ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Почему все же греки избрали путь "борьбы" средством достижения цели? (Напомню, что не касаюсь социальных причин, предопределивших парадигму "борьбы", хотя они лежат на поверхности. На той стадии сознания, когда воинская доблесть, ратные подвиги считались высшей добродетелью – без борьбы не обойтись. Но меня интересует именно мировоззренческий аспект проблемы, скорее воздействие сознания на бытие, чем наоборот.)
Не потому ли понадобилась "борьба", что существовало представление о первоначальном Хаосе? Раз хаотична праоснова мира, то нужно ее изменить, избавиться от Хаоса, который, конечно же, претит здравому смыслу человека. А как избавиться от Хаоса, если он изначален? Переделывать мир. И вот человек стал на путь переделывания мира. Для этого понадобилось отойти от него, чтобы увидеть со стороны, вступить с ним в субъектно-объектные отношения. Человек, субъект, возомнивший себя нелицеприятным судьей и зрителем, будет изучать, с чем он имеет дело и как лучше распорядиться своим знанием. Но на что в этой борьбе опираться? Тоже – на изначальное: Нус, Логос, Огонь, потом – Слово. Так что с первых шагов движения к лучшей жизни человек в западной эйкумене допустил разделение, отпадение от Целого во имя его переустройства. И уже в этом крылось противоречие: как можно изменить неизменное? Волей-неволей приходится отступать от Истины, которая есть Целое, хотя и "Незрима", по Эмпедоклу:
Скудные средства познания нашим дарованы членам,
Множество скверны и напастей смущает пытливые думы.
Малый узрев лишь удел человеческой жизни злосчастной,
Гибнут, как дыма струя, скоротечных людей поколенья,
Сердцем постигнув лишь то, что каждому путь преградило
В суетной жизни стезе; а всякий мнит целое ведать:
Оку людскому незримо оно, ни уху невнятно,
Даже умом необъемлемо. Ты же стань жадный к познанью,
Сведать готовься лишь то, что смертная мысль прозревает("О природе", 2).
Самому же Эмпедоклу истина открыта:
Но и другое тебе я поведаю: в мире сем тленном
Нет никакого рожденья, как нет и губительной смерти:
Есть лишь смешенье одно с размещеньем того, что смешалось,
Что и зовут неразумно рождением темные люди.
Глупые! Как близорука их мысль, коль они полагают,
Будто действительно раньше не бывшее может возникнуть,
Иль умереть и разрушиться может совсем то, что было.
Ибо из вовсе не бывшего сущее стать неспособно;
Также и сущее чтобы прешло – ни на деле, ни в мысли
Вещь невозможная: ибо оно устоит против силы"("О природе", 8, 11-12).
Прошедшие тысячелетия подтвердили правоту Эмпедокла, в частности его мысль об ограниченности Силы, но время (немалое. Для Эмпедокла первоначальный порядок есть состояние Любви (Дружбы) – созвучия элементов. Под действием Вражды (Раздора) оно сменяется хаосом, неупорядоченностью, но Любовь все возвращает к первоначальной гармонии. Эти переходы периодически повторяются, ибо Любовь и Вражда имманентны миру, не возникают и, стало быть, не исчезают совсем. В конце концов все возвращается к вечному первоначалу. Любви: все успокаивается в неподвижном гармоническом сферосе.
То из многого образуется единое, то, наоборот, из единого – многое. Единое же неподвижно, и ведет к Единому, согласно Гераклиту, один лишь разум: "Все озарено разумом, и не только животные, но и растения" (В 110). "Все части огня, как видимые, так и невидимые, обладают мышлением и причастны разуму". Но хотя разум-логос существует вечно, недоступен он пониманию людей. Все совершается по Логосу, люди же с ним враждуют, и поэты и философы: Гомер и Гесиод, Фалес и Ксенофан. Не в силах объять целое, они "не понимают, что день и ночь одно". Единому знанию предпочитают "многознание", которое "уму не научает": "Чтобы говорить с умом, нужно опираться на всеобщее", но не могут они обращаться со всеобщим Логосом и растить собственный: "Все человеческие законы питаются одним божественным, который простирает свою власть насколько пожелает, всему довлеет и над всем одерживает верх... поэтому необходимо следовать общему. Но хотя логос всеобщ, большинство людей живет так, как если бы они имели собственное понимание" (В 114).
Так или иначе, на протяжении более чем 2 тыс. лет хомо сапиенс противостоял Целому, или Логосу, или Истине, или Бесконечному, пытаясь овладеть им. Но чем больше он жаждал овладеть Целым, тем менее это ему удавалось. В наши дни человек усомнился наконец в правильности такого подхода. Разделений мира на познающий субъект и познаваемый объект привело к тотальному отрицанию, распаду; утратив целостность, мир утратил душу, а имея дело с обездушенным миром, человек стал терять собственную. Заметив, что опредмечивание мира привело к опредмечиванию человека, он устрашился (судя по философия и литературе, а теперь и науке) – и не беспричинно. А устрашившись, стал искать выход, вспоминать забытое: что говорили но этому поводу древние. Они же – скажем, даосы, – говорили, что человек есть "душа вещей", но не их господин; а конфуцианцы – что человек составляет единое тело со Вселенной. Все взаимосвязано, одно обусловливает другое и, чем более бездуховным становится мир, тем бездуховнее человек, и наоборот. Если он, человек, не вернет утраченную целостность, то не видать ему покоя и самой Жизни. Но так выглядит дело с одной стороны.
С другой, не произойди этого отпадания субъекта от объекта, разрыва между человеком и миром, не появились бы философия и наука, а стало быть, и современная цивилизация и мир развивался бы иным путем, если бы развивался вообще. Пройдя через стадию нигилизма, причину стали искать не в глобальном просчете, как полагали одно время на Западе (начиная с Ницше, кончая Кестлером), а в незнании Предела, в "одномерности мышления". Невозможно раздваивать нечто до бесконечности, идти все время в одном направлении; когда-то нужно остановиться и пойти обратно в поисках утраченного.
Всякое явление имеет свой внутренний предел, критическую точку, но естественное явление само по себе меняет ход, а искусственное, к которому относится и цивилизация, если и меняет, то с большим опозданием. Человеку важно не упустить момент, когда в процессе Эволюции происходит поворот к Инволюции, приходит время повернуть от разъединения к соединению, и наоборот. Если не уловить такой момент, то Целое может сколлапсировать раньше времени (представьте, что был бы только вдох или только выдох).
Так или иначе, не случаен ныне интерес к прошлому, к пройденному пути, к тому, с чего все началось, где причина напряженного, недоверчивого отношения человека к миру, к природа. Подобное отношение, теперь уже не приходится сомневаться, привело мир к экологической катастрофе небывалого масштаба, с которой не сравнятся прежние стихийные бедствия, к комплексу, который назвали "образом врага" и корни которого уходят в далекое прошлое.
Итак, что же было в Начале? Если верить Гесиоду:
Прежде всего во Вселенной Хаос зародился, а следом
Широкогрудая Гея, всеобщий приют безопасный,
Сумрачный Тартар, в земных залегающий недрах глубоких,
И, между вечными всеми богами прекраснейший, – Эрос...
Черная Ночь и Эреб родились из Хаоса.
Ночь же Эфир родила и сияющий день, иль Гемеру:
Их зачала она в чреве, с Эребом в любви сочетавшись("Теогония", 116-120, 123-125).
По одной из египетских версий, мир зарождается из первоначального хаоса – океана: он и производит на свет солнце – Ра, которое "изрыгает" бога воздуха Шу и его женскую ипостась Тефнут. У Гомера нет понятия "хаос", – все происходит от бога Океана, "предка богов" ("Илиада", XIV, 201), но близко к Хаосу понятие "глубочайшей бездны", Тартара:
Либо, схвативши, швырну я ослушника в сумрачный Тартар,
Очень далеко, где есть под землей глубочайшая бездна,
Где из железа ворота, порог же высокий из меди, –
Вниз от Аида насколько земля от небесного свода("Илиада", VIII, 13-16).
В досократовской философии Хаос – первичное, бесформенное, неупорядоченное состояние мира, которое положило начало всему, даже Небу и Земле. Древнегреческое слово "хаос" происходит от "хайно" – "разверзаюсь". Это некое зияние, пустота, в которой все зарождается и куда все исчезает. В то же время хаос – смешанность, неупорядоченная смесь элементов. После образования мира хаос, как "великая бездна" – "хаема", продолжает пребывать в его основании.
И в понимании Хаоса греки шли от Земли, которая когда-то пребывала в смятении, разверзалась, поглощая все живое, – приносила людям невзгоды и страдания. Но в Хаосе и зарождается мир (трудные роды), из Хаоса он черпает свою силу. Поэтому уже у Гесиода слово "хаос" имеет двойной смысл: это и бездна, пустое беспредельное пространство ("Теогония", 700), и животворящая первопотенция мира наряду с Геей, Тартаром и Эросом ("Теогония", 116) (подобающий ряд земного, хтонического происхождения).
Для греческой философии, как и мифологии. Хаос – неупорядоченная первопотенция мира. У элейцев – беспорядочная смесь элементов. Аэций приводит мнение Эмпедокла: "Космос (т.е. мир как упорядоченное целое) один, однако космос не составляет (всей) Вселенной, но (образует) лишь некоторую, небольшую часть Вселенной, остальная же (часть ее) представляет собой необработанную материю" [64]. Под Хаосом понимали инертную, неупорядоченную материю, которую, однако. Ум (Нус) может упорядочить. "(Анаксагор признал) гомеомерии материей, действующей же причиной – Ум, который все привел в порядок"; "Вместе все вещи были. Ум же их отделил и привел в порядок"; Ум (Нус) упорядочил "все бесчисленные вещи, бывшие смешанными и неподвижными" [65], т.е. Нус-перводвигатель творит из первичного хаоса мир. Платон понимает под хаосом чистую материю, или первоматерию, лишенную определенных свойств, как "беспредельную пучину неподобного", "состояние древнего беспорядка" ("Политик", 273, А2), который должен быть устранен во имя прекрасного космоса – гармоничного, упорядоченного состояния мира, следующего надлежащей мере. Космос – живое, разумное существо, сотворенное демиургом в соответствии с "первообразом". "Пожелав, чтобы все было хорошо, а худого по возможности ничего не было, бог таким-то образом все подлежащее зрению, что застал не в состоянии покоя, а в нестройном и беспорядочном движении, из беспорядка привел в порядок, полагая, что последний всячески лучше первого" ("Тимей", 30А). Но как и всякое творение, и эта "прекрасная", но "возникшая вещь" подвержена закону разрушения.
По мысли В. Н. Топорова, космос "противостоит хаосу: космос всегда вторичен по отношению к хаосу как во времени, так и по составу элементов, из которых он складывается. Космос возникает во времени и во многих случаях – из хаоса (часто путем восполнения, "прояснения" свойств хаоса: тьма преобразуется в свет, пустота – в заполненность, аморфность – в порядок, непрерывность – в дискретность, безвидность – в "видность" и т. п.) или из элементов, промежуточных между хаосом и космосом. Космос характеризуется "временностью" не только в своем начале (поскольку он возник), но нередко и в конце, когда он должен погибнуть в результате некоего катаклизма (вселенского потопа, пожара) или постепенного снашивания, "срабатывания" космического начала в хаосе" [66].
Согласно Платону, космос совершает круговращение, пока не утрачивает опору в разуме:
"Когда же космос отделился от кормчего, то в ближайшее время после этого отделения он все совершал прекрасно: по истечении же времени и приходе забвения им овладевает состояние древнего беспорядка, так что в конце концов он вырождается, в нем остается немного добра, и, вбирая в себя смесь противоположных (свойств), он подвергается опасности собственного разрушения и гибели всего, что в нем есть, потому-то устроившее его божество, видя такое нелегкое его положение и беспокоясь о том, чтобы, волнуемый: смутой, он не разрушился и не погрузился в беспредельную пучину неподобного, вновь берет кормило и снова направляет все больное и разрушенное по прежнему свойственному ему круговороту, он вновь устрояет космос, упорядочивает его и делает бессмертным и непреходящим" ("Тимей", 28А).
Значит, Платон верил в конечное торжество разума, в возможность гармонии, – когда мир будет следовать "первообразу", "неизменно сущему". Тогда и воцарится подлинное, истинное бытие, "тождественное идее, не рожденной и не гибнущей, ничего не воспринимающей в себя откуда бы то ни было... и никак иначе не ощущаемой, но отданной на попечение мысли" ("Тимей, 52А).
Согласно Аристотелю, не "идеи", но "формы" преобразуют пассивную материю, уподобляя благу. Хаос же, с его точки зрения, представляет собой пространство, где располагаются тела. Для стоиков хаос – вода, которая, разряжаясь или сгущаясь, образует тела, а также – предельно разреженная материя, обусловливающая становление вещей. Одна из функций: хаоса – расчленение, разделение элементов.
Греческая трагедия дала свои трактовки хаоса: у Еврипида он означает пространство между небом и землей; у Аристофана – живое существо, которое в союзе с Эросом порождает птиц, первопредков живых существ. Софокл избегает слова "хаос".
Время наполняло понятие Хаоса новым смыслом. У римлян обострилось ощущение трагичности праосновы (что естественно для жестокой и жесткой эпохи). Хаос все более воспринимался как Аид, всепоглощающая "страшная бездна" (собственно, и в ветхозаветной традиции присутствует идея бездны, и для орфиков хаос – "страшная бездна").
Римляне, говорят, боялись ботов и во время молитвы старались на них не смотреть. Долгое время (170 лет, согласно Варрону) они не имели статуй богов, и священный огонь, возжигаемый в храме, заменял им богиню Весту. Римляне хотели, видимо, вымолить себе прощение, откупиться от Страха (который, в общем, не бывает безосновным), потому возводили в его честь драмы. Их пугала неумолимость рока, непредсказуемость судьбы, всякая неопределенность и бесформенность. Человек боялся оставаться с миром наедине, страшился его потому, что считал его недружелюбным, безразличным и хаотичным в своей основе. Хомо сапиенс мог ориентироваться в том, что было создано соображением его, его собственным умом, но не доверял миру Бытия, от которого отшатнулся, как от Аида.
В представлении о Хаосе воплотилось то, что пугало людей, противоречило их представлениям о должном. Но Хаос – не только "страшная бездна", внушающая ужас, но и животворящее начало. Так, у Овидия в "Метаморфозах" (I, 7-9) Хаос – первозданное, неупорядоченное состояние элементов и творческая потенция мира. Хаос недаром олицетворяется двуликим Янусом, который смотрит одновременно вперед и назад, созидает и разрушает мир. Но, главное, он абсолютно безразличен, сколько к нему ни взывай, не услышит: не внемлет человеческому зову, не знает жалости и сострадания (как знает христианский Бог). Отсюда отчаяние и ужас перед всепоглощающей бездной, как в трагедиях Сенеки: "Мы не можем изменить мировых отношений. Мы можем лишь одно: обрести высокое мужество, достойное добродетельного человека, и с его помощью стойко переносить все, что приносит нам судьба, и отдаться воле законов природы".
Бессмысленное, казалось бы, сопротивление року, нежелание покориться возвысило в глазах потомков греков и римлян, бросивших вызов року. По словам Ф. В. Шеллинга, "до тех пор пока греческое искусство остается в границах природы, нет народа, который был бы ближе к природе, но нет народа и ужаснее, как только оно преступает эти границы! Незримая сила слишком возвышенна, чтобы ее можно было подкупить лестью, герои греческой трагедии слишком благородны, чтобы их могла спасти трусость. Остается только одно – борьба и гибель". Греческая трагедия чтила человеческую свободу настолько, что допускала борьбу своих героев с могуществом судьбы, но "примирить свободу и гибель не могла и греческая трагедия. Лишь существо лишенное свободы, могло подчиниться судьбе. В том, что кара добровольно принимается и за неизбежное преступление и тем самым в самой утрате своей свободы доказывается именно эта свобода, что в самой гибели выражается свободная воля человека, – во всем этом заключена высокая мысль" [67].
Но отсюда же идет несогласие жизни и смерти – страх перед возвращением в изначальный кошмар. Страх перед смертью, по словам Эпикура, есть главное препятствие на пути человека к счастью. Трудно представить европейскую литературу без этого чувства ужаса перед неминуемым концом.
Двойное отношение к Хаосу, как всепорождающему и всепоглощающему, дающему и отнимающему жизнь, унаследовали и неоплатоники, хотя без присущей римлянам скорби. Естественно, чем выше мнил себя человек, тем более страшился Хаоса и тем ненавистнее он ему становился. Не в силах справиться с чувством ужаса человек стал уповать на всемилостивого Бога, Спасителя, который его услышит, простит, снимет боль, спасет от отчаяния, выведет из тьмы бездны к горнему свету. Хаос же безличен – "страшная бездна", а у Овидия – "нерасчлененная грубая глыба", – то и другое одновременно (крайности сходятся). Поэтому Овидий и тоскует об "устроителе мира", "мастере вещей". Страх перед Бытием делает неизбежным и необходимым, в высшем смысле, религиозное сознание, без которого человечество не выжило бы. Не мог человек продолжать жизнь свою вне веры, вне основы, – в "подвешенном состоянии", не имея опоры ни вовне, ни внутри. Но даже христианство за многие века не избавило человечество от "первичных структур сознания", от страха перед "всепоглощающей бездной". По-крайней мере немногие, достигшие святости, не ведали такого страха.
В XVII в. в "Потерянном рае" Дж. Мильтона вновь оживает древнейшее ощущение первозданного Хаоса, царство Хаоса и Ночи – та самая хаема – "великая бездна", которая пребывает в основании мира. Судя по строчкам, предваряющим Первую Книгу, именно в Хаосе, в области тьмы кромешной, размещается Ад. И Небо, и Земля – по велению божьему возникли из Хаоса. Он, древнейший владыка пучины, указывает Сатане путь к сотворенному миру: "Бог видит Сатану, летящего к новозданному миру, и, указав на него Сыну, сидящему одесную, предрекает успешное совращение рода человеческого Сатаною и разъясняет, что Божественное правосудие и премудрость безупречны, ибо Человек создан свободным и вполне способным противостоять искушению".
Но человек не воспользовался своим правом, продолжал уповать на другого, не ощущая ни свободы своей, ни способности противостоять искушению. Он создан из инертной материи, подвержен ее непредсказуемым порывам и продолжает пребывать во власти неразумного Хаоса:
....и верх берет на миг
Та сторона, где атомы в числе
Чуть большем накопятся; а судья
Их распрей – Хаос, как бы в и решал,
Лишь умножает смуту, что ему
Опорой служит; правит рядом с ним
Арбитр верховный – Случай
Однако Божьей волей, судя по Книге Третьей, предназначено успокоиться и Хаосу:
Я видел, как бесформенная масса
Первоматерии слилась в одно
По слову Господа, и Хаос внял
Его глаголу; дикий бунт притих,
Законам покорясь, и обрела
Пределы – беспредельность [68].
И все же слияния в "одно" не произошло. Ощущая себя распятым между "светлой бездной" благодати и "темной бездной" первородного греха, человек не сделал выбора и не избавился от страданий. Высокая мысль И. Экхарта, а вслед за ним Ф. В. Шеллинга признала раздвоенность самого Абсолюта, "безосновную" основу Бога. Из "первоосновы" возникает и раздвоение, и единство – в ней самой заложена возможность Зла. "Первооснова", по Шеллингу, – сама по себе "абсолютное безразличие" и "безосновность", лишь от свободной воли человека зависит, какое из начал возобладает – тьма или свет. Свободный выбор может сделать лишь свободный человек. Однако что-то мешало и мешает ему оказаться свободным.
Нетрудно заметить в этих размышлениях отголосок древнейшего представления об изначальной неупорядоченности и двойной природе сущего, что так емко выражено Тютчевым:
И бездна нам обнажена
Своими страхами и мглами.
И нет преград меж ней и нами, –
Вот отчего нам ночь страшна.
То, что изначально заложено в сознании, изживается с трудом. Это "изначальное" сознание обожествило "борьбу", но по закону парадокса это обрекло человека на безверие и отчаяние. Представление о том, что мир неупорядочен в своей основе и нуждается в улучшении, во вмешательстве человека, а не идея имманентности Логоса миру, стало главной установкой сознания. Предпочтение оказывали "борьбе", иначе – действию, и Аристотель поставил "деятельность" во главу угла.
Кто знает, может быть, для того и понадобился грекам устрашающий Хаос, чтобы оправдать свою деятельную натуру, право на переустройство мира, его организацию? (По крайней мере самые древние представления о Хаосе – египтян и шумеров в III тысячелетии до н.э. не внушали чувства ужаса и желания переделывать мир: "как следует из "Книги пирамид" (1040 a-d), этому Хаосу не присуща беспорядочность и ужасность. Внутри Пуна, первородного океана, находится творец (Атум, Хепри), который из Нуна творит все сущее... уничтожая хаос воды (гераклиопольское сказание)" [69].
А, может быть, отделения себя от мира требовала зарождающаяся в недрах греческой философии научная методика? Как развиваться ей, если не иметь перед собой объекта? Прежде чем упорядочить "глыбу", нужно ее разбить, а потом собрать по своему усмотрению. (Суть нарождавшегося метода – "аналитики"-сводилась к разъятию сущего и к синтезу разъятого: соединить разрозненное в порядке, предусмотренном самим человеком, чьи знания, однако, неизбежно ограничены.) Так или иначе, человеку назначено установить порядок на неупорядоченной земле. Он, видимо, поспешил объявить себя "мерой всех вещей", поняв это буквально.
"Правильно мыслить, – с точки зрения Аристотеля, – значит разделять разделяемое и соединять соединяемое". Для него реальность организована пространством и обозрима, конечна. Он положил начало формальной логике с ее постулатом: всякий объект пространственно конечен и может быть разделен на конечное число дискретных элементов с конечным числом связей. Подобный подход идет от Платона: "Разделять по родам, по принимать того же самого вида за иной и другой за тот же самый, неужели мы не скажем, что это и есть предмет науки диалектики?" ("Софист", 253 Д).
Итак, представление об изначальном Хаосе обусловило, скажем, такие свойства ума (архетипы), как "архе", "аксиоматику", "аналитику" (три "а"). Архе – склонность к властвованию вытекала из несовершенства, неупорядоченности изначального состояния мира, праосновы, которая нуждалась в упорядочении. Аксиоматика обусловлена в принципе тем же: нельзя же брать за основу несовершенство, отталкиваться от него. Человеческий ум способен на априорную, безусловную идею, не вызывающую сомнений. Она и служит точкой отсчета для дискурсивного мышления. Наконец, представление о нерасчлененности, неупорядоченности изначального состояния мира привело к необходимости его мысленного, а впоследствии и немысленного расчленения, чтобы перестроить его по своему разумению, выше которого быть ничего не может.
Конечно, я упрощаю проблему. И Платон, и Аристотель понимают Начало как безначальное, как Истину, постигаемую интуицией. Для Платона архе – онтологический принцип, начало познания: "Начало есть нечто невозникшее; в самом деле, все возникающее по необходимости должно возникать из некоего начала" ("Федр", 245 В). Потому и ограничивали космос пределами, что беспредельное непознаваемо, и тогда божественная мысль не всесильна. Но обыденное сознание следовало "силовой" парадигме, в чем нас убеждает последующий опыт и характер той цивилизации, которая породила тотальный нигилизм. Конечно, при низком уровне сознания, когда человек неспособен был собой управлять, власть была нужна, но в каких-то пределах. Наше время, по крайней мере, убеждает, что исчерпавший себя институт власти превращается в полное безвластие (крайности сходятся).
Это естественно лишает доверия сам аппарат власти, свидетельствуя о пробуждении самосознания, о том, что Власть свою вселенскую функцию, в общем, плохо ли, хорошо ли, но выполнила и имеет право на заслуженный отдых.
Восходящий же к грекам взгляд на мир определил на многие века путь научного знания технологической цивилизации, ее сильные и слабые стороны.
Но Гегель видел в этом методе бесспорное преимущество Запада перед Востоком:
"Если на Востоке субстанциональное и всеобщее содержание миросозерцания своей символикой и дидактизмом поглощает еще индивидуальность характеров, их целей и событий, а потому членение и единство целого делается менее определенным и более слабым, то в мире гомеровских поэм мы впервые находим прекрасное равновесие между всеобщими жизненными основаниями нравственности в семье, государство и религиозной вере и индивидуальной обособленностью характера, между духом и природой, между целенаправленным действием и внешним событием" [70].
Но почему нужно властвовать над природой и видеть в архе начало сущего? Потому что природа неразумна – слепая стихия, и человек призван навести в ней порядок, "созидая сущее из противоположных стремлений". Человек-творец сначала уподобил богов себе, а потом себя богам. Но, главное, если в основе мира лежит "власть" (или, по Ницше, – "воля к власти"), то нужно иметь то, над чем властвовать. Во имя действия, переделывания мира одно стали противопоставлять другому (космос – хаосу, дух – материи, разум – чувству, свет – тьме, добро – злу и т. д.). Обыденное сознание в прямом смысле восприняло идею "разделяй и властвуй", опуская то, что не укладывалось в понимание, скажем, признание Платона:
"Древние, которые были лучше нас и обитали ближе к богам, передали нам сказание, что все, о чем говорится как о вечно сущем, состоит из единства и множества и заключает в себе сросшиеся воедино предел и беспредельность" ("Филеб", 16 С).
В комментариях к "Федру" Платона (246 А) Гермий Александрийский называет Хаос диадой, эфир – монадой, а мировое яйцо – триадой. И хотя неоплатоники называли Хаос монадой (как нерасчлененное целое), они унаследовали взгляд на хаос как всепорождающее начало, и потому их монада дуальна в своей основе и трагична. Собственно, этот взгляд не нов, и пифагорейцы, и орфики понимали хаос как диаду. У орфиков "нестареющее время" (Хронос) порождает бездонную "зияющую бездну" – хаос и эфир, которые, в свою очередь, произвели на свет мужеженское существо, Андрогина, от которого и пошли все вещи. Но если изначальный Хаос двойствен, то изначальна и функция раздвоения. Можно сказать, точка зрения – в начале было "два" (а не "одно") – пришлась грекам по вкусу.
Но вернемся к Исходу. Что еще породило представление об изначальности Хаоса, кроме деятельного отношения к миру и страха перед ним? Вера в действенность "борьбы" как способа решения проблем стала нормой, моделировала поведение людей. Ее сконцентрировал и освятил высокий ум Гете: "Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идет за них на бой". Та же, казалось бы, мысль прозвучала у Р. Тагора:
"Жизнь человеческая – это вечное восстание. Она окружена неживой материей, этим многоруким чудовищем, обладающим невероятной силой. Жизнь ничтожно мала по сравнению с материей, и проявляется она в неустанных попытках подчинить себе материю. Материя, в свою очередь, стремится сузить отвоеванное жизнью пространство, воздвигая вокруг него стены усталости, и единственное, что остается жизни, – это беспрерывно разрушать эти стены, отстаивая свои права. Вот почему не знают отдыха наши сердца, вот почему они не останавливаются ни на минуту, ибо, едва жизнь прекратит борьбу с материей, наступает смерть".
Но с чем бороться? Тагор, конечно, имеет в виду мертвящую лень, косность, апатию, глупость, устремленность к материальному, что, действительно, противоречит Жизни:
"Когда разум становится ленивым и робким, человечество духовно нищает и терпит сильные муки; уже ни о чем не спрашивая, оно принимает на веру все, правду и неправду, добро и зло. Безропотно платя дань Владычице-материи, человек превращается в унылое, несмелое, обездоленное существо, в то время как разум полюбовно разрешает свой спор с воплощенной в материи глупостью" [71].
Все в природе сбалансировано, и, чем больше на одном конце скапливается, тем меньше остается на другом, чем больше превозносится одно, тем более страдает другое. Таков принцип существования чего-то за счет чего-то, порожденный одномерным мышлением ("или то, или другое"). Из бездны вышли, в бездну канем. Разъятие чувства и мысли обострило апокалиптическое предчувствие Антихриста – "зверя, выходящего из бездны" (ветхозаветный образ). Призвали кару на свою голову – за дерзость, невоздержанность, нежелание размышлять. Будто извечное проклятие тяготело над человеком – за грех отпадения от Целого, от Бытия, за измену природе, а стало быть, и себе. Вкусив плод с древа познания добра и зла, возомнив себя всезнающим, человек уже не мог остановиться, избавиться от комплекса всезнания, властолюбия. Он уже не мог не противопоставлять одно другому, не противостоять чему-то, не разрывать живое Единое на две полуживые половины, а их – еще раз пополам, и так до бесконечности, – пока не ощутил, что почва уходит из-под ног и что он, действительно, завис над бездной.
Чем больше человек упорствовал в своем неведении, неощущении греха всезнания (одно дело всезнание, другое – претензия на него, порождающая вседозволенность); тем сильнее он увязал в тенетах бездумной жизни. Сколь ни утешал себя верой в прогресс, царство божие на земле не наступало, а приходило ощущение, что он прогрессирует не в ту сторону. Выпавшие на его долю испытания нашего века обострили чувство обреченности, зыбкости, или, как говорят экзистенциалисты, одинокости, покинутости, отвергнутости, выброшенности из мира. И только теперь приходит осознание, что если ты отверг мир, то и мир отвергнет тебя. Лишь в наши дни, когда уже дошли до крайности, до расщепления самой монады, ядра, гена жизни – последнего носителя Целого, когда начались взрывы, бунт поруганной материи, человек спохватился, да и то не совсем. Спохватиться-то спохватился, но жить в согласии с природой не умеет и продолжает по инерции катиться к бездне, не зная, как остановиться. Одна надежда на Разум, на просветление ума, расширение сознания за счет недостающего Знания.
Итак, если обобщить сказанное, представление древних греков об изначальном Хаосе в значительной мере обусловило парадигму европейской цивилизации, определило ритм науки и искусства. Конечно, кроме идеи изначального Хаоса были и другие, столь же непреходящие для западного мышления (идея изначального Логоса, или Числа, как мироустроительного начала, или геометрической символики), и все же понимание творения мира как преобразования Хаоса в Космос оказалось особенно живучим, базисным, предопределившим характер мировоззрения, реализованного в культуре. И до сих пор в философских работах оппозиция "космос-хаос" определяет характер интеллектуальных построений.
Признание "власти" атрибутом самой материи и "борьбы" средством ее реализации привело к определенному типу отношения всего между собой – отношения "господства-подчинения", – к объективации, раздвоению мира и к стремлению любыми средствами преодолеть это раздвоение, что лишь усугубляло его, придавало процессу раздвоения необратимый характер. Признание же "первоначала", аксиоматики, – за исходное берется априорное, недоказуемое, ибо неупорядоченное Бытие не может служить точкой отсчета – привело к дискурсивному типу мышления, к конструированию надприродного мира, к отпадению человека от Бытия. Образовавшаяся от перегруппировки элементов цивилизация, как некое надприродное образование, до поры до времени благополучно жила по своим собственным законам, но именно до поры до времени. Несоответствие естественному миропорядку должно было привести эту цивилизацию – и привело – к Закату. (Не случайно почти весь просвещенный мир Запада оказался на рубеже XIX-XX вв. в оппозиции к этой цивилизации, что и изменило ее лик, но об этом позже.)
Все имеет свою оборотную сторону. Параллельно шел процесс накопления "человеческих качеств", созидания духовной культуры, призванной вернуть утраченное единство [72]. Теневые стороны этой цивилизации открыли человеку глаза на самого себя. Как в зеркале он увидел свои достоинства и недостатки, мощь ума и его неполноту, односторонность, обернувшуюся утратой нравственных качеств. И Великий созидатель, чтобы не оказаться Великим разрушителем, начал думать, так ли он живет, и пришел к выводу, что не так, что неочеловеченная наука не может принадлежать человеку, что техника, превращаясь из средства в цель, может ненароком уничтожить его самого.