеней к высшим. Для этого необходимо, наконец, обратиться к двум самым важным категориям "Метафизики": возможности и действительности. Эти понятия с тем специфическим смыслом, который придает им Аристотель, играют в его философии роль главного инструмента для разрешения всех антиномий и в то же время обозначают наиболее общие онтологические сферы, подобно платоновскому различению мира бытия и мира становления. Ниже мы специально займемся выяснением их значения, а пока отметим, что для решения проблемы сущности надо рассмотреть ее в двух аспектах: во-первых, сущность в связи с разными уровнями материальности или осуществляемой возможности; во-вторых, сущность как действительность без материи и нереализованных возможностей, то есть в конечном счете Ум-Нус, мыслящий самого себя.
Отвергая на разных основаниях все то, что может казаться сущностью, но не соответствует ее критериям, Аристотель указывает на разную степень близости к искомому, присущую видам реальности. В 5 гл. "Категорий" даны соответствующие разъяснения: в главном и первичном смысле сущностью называется то, что всегда является подлежащим и никогда – сказуемым, вторичными сущностями называются роды и виды, к которым принадлежит первичная сущность; например, данный конкретный человек есть первая сущность по отношению ко вторичным – "человеку" и "живому существу". Из вторых сущностей вид – больше сущность, чем род, так как он в первую очередь определяет специфику первой сущности; кроме того, он может быть подлежащим для рода, хотя для первой сущности он – сказуемое. Вообще роды и виды могут называться сущностями, потому что только они, кроме первичной сущности, суть подлежащие, хотя и в относительном смысле. Чем ближе к первой сущности, тем более нарастает в родовидовой иерархии конкретность и самостоятельность. Но в определенном смысле нельзя быть сущностью в большей или меньшей степени. Сущностью можно или быть, или не быть; если сущность данного предмета – "человек", то это – человек не в большей мере, чем другие или он сам в разное время (3b34-4а10).
О мере сущности, таким образом, можно говорить лишь применительно к уровням общности, сравнивая вид и род, но внутри класса сущностей одного уровня различие степеней невозможно. Ясно также, что общее в целом далеко от сущности, а единичное в каком-то смысле совпадает с ней. Подобным же образом соотносятся определимость и неопределимость предмета: чем в большей степени уяснима чтойность вещи, тем ближе она к сущности, чем больше растворен смысл вещи в материи, тем она дальше от сущности. Наконец, решающая градация степеней – это различение вещей по. мере их самостоятельности: относительное – менее всего сущность (XIV, 1), истинная сущность самодостаточна и существует благодаря себе самой. В свете приведенных критериев сущности может показаться неожиданным критерий простоты. Первичная сущность должна быть простой (1072а32-34); но не противоречит ли это принципу нарастания конкретности по мере приближения от общего к сущности? Это важная у Аристотеля (особенно для понимания ноологии) черта структуры сущего. Сложность, с его точки зрения, еще не дает самостоятельности и конкретности; сложность – это всегда вторичность, составленность из абстрактных элементов, а следовательно, относительность. Сущность простая (haple) самостоятельна и поэтому а конечном счете конкретна; ведь она задает отношения между частями сложного, сама оставаясь вне состава; сложное объединяется вокруг нее для ее определения, и именно поэтому она конкретнее своих предикатов. В этом причина того, что, упрощаясь, предмет (а простота, поясняет Аристотель, это свойство вещи, а не ее мера, как например единое) (ibid.) приближается к сущности. (В этом же смысле говорили неоплатоники об "упрощении" души, сливающейся с высшими ипостасями; речь при этом шла не об опустошении или обеднении души, но о нарастании личностного начала.)
С динамикой приближения к сущности связана также следующая антиномия. Если истинная сущность проста и не составлена из общего, то она неопределима; но, с другой стороны, определение в первую очередь относится к тому, что есть сущность (1039а14-24). Так же неопределимы чувственные воспринимаемые единичности, ибо они связаны со становлением и материей, и в то же время вечные вещи, особенно если они существуют в единственном числе ("Солнце", например) (VII, 15). Простота не принимает ни доказательства, ни определения. Но в таком случае следует ли говорить об истинной сущности, если она не имеет чтойности и выраженного в логосе определения? Можно сделать вывод о том, что приближение к сущности делает мысль столь же непохожей на рассудок, имеющий дело с чувственно воспринимаемыми вещами, сколь непохожа на них сама сущность. Апория, которой заканчивается VII, 13, показывает, что чувственные вещи не имеют определения из-за связи с материей, с "иным"; но и сущность, к которой, по высказываниям Аристотеля, определимость применима в первую очередь и в собственном смысле, не может иметь определения из-за своей алогичной невыразимой простоты, из-за того, что она – "в себе". Несколько ниже эта апория найдет свое решение.
Мы видели, что градация степеней сущего указывает на точку, в которой сходятся все критерии сущности. Роды и виды подводят к последнему видовому различию или первой форме, то есть к свойственной сущности чтойности. Восхождение по лестнице уровней оформленной материи приводит к последней материи, воплощающей сущность. Но что совпадает с самой этой точкой? Единственные претенденты, так или иначе обладающие признаками сущности (единичная, чувственно воспринимаемая вещь и индивидуально-конкретная чтойность, т.е. последняя материя и первая форма), по ряду причин не могут быть вполне сущностями. Отдельная вещь – нечто составное, результат соединения материи и формы, а следовательно, вторичное. Ее связь с материей делает ее умопостигаемой лишь отчасти. Самостоятельность единичной вещи весьма относительна, нельзя сказать, что она существует только благодаря себе, постоянно и необходимо. Чтойность, относящаяся к единичной вещи как ее индивидуальное определение, также несамостоятельна, поскольку является идеальным аспектом единичной вещи. Вообще в единичных вещах на самостоятельность может претендовать лишь природа (1043b17-22); только эта самодвижущаяся порождающая сила существует независимо от случайных, единичных порождений. Искусственные же тела, которые не причастны живой природной общности, имеют совершенно несамостоятельную чтойность. Чтойность не вполне совпадает с сущностью, потому что сущность есть бытие, обладающее чтойностью. Только у лишенных материи предметов чтойность и бытие чтойности совпадают, например одно и то же кривизна и бытие кривизной (1073b1-7). Тем самым вырисовывается направление поиска сущности. Это должна быть сущность, не нуждающаяся в материи.
Анализ понятия первичной сущности и всего того, что приближается к ней с разной степенью соответствия, подводит нас к ответу на вопрос "что есть сущность?": сущностью может быть только сущность. В то же время ограничиться такой тавтологией можно было бы в отношении сущего, ведь сущее, по Аристотелю, – абстрактная всеобщность, не являющаяся ни родом, ни сущностью, а потому сказать "сущее есть сущее" было бы достаточно корректно. Но сущность как таковая отличается от сущего своей конкретностью и, более того, она – предел конкретности, потому что все не совпадающее с сущностью служит для ее определения, как сказуемое для подлежащего. Значит, осознание несводимости сущности ни к чему, кроме самой сущности, может быть лишь предварительным, хотя и важным, результатом. Все, что мы успели узнать о сущности, носит такой же предварительный характер. Это в основном негативные определения: сущность не есть ни идеальное, ни материальное, ни предметно-вещественное; она не может быть ни относительным, ни случайным, ни прилагательным; сущность как таковая не знает степени и меры; она не может изменяться в другое, но лишь возникает и исчезает (Met. 1068al0-12); у сущности в некотором смысле не может быть определения; у сущности нет противоположности, а поскольку нет противоположности, то нет и движения (Phys. 225b). Объясняется такой отрицательный аспект наших знаний о сущности тем, что мы рассматривали ее в первую очередь как момент чувственно-являющегося мира, то есть, на языке Аристотеля, мира материи и возможности. Но это лишь один из аспектов универсума. Сущее двойственно, ditton to on (1069b15). Все изменяется из сущего в возможности в сущее в действительности, metaballei pan ek toy dynamei ontos eis to energeia on (ibid.). Необходимо поэтому рассмотреть вопрос о сущности в его динамическом аспекте.
Двойственность сущего Аристотель раскрывает группой понятий, играющих исключительно важную роль в его учении. Это – форма, материя, возможность, действительность и энтелехия. "Материя" и "форма" (в строгом смысле термина) применяются Аристотелем к обозначению процессов возникновения и взаимоперехода предметов; все, что не подвержено изменению, не имеет материи (1044b27-29). Форма (morphe, eidos) придает смысловую структуру и собственно бытие каждому предмету. Материальное состоит из двух начал: материи и лишенности (steresis), так что система "форма – материя" содержит три начала: форме противостоит лишенность как ее полная противоположность, небытие; посредником и субстратом для них служит материя, которая, в отличие от лишенности, в некотором смысле может быть названа сущностью (Met. 1069b33-34; Phys. 192a3-7). (Аристотель особо подчеркивает важность своей дистинкции материи и лишенности в Phys. 1, 9.)
Понятия возможности и действительности – самые общие и методологически значимые категории "Метафизики". Возможность (dynamis, что на латинском передавалось двумя терминами: potentia и possibilitas) – это сила-способность, предрасположенность, вероятность, инобытие. До некоторой степени она совпадает с материей. Действительность (energeia) – это осуществление возможности, энтелехия (entelecheia) – ее осуществленность, исполненность, достижение цели, стремлением к которой было потенциальное состояние. Есть версия, по которой в аутентичном виде это понятие выглядело как endelecheia, то есть постоянство, непрерывность (см. об этом у Оуэнса {204, 404-405}). Аристотель часто употребляет "энергию" и "энтелехию" как термины с одним тождественным смыслом. "Форма" частично совпадает с этими терминами. Материя есть возможность, эйдос же – энтелехия (he men hyle dynamis, to deidos entelecheia) (De an. 412a). "Бытие в действительности – у эйдоса... в возможности же – у материи" (energeia men gar to eidos... dynamei de he hyle) (Met. 1071a8-9,10). Форма и материя – это та область возможного и действительного, в которой в качестве составного (to synolon) существует "определенное нечто", вещь, но эта область и космологически и онтологически ограничена, за пределами границы понятия формы и материи могут употребляться лишь с оговорками [34].
Применительно к сущности различение возможности и действительности означает, что истинное бытие, то есть oysia, нельзя найти, не учитывая двойственности всего сущего. Возможность и действительность не просто сосуществуют в едином мире, но представляют собой два онтологически различных мира. В мире возможности максимальное приближение к сущности представлено единичной ощущаемой вещью и ее поддающейся определению чтойностью. Именно этот объект тяготеет к тому, чтобы быть серединой материальной и идеальной крайностей, самостоятельным бытием и носителем предикатов. Но все же единичная вещь – это еще не осуществленность, а лишь возможность сущности. Она связана с материей и поэтому не может преисполниться свойствами сущности. Она не вполне мыслима, так как чтойность есть только один ее аспект; она не вполне самостоятельна, поскольку всегда является элементом множества. Кроме того, она не может быть истинным подлежащим: хотя вещь не бывает предикатом, она не есть и подлинный субъект, потому что всегда для чего-нибудь является средством, а не целью. Вещь никогда не бывает тождественной себе, это лишь потенциальное ее состояние; актуальное единство вещи и ее смысла дано в форме или чтойности; но, поскольку форма на уровне чувственной реальности всегда проявляется через другое и никогда не существует в себе самой, вещь не может стать полноценной действительностью. Воспринимаемые единичности, говорит Аристотель, наделены материей, природа которой допускает и бытие и небытие (1039b28-30). Поэтому они могли бы быть, а могли бы и не быть; другими словами, они случайны.
Таким образом, выясняется единственный путь к решению основного вопроса "Метафизики" – что есть сущее как сущее. Ответом будет нахождение реальности, которая лишена материи не потому, что она, подобно родовидовым абстракциям, производна и зависима от материального субстрата, но в силу собственной самодостаточности. Иными словами, эта реальность должна быть первичнее, чем противостояние формы и материи. Естественно, что в таком случае она не будет ни в каком смысле возможностью или неосуществленностью, но будет полной действительностью. Черты такой реальности явственно вырисовывались при анализе сущности, осуществившейся в материи, то есть при рассмотрении тех типов реальности, которые приближались к сущности, будучи сущностью в возможности: мы уже знаем, что она должна быть мыслимой, цельной, самостоятельной, простой и – самое главное – должна быть подлежащим, субъектом для предикатов, но никоим образом не сказуемым для чего бы то ни было. В Kat. 5, 3b24-4b19 Аристотель указывает, что сущности ничто не противоположно. Это отличает ее от качества, но роднит с количеством, ведь определенному количеству тоже ничто не противоположно. Но что свойственно только сущности, что, по Аристотелю, составляет ее главную особенность, – это способность быть носителем противоположностей, содержать их в себе, оставаясь при этом одной и той же.
Эта удивительная способность сущности выделяет ее из всего остального сущего. Добро и зло не могут быть одним и тем же, высказывания о них не могут быть одновременно истинными и ложными, но человек может быть, оставаясь собой, и плохим и хорошим. Дело в том, поясняет Аристотель, что сущности, принимая противоположности, меняются сами, а качества и мнения однозначны; для них изменение – это в некотором смысле перемена мест слагаемых. Что же это за сущности, которые могут, оставаясь самими собой и одними и теми же по числу, меняться и допускать если не единство, то, по крайней мере, сосуществование противоположностей? Примеры, приводимые Аристотелем, относятся к живым сущностям. Но и без примеров достаточно ясно, что эти особенности могут быть присущи только живому существу. Сущностью в самом специфическом смысле оказывается живой индивидуум. Жизнь оказалась действительностью всего того, что в предшествующем анализе выступало как возможность сущности. Этим определяется путь, по которому можно восходить к полной актуализации сущности, – путь осуществления потенций жизни. Отсюда понятнее становится то, что проблему существования отделимых от материи форм (принципиальную для главного вопроса "Метафизики") Аристотель связывал с понятием "природного существа". Когда Аристотель с одобрением отзывается о Платоне, говорившем, что идей столько, сколько природных существ (eide estin hoposa physei), и замечает, что отделимость формы возможна только для этих сущностей (1070а18-19), то он имеет в виду жизнь "природы", которая существует в качестве общего, но при этом только в конкретных индивидах.
Это единственный способ действительного существования универсалии. Жизнь, в которой находит свою действительность телесный мир, сама еще содержит потенциальное начало. Аристотель прямо указывает (De an. 412a27), что существует иерархия энтелехий, и, пользуясь этим указанием, мы можем представить себе восходящий ряд осуществлений возможности от материи до высшей действительности, ряд, в котором жизнь будет средним звеном, объясняющим и связывающим две крайние точки данной последовательности: материю и ум.