ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>Как я уже отмечал выше, первые попытки изучения зрительных образов в психологии восходят к сэру Фрэнсису Гальтону (1883), который просил людей описывать свои образы, оценивая при этом их отчетливость. Однако понятие образ используется в философии очень давно. П. Кюглер (2007), ссылаясь на книги Р. Керни (R. Kearney) «История философии», Ф. Коплестона (F. Copleston) «Пробуждение воображения» и других авторов, сделал интересный исторический обзор взглядов на эволюцию понятия образ. По его словам, значение понятия образ многократно изменялось на протяжении двух последних тысячелетий. История понятия начинается в западной философии с Платона. П. Кюглер (2007) приводит его аллегорическую историю, в которой люди сидят в пещере в оковах и не могут двигаться с места. Высоко за людьми сзади – огонь, а прямо за ними стена, выполняющая роль ширмы. Стена скрывает от них дорогу, по которой движутся другие люди. Эти люди несут разные фигуры, утварь, изображения живых существ и др. Несут так, чтобы они были над стеной и отбрасывали тени на противоположную, видимую людям стену пещеры. Люди в оковах могут видеть только их и воспринимают их как единственную реальность. Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, они узнают, что были обмануты тенями, отбрасываемыми на видимую стену пещеры реальным миром. По Платону, образы – внешние производные материального мира, который сам является лишь проявлением высшего идеального мира. Образы – это копии копий.
Аристотель, по мнению П. Кюглера, трансформировал теорию Платона. Согласно его учению, образ находится уже внутри человека, а его источником является материальный мир. Образы – посредники между чувствами и разумом, мост между миром сознания и миром материальной реальности. Тем не менее Аристотель наделяет свойством первичности не образ, а сенсорные данные. Образ является их отражением, а не источником. Ни Платон, ни Аристотель не рассматривали процесс возникновения образа как изначальный и автономный. Для них образы – это результат копирования, имитации, повторения. Вторичное отражение чего-то более «сущностного», находящегося вне человеческого существа.
П. Кюглер (2007) констатирует, что взгляд на образы сохранялся, практически не меняясь, в философских системах неоплатоников: Порфирия, Прокла, Плотина – и у средневековых теологов: Августина, Бонавентуры и Фомы Аквинского. Он замечает, что и библейская (иудейско-христианская), и эллинистская традиции считали создание образов воспроизводящей активностью, отражением «истинного» источника смысла, находящегося за пределами человеческого мира, – Бога или форм (метафизических, как у Платона, или физических, как у Аристотеля). Со времени древних греков существование этих пар противоположностей: внешнего и внутреннего, души и тела, разума и чувства, духа и материи, мыслилось незыблемым, закладывая основу западной метафизики. В них видели каркас, поддерживающий структуру нашего мышления. Образ занимал позицию между любой парой этих противоположностей.
По мере развития западной культуры понимание образа постепенно менялось. По словам П. Кюглера, уверенность в том, что образ – это только копия некоего оригинала, пошатнулась. С приходом Ренессанса пропало понимание того, «что есть образ – одежда, которую мы надеваем, или наша собственная кожа» [2007, с. 126]. П. Кюглер выделяет несколько выдающихся фигур Ренессанса (Парацельс, Фичино и Бруно), которые развили новое понимание образа. Рассматривая образ как творческую, трансформирующую силу, действующую внутри человека, алхимики перевернули традиционную теорию знания и образа так же, как Коперник перевернул космологию. Бруно вообще посмел заявить, что человеческое воображение само является источником познания! Что работа воображения предваряет разум и в действительности создает его. Из чего следует неизбежный вывод о том, что творец не Бог, а человек. Эти идеи и привели Бруно на костер.
Представления Р. Декарта, как считает П. Кюглер, окончательно узаконили дуализм и разделили мир на объекты и субъекты. Его теория мыслящего субъекта окончательно обозначила перелом в западной психологической мысли, поместив источник смыслов, творчества и истины внутрь человека, которому был отдан приоритет перед объективной сущностью или божественным. Д. Юм, по словам П. Кюглера, пошел еще дальше, предположив, что человеческое знание может строиться на основании себя самого. Д. Юм считал образ оставшейся в уме копией пережитых и «поблекших» чувств. И настаивал на том, что мир представлений содержится внутри человека. Вся реальность, с которой мы имеем дело, – наш внутренний музей искусств. И мир разума, и сама так называемая материальная реальность – лишь субъективные представления, выдумка. Согласно Д. Юму, психический образ более не связан ни с какими трансцендентными сущностями. Образ – вся истина, которая нам доступна. Однако Д. Юм – сторонник теории соответствия: если мы не можем утверждать, что есть соответствие между образом и трансцендентным объектом, мы не можем установить истину, следовательно, нам недоступна никакая истина.
П. Кюглер [2007, с. 130] считает, что позиция Д. Юма по отношению к психическим образам заключает в себе следующую проблему: если мир, который мы знаем, есть лишь коллекция пустых выдумок, лишенных всякого трансцендентного основания, то все, на чем основывается наше чувство реальности, – это субъективный вымысел, лишенные фундамента образы.
П. Кюглер пишет, что в 1781 г. И. Кант ошеломил коллег, объявив воображение неизменным начальным условием любого знания, процесс формирования образа – неотъемлемым условием любого знания, а процесс создания образов – как воспроизводящим, так и производящим. П. Кюглер полагает, что после работ И. Канта философия перестала рассматривать психические образы как копии и придала им роль творящего начала.
И. Кант (1994) действительно пишет:
…само… пространство и время, а вместе с ними и все явления суть сами по себе не вещи, а только представления и не могут существовать вне нашей души… утверждать, что явление существует само по себе, безотносительно к нашим чувствам и возможному опыту, можно было бы, конечно, лишь в том случае, если бы речь шла о вещи самой по себе («вещи в себе». – Авт.). Но речь идет только о явлении в пространстве и времени, которые суть лишь определения нашей чувственности, а не определение вещей самих по себе, и потому то, что находится в пространстве и времени (явления), не существует само по себе, а есть только представления, которые, если они не даны в нас (в восприятии), не встречаются нигде [с. 306–307].
… явления вообще вне наших представлений суть ничто… [с. 314].
Вещи, которые мы созерцаем, сами по себе не таковы, как мы их созерцаем, и… отношения их сами по себе не таковы, как они нам являются, и если бы устранили наш субъект или же только субъективные свойства наших чувств вообще, то все свойства объектов и все отношения их в пространстве и времени и даже само пространство и время исчезли бы: как явления они могут существовать только в нас, а не сами по себе (курсив мой. – Авт.). Каковы предметы сами по себе и обособленно от этой восприимчивости нашей чувственности, нам совершенно неизвестно. Мы не знаем ничего, кроме свойственного нам способа воспринимать их, который к тому же необязателен для всякого существа, хотя и должен быть присущ каждому человеку. Мы имеем дело только с этим способом восприятия [с. 61–62].
Из сказанного следует, что: 1) «мир в себе» не идентичен нашим чувственным репрезентациям, и какой он – нам знать не дано; 2) мир в репрезентируемом нашим сознанием привычном для нас виде только в нашем сознании и существует; 3) наши же чувственные модели окружающих вещей – и не модели вовсе, а самые что ни на есть единственно реальные для нас вещи.
Как должно понимать кантовскую «вещь саму по себе (вещь в себе)», как «стол в себе», то есть уже все же «стол», а не «нечто», пусть и «в себе», или все же лишь как неопределенную часть – фрагмент аморфной, никак недоступной нам иначе, чем в виде стола, «реальности в себе»? Сам И. Кант пишет о «вещи самой по себе» («вещи в себе»):
…каковы вещи сами по себе, я не знаю и мне незачем это знать, потому что вещь никогда не может предстать мне иначе как в явлении [там же, с. 205].
Попытаемся изменить поставленный выше вопрос: есть ли вообще «вещь сама по себе (вещь в себе)»? Мне представляется, что И. Кант не довел свои рассуждения до логического конца. Если, как он сам утверждает:
…вещи… все свойства объектов и все отношения их… могут существовать только в нас, а не вне нас [с. 61], —
то и «вещей в себе» нет и быть не может. Без человеческого сознания никакой «вещи», даже «вещи в себе» нет вовсе. Она – творение человеческого разума, в ее основе – человеческое понятие вещь и специфическая чувственная конструкция нашей психики.
Именно сознание создает объекты, предметы и вещи, их свойства и действия, овеществляет окружающую реальность. Без психических моделей в физической реальности есть лишь невоспринимаемое и невещественное «нечто в себе». Сенсорные модели сознания придают физической реальности чувственную вещественность, хотя и не создают еще в ней понятные сознанию сущности. Символические модели сознания – понятия и конструкции из них конституируют эту чувственную вещественность физической реальности и создают уже в ней физические сущности: вещи, предметы, явления, свойства и т. д. В аморфной «реальности в себе» без человека нет «вещей». «Вещь», как, впрочем, и «вещь в себе», конституируется лишь сознанием, способным оперировать понятиями.
В. Виндельбанд тоже обращает внимание на это противоречие в позиции И. Канта, хотя и в другой связи:
Во всем том, что нам представляется данным, кроется уже деятельность нашего разума… [В. Виндельбанд, 1995а, с. 9].
С точки зрения теоретического разума, которая одна лишь признается Маймоном, вещь в себе является абсолютным противоречием. Каждый признак понятия существует в качестве представления в сознании, следовательно, зависит от самого сознания и имеет смысл только в нем. Поэтому представление, независимое от сознания, не имеющее признаков (так как это-то и называется непознаваемостью) вещи в себе, является немыслимым и совершенно невозможным. Вещь в себе не только не может быть познана, но не может быть и мыслима [В. Виндельбанд, 2007а, с. 215].
И это очевидно, так как сама «вещь в себе», как и вещь вообще, является таким же понятием нашего сознания, как и любое другое. Она – порождение человеческого сознания, которое только и может существовать в самом сознании и нигде больше. Чтобы сделать дальнейшее изложение более понятным, я вынужден сказать здесь, что еще буду ниже подробно рассматривать то, как объекты (предметы, вещи и др.), явления, их свойства и действия конституируются человеческим сознанием. Мои оппоненты могут сказать, что уже для животных существуют объекты: партнеры, пища, хищники и т. д.
Однако позволю себе уточнить: эти объекты тоже созданы человеческим сознанием, так как без соответствующих понятий нет и не может быть всех этих объектов. Есть что-то иное. В частности, у животных есть лишь чувственные репрезентации окружающего мира. Своеобразное понимание реальности животными на чувственном уровне окружает их знакомыми или незнакомыми, приятными или неприятными прикосновениями, запахами, притягательными или отталкивающими вкусами, пугающими, привлекательными или индифферентными визуальными образами, громкими или тихими звуками и т. д. и т. п. Для животных не существует объектов в нашем их понимании: вещей и предметов, явлений, их свойств и действий. Есть лишь более или менее выделяемые и на чувственном уровне понимаемые, то есть узнаваемые чувственные репрезентации и типовые реакции на них.
Безусловно, у животных формируются сложные модели-репрезентации того, что мы называем конкретными объектами: партнеры, детеныши, другие члены группы и др. Но для них это лишь чувственные фрагменты окружающего мира. Даже у высших животных, обладающих чувственными предпонятиями, не существует предметов в нашем понимании последних, пока и если они не усвоили соответствующие простые понятия (см. гл. 2.1).
Мне опять могут сказать: да, с возникновением развитой психики появляется способность репрезентировать изначально присущие реальности, то есть имеющиеся в ней исходно сущности: предметы, явления и т. д. И чем более развито сознание животного, тем лучше оно может выделить в окружающем мире сущности, исходно уже присутствующие в нем. Чтобы убедиться, что это все же не так и И. Кант был прав, имеет смысл разобраться в том, из чего складывается в нашем сознании предмет. Он репрезентируется в сознании как что-то светлое или темное, что-то цветное или черно-белое, что-то приятно или неприятно пахнущее, что-то твердое или мягкое, что-то вкусное или отвратительное, что-то теплое или холодное, что-то гладкое или шершавое и т. д. Возникает вопрос: состоит ли предмет из всего перечисленного?
Очевидно, что все то, что приписывается нами предмету как его физические качества: яркость, цвет, запах, твердость, вкус, теплота и т. д. – на самом деле лишь повторяющиеся особенности наших психических репрезентаций, имеющие к сущности предметов весьма условное отношение. Например, цвет. Очевидно, что цвет – это психический феномен, а не физическая сущность, хотя «здравый смысл» заставляет нас считать, что цвет порождается в сознании совокупностями электромагнитных волн определенной длины, следовательно, они и есть сущность цвета, то есть цвет – это репрезентация электромагнитных волн определенной длины. И все же цвет – это психический феномен, специфическое визуальное переживание, хотя и возникающее при воздействии определенных электромагнитных волн на зрительные рецепторы человеческого глаза. И если не будет человека с его глазами и сознанием, то и цвета не будет в человеческом его понимании, даже если сохранится в физической реальности то, что мы репрезентируем себе сейчас вербально как электромагнитные волны определенной длины.
Если меня спросят: «Видят ли, например, даже животные разные цвета предметов?» – я отвечу, что некоторые животные способны реагировать на световые волны разной длины, соответствующие разным цветам человеческого спектра, но из этого не следует, что они воспринимают цвета предметов. Да, они, вероятно, испытывают разные визуальные ощущения, но говорить при этом, что они воспринимают разные цвета, означает впадать в антропоморфизм27. Подчеркну еще одно важное обстоятельство: мы не воспринимаем электромагнитные волны (об этом пишет и Дж. Гибсон, 1988, с. 157), а лишь имеем в сознании психическую репрезентацию состояния своего тела. Состояния, возникшего в результате взаимодействия этих волн с особыми структурами тела – рецепторами. Хотя в соответствии со «здравым смыслом» принято считать, что мы воспринимаем именно цвет, который является свойством физических предметов.
Сказанное о цвете в полной мере относится и к сущностям, воспринимаемым нами как другие качества предметов: запах, вкус, теплота, твердость и т. д. Вообще ко всем сущностям, которые мы привычно отождествляем с качествами объектов, якобы вызывающими у нас соответствующие ощущения. Не будет нашего сознания, не будет и этих качеств физических предметов, так как именно особенности наших анализаторов и нашего сознания порождают именно такие репрезентации в известных нам модальностях. Очевидно также, что будь у нас иные сенсорные системы, окружающие нас объекты радикально изменились бы. Поменялась бы даже их пространственная локализация, и исчезли бы их привычные для нас границы и формы, не говоря уже о таких их качествах, как цвет, светимость, вкус, запах, температура и др. Многие объекты просто исчезли бы, и появились бы новые.
Летучие мыши воспринимают ультразвуковые сигналы, отраженные предметами. Для них поэтому существуют те грани реальности, о существовании которых мы, возможно, и не подозреваем. Однако будь у нас соответствующие органы чувств, появились бы и новые объекты. Собаки имеют гораздо более чувствительный к запахам, чем у нас, обонятельный орган. Рыбы воспринимают специальным сенсорным органом электростатические заряды. Эти чувственные репрезентации тоже породили бы для нас множество объектов, будь у нас подобные анализаторы, а главное – новые понятия для выделения этих репрезентаций. Наша физическая реальность с ее объектами, их свойствами и действиями радикально отличается даже от мира, чувственно репрезентируемого обезьяной, а мир последней радикально отличается от мира кошки, рыбы или птицы.
Могут сказать: то, что человек не воспринимает такие объекты, как ультразвук, электростатические заряды, электромагнитные волны за пределами видимого спектра и еще массу других вещей, не свидетельствует о том, что без него их не станет в физическом мире, так как они останутся в физической реальности и их по-прежнему будут воспринимать летучие мыши, насекомые, рыбы и т. д. Или даже вообще никто не будет воспринимать, но мы-то сейчас знаем, что они есть, следовательно, они будут даже без нас. Да, животные будут воспринимать результат воздействия на их тела элементов окружающей их реальности, но они не воспринимали и не станут воспринимать и тем более оперировать мысленно такими сущностями, как объекты, например. Лишь человек конституирует объекты, которые появляются по мере создания понятий. Без понятий нет объектов, предметов, вещей, их свойств и действий. Хотя уже животные, в частности приматы, формируют чувственные предпонятия, а следовательно, для них уже существует что-то, «приближающееся» к нашим предметам.
Теперь о том, что касается существования окружающего мира якобы без конституирующего его сознания. Без чувственных моделей и конституирующих сущности понятий в окружающем нас физическом мире есть лишь никак не сегментированная, невидимая, беззвучная, безвкусная, не ощущаемая никем «реальность в себе». Сознание конституирует, структурирует особым образом эту исходно аморфную и амодальную (как пишет А. Н. Леонтьев, 1981) физическую «реальность в себе». Оно создает физические предметы и сущности из фрагментов «реальности в себе», как пекарь, делающий буханки хлеба и булки из муки, воды и огня. Другое сознание, не менее развитое, чем человеческое, если оно обладает соответствующими понятиями, будет конституировать, создавать из «реальности в себе» иные объекты или вовсе иные сущности, непонятные для нас. В случае исчезновения сознания все выделяемые им сейчас сущности исчезнут и останется не предметный мир, а лишь непостижимая и амодальная «реальность в себе».
Из сказанного мной, конечно, ни в коем случае не следует, что человек создает вокруг себя объекты физической реальности. Его сознание лишь специфически человеческим образом конституирует – «лепит» из «реальности в себе» – доступные ему чувственно и обозначаемые им вербально, а потому понятные для него предметы. Можно метафорически представить себе некое тончайшее покрывало из чувственных и вербальных репрезентаций, которое наше сознание набрасывает на невидимую трансцендентную «реальность в себе», делая ее тем самым видимой, осязаемой и относительно понятной для себя. Как человек-невидимка превращается в видимого, если надевает одежду и перчатки. Но элементы этого покрывала, которые мы принимаем за окружающие физические сущности, по-прежнему остаются лишь конструкциями нашего сознания, а не являются «отражениями», некими «копиями» предметов физической реальности.
Чтобы стало понятно то, что я имею в виду, рассмотрим гипотетическую ситуацию. Дерево для человеческого сознания – это вполне конкретный объект, обладающий специфическими признаками и репрезентированный характерными визуальными образами. Для сознания волка – это не объект, также, например, как воздух для ребенка. Чтобы стать объектом (причем такое возможно лишь для человека и в человеческом сознании), «нечто» должно получить вербальное обозначение, например дерево или объект. Для волка дерево – это лишь сенсорная репрезентация части окружающей среды.
Для иного, вообще чуждого и пока неизвестного нам, но сопоставимого по уровню развития с человеческим, сознания дерево – это, возможно, либо просто нечто несуществующее, как не существуют для нас присутствующие на окружающих нас предметах отдельные, не воспринимаемые нами бактерии и вирусы. Либо нечто, никак не совпадающее с содержанием нашего понятия дерево, так как репрезентации этого сознания могут быть радикально иными, основанными, например, на восприятии рентгеновского излучения, магнитных и электрических полей и т. д. Причем, репрезентации того, что мы называем деревом, будут располагаться для иного сознания по-другому даже в пространстве (если понятие пространства существует для чуждого разума).
Итак, другое сознание может иным образом конституировать элемент привычной нам реальности, который мы считаем именно деревом, или не конституировать его вовсе. Мы поэтому можем лишь сказать, что в «реальности в себе» есть фрагмент, соответствующий нашему понятию дерево, который для иного, не человеческого сознания, возможно, будет являться совершенно иным предметом или не будет являться предметом вовсе. Возможно, будет являться не фигурой восприятия, а лишь элементом фона или вовсе чем-то совершенно иным. Следовательно, конкретной человеческой «вещью», особым понятным нам объектом определенный «фрагмент реальности в себе» делает именно человеческое сознание. При этом возникающий объект существует для нас физически в виде специфических образов его восприятия и вызываемых им в нашем сознании ощущений.
Из того факта, что человек конституирует предметы из окружающей его «реальности в себе», отнюдь не следует, что, кроме нашего сознания, вовсе ничего нет. Некое невещественное «нечто в себе», безусловно, есть. Но воспринимаемым и существующим в вещественно-предметной форме его делает именно наше сознание. Как и любое другое сознание, пусть и не человеческое. Это было очевидно еще епископу Д. Беркли. Мне представляется, что вместо понятия непознаваемая «вещь в себе» правильнее использовать понятие фрагмент физической «реальности в себе». Что же все-таки такое «реальность в себе»? Это то, что в процессе нашего восприятия становится для нас видимым (цветным или черно-белым, ярким или темным), ощущаемым тактильно (острым или тупым, гладким или шероховатым), ощущаемым на вкус, пахнущим, теплым или холодным и т. д. В то же время это нечто, не имеющее в себе ничего, обозначаемого человеческими понятиями. Это действительно лежащая для нас «по ту сторону», или трансцендентная28, «реальность в себе».
Итак, кантовской «вещи в себе», или «предмета в себе», нет. Есть лишь «реальность в себе», или сущее, или аморфное и непонятное нечто, которое наше сознание превращает в объекты. Необходимо все же признать, что, несмотря на отсутствие объектов в «реальности в себе», сама она – реальность – все же, по-видимому, включает в себя отдельные аспекты, или элементы, или части, некоторые из которых затем и конституируются человеческим сознанием в форме объектов и явлений реальности. Следовательно, мы конституируем объекты не из целостной аморфной «реальности в себе», а из отдельных составляющих ее частей или фрагментов, которые и являются для нас «сущностями в себе». Получается, что я в итоге пришел почти к тому же, с чего начал – к кантовской «вещи в себе».
Но все-таки «сущность» в моем понимании – это не «вещь», так как последняя появляется тогда, когда уже конституирована сознанием в конкретный предмет. «Сущность» отличается от «вещи» своей неопределенной аморфностью и не завершенной конституированностью – отсутствием границ, свойств и привычных нам связей каждой «вещи» с другими «вещами». Это «нечто» до того, как оно будет репрезентировано сознанием и конституировано в конкретный предмет, в определенную «вещь». Надо также отдавать себе отчет в том, что любое наше понятие: часть, фрагмент, сущность и др. – уже конституирует «реальность в себе», но без них мы не сможем ничего в ней обсуждать, так как у нас не будет предмета рассмотрения.
Вернемся к образу объекта и к П. Кюглеру (2007). К. Юнг, по мнению П. Кюглера, предложил новый взгляд на образы. Он стал рассматривать их как промежуточное звено между субъектом и объектом, как источник ощущения психической реальности. Реальность заключается отныне в образах, так как в них соединяются внутренний и внешний мир человека. П. Кюглер считает мысль К. Юнга о том, что психический образ – это мост между идеями и вещами, третьей и промежуточной позицией, которая успешно завершает развернутую в Средние века дискуссию между номинализмом и реализмом. Являясь юнгианским психоаналитиком, П. Кюглер, естественно, переоценивает, на мой взгляд, роль К. Юнга в формировании новых воззрений на образ и умалчивает о сходных взглядах других выдающихся исследователей. Между тем аналогичные и гораздо более разработанные идеи составляют суть известной теории нейтрального монизма, созданной У. Джеймсом и представленной в работах Э. Маха. Причем сам У. Джеймс, обсуждая их, ссылается еще на Дж. Локка и Д. Беркли.
Согласно этой теории различие между ментальным и физическим, между образом и объектом зависит от того, в каком контексте рассматривается чувственно явленная нам «вещь». У. Джеймс (1997) так излагает данную идею:
Я утверждаю, что… единая часть опыта, взятая в определенном контексте, играет роль познающего, душевного состояния, «сознания», тогда как в другом контексте та же единая часть опыта будет играть роль познанной вещи, объективного «содержания». Одним словом, в одном сочетании он (опыт. – Авт.) фигурирует как мысль, в другом – как вещь. И так как он может присутствовать в обоих сочетаниях одновременно, то мы имеем полное право считать его в одно и то же время как субъективным, так и объективным. …Пусть он (читатель. – Авт.) начнет с перцептуального опыта над так называемым представлением какого-нибудь физического объекта, его настоящего поля зрения, комнаты, в которой он сидит, расположив в центре ее книгу, которую он сейчас читает; и пусть он пока рассмотрит этот сложный объект с точки зрения здравого смысла, как будто он и «в действительности» есть именно то, чем кажется, то есть коллекцией физических вещей, выделенных из окружающего их мира других физических вещей, с которыми они находятся в реальных или потенциальных взаимоотношениях. Но мы утверждаем, что его разум в то же время воспринимает те же самые вещи… то, что кажется единой реальностью, в действительности занимает два места: одно – во внешнем пространстве, а другое – в уме человека… В сущности, загадка, как может одна и та же комната находиться в двух местах, сводится к загадке о том, как одна и та же точка может находиться на двух линиях. Вполне может, раз она расположена на месте их пересечения; и подобно этому, раз «чистый опыт» комнаты представляет собой место взаимопересечения двух процессов, связывающих его соответственно каждому случаю, с различными группами явлений, то он может рассматриваться дважды как принадлежащий к каждой группе и о нем можно свободно говорить как о существующем в двух областях, хотя он неизменно оставался бы количественно единичной вещью. Итак, опыт представляет собой звено разнообразных процессов, расходящихся от него в совершенно различных направлениях. …В одном случае она (одна и та же вещь. – Авт.) будет вашим «полем сознания»; в другом – «комнатой, в которой вы находитесь», причем в оба контекста она входит целиком, так что нельзя сказать, будто она принадлежит сознанию одной своей частью или одной стороной, а внешней реальности – другой [с. 362–363].
Итак, в соответствии с представлением У. Джеймса в зависимости от того, в какую психическую конструкцию, созданную нашим сознанием, входит актуальное психическое содержание – образы восприятия и ощущения, последние можно рассматривать либо как содержание сознания (репрезентации объекта), либо как внешний физический мир (сам физический объект). Образы восприятия являются в результате одновременно и нашими психическими явлениями (содержанием нашего сознания), и физическими вещами. Парадокс, который У. Джеймс, однако, достаточно убедительно разъясняет.
Автор пробует далее распространить эти свои представления на прочие психические явления, в том числе и на понятия. Он полагает, что «любой единичный неперцептуальный опыт может, подобно перцептуальному опыту, быть рассмотрен дважды». Просто как объект или область объектов в одном контексте и как состояние ума – в другом. Причем нигде «не замечается никакого внутреннего саморазделения на сознание и содержание сознания». В одном контексте «неперцептуальный опыт» представляет собой, по мнению автора [У. Джеймс, 1997, с. 365], целиком сознание; в другом – его содержание. Однако «содержание сознания» не всегда есть физическая реальность, а часто – и вовсе не она. Тут у У. Джеймса (1997) возникают большие сложности, которые он и сам замечает:
Пока все чрезвычайно ясно, но мое положение, вероятно, покажется читателю менее убедительным, когда я перейду от восприятия к понятиям или от вопроса о наглядно представимых вещах к вещам, непосредственно нами не воспринимаемым [с. 364].
И он совершенно прав. Более того, к понятиям он так и не перешел, потому что не смог бы доказать применительно к ним свою точку зрения, ибо многое из того, что обозначается понятиями, просто невозможно найти в окружающей физической реальности или отнести к ней явно. Следовательно, понятия не могут, как образы восприятия, в разных контекстах выступать то психическими, то физическими сущностями. Меня здесь интересует не то, насколько не прав этот глубокий мыслитель, распространяя свою теорию на представления и понятия, а то, насколько он прав, рассматривая образы восприятия в зависимости от контекста то как явления сознания, то как физические явления.
Э. Мах (2005) говорит другими словами примерно о том же, о чем и У. Джеймс:
…там, где рядом с выражениями «элемент», «комплекс элементов» или вместо них употребляются обозначения «ощущения», «комплекс ощущений», нужно всегда иметь в виду, что элементы являются ощущениями только в этой связи, в этом отношении, в этой функциональной зависимости. В другой функциональной зависимости они в то же время – физические объекты [с. 59].
Таким образом, в зависимости от контекста содержание нашего восприятия превращается из психического явления в физический объект и наоборот. Б. Рассел [2007, с. 213–215] тоже полагает, что чувственные данные не являются ни ментальными, ни физическими, но считаются таковыми в зависимости от способов их познания. Они – «точка встречи» физики и психологии. Автор пишет:
…Нет такой простой сущности, на которую вы могли бы указать и сказать: эта сущность является физической, а не ментальной. Согласно Уильяму Джеймсу и нейтральным монистам, такого не случается с любой простой сущностью, которую вы можете взять… Я не претендую на знание того, является он (нейтральный монизм. Авт.) истинным или нет. Я все более и более склоняюсь к чувству, что он может быть истинным [с. 215].
Напомню утверждение П. Кюглера [2007, с. 132], что после работ И. Канта философская мысль перестала рассматривать психические образы как копии или копии копий и придала им роль творящего начала, истинного смысла и нашего ощущения бытия и реальности. О том же говорит В. Виндельбанд (1995а):
Критика чистого разума (Канта. – Авт.) раз и навсегда установила невозможность для зрелого философского сознания мыслить мир так, как он является наивному сознанию, то есть «данным» и отраженным в сознании. Во всем том, что нам представляется данным, кроется уже деятельность нашего разума: на том факте, что мы сначала создаем для себя вещи, и основывается наше познавательное право на них [с. 9].
Для того чтобы понять, приняла ли психология такую точку зрения, приведу несколько определений из авторитетных источников:
Объект… То, что существует вне познающего и действующего субъекта, независимо от его ощущений, чувств и желаний, и может стать предметом его направленной активности в качестве предмета познания и деятельности [Психологический словарь, 2007, с. 393].
Образ восприятия – субъективная представленность предметов окружающего мира или их свойств [там же, с. 389].
Объект – понятие, используемое в психологии в трех основных значениях: 1) …то, на что направлена деятельность человека как субъекта; 2) …то, что противостоит человеку как субъекту. …Предполагается, что субъект играет активную, а объект – пассивную роль; 3) любой предмет или человек, на которого направлено внимание данного человека [Большая психологическая энциклопедия, 2007, с. 288].
…образ восприятия – отражение внешнего объекта в идеальном плане… [там же, с. 283].
Объект. …В исследованиях восприятия и познания – аспект окружения, который осознается кем-то. Это значение выражается в таких фразах, как стимульный объект в отношении физического объекта, который кто-то обнаруживает, ощущает или распознает… [Большой толковый психологический словарь, 2001, с. 539].
Образ восприятия (син. перцептивный образ, перцепт) – отражение в идеальном плане внешнего объекта (сцены), воздействующего на органы чувств [Большой психологический словарь, 2004, с. 342].
Цитаты можно было бы продолжить, но и так совершенно очевидно, что понятие объект обозначает в психологии некий самостоятельно и независимо от человека существующий, в том числе в физической реальности, предмет, тогда как его образ – психическую репрезентацию данного предмета. Подобные взгляды разделяют и российские, и зарубежные исследователи, в том числе признанные авторитеты. Так, Дж. Гибсон (1988), например, полагает, что физический объект —
это просто устойчивое вещество с замкнутой или почти замкнутой поверхностью [с. 75].
Из всего сказанного понятно, что вопрос «Есть ли физические объекты во внешнем мире сами по себе или это сущности, конструируемые нашим сознанием?» психологи решают в рамках «здравого смысла», а не философии, хотя этот вопрос – один из центральных не только для философии, но и для психологии, и для последней, в общем-то, принципиальный.
Сегодня в психологии существуют разные точки зрения на соотношения объекта и его образа. Хотя можно попробовать выделить главные. Собственно говоря, они традиционны и были представлены в философии в течение многих веков. В соответствии с первой, которой по-прежнему придерживаются подавляющее большинство исследователей, образы восприятия «отражают» реально существующие физические объекты. В соответствии со второй окружающий мир – продукт нашего сознания. Третья пытается объединить первые две. Первая точка зрения, которая восходит еще к Аристотелю и даже, по-видимому, к еще более ранним мыслителям, рассматривает образы как отражения, модели или репрезентации реально существующих в физическом мире объектов. В. Виндельбанд (2007а) пишет:
Учение, что чувственный мир есть лишь слабое отражение внешнего мира, так же старо, как метафизическое мышление вообще. Оно не чуждо ни мудрствованиям индийской философии, ни логической ясности древнегреческих систем; неоднократно при различных обстоятельствах выступало оно в средние века в философии [с. 73].
Эта точка зрения может быть выражена следующими недавними словами В. И. Белопольского (2007):
Посредством эффекторного (в широком смысле) звена деятельности возникающий образ постоянно соотносится, «уподобляется» своему источнику – реальному объекту или ситуации, за счет чего и достигается его адекватность… [с. 26].
М. Вартофский [1988, с. 189–190], например, рассматривает объекты восприятия как:
…независимые от восприятия, хотя они… воспринимаются нами посредством их репрезентаций.
Он считает объекты восприятия:
…реальными, то есть пространственно-временными, или материальными объектами (или процессами), которые мы воспринимаем,
а сами репрезентации —
«перцептивным артефактом», «опосредующими «реалиями»… которые мы не воспринимаем, но посредством которых мы воспринимаем реальные объекты (или реальные процессы).
Не вполне понятно, как объект восприятия, например «нечто» твердое, кислое, теплое или зеленое, может рассматриваться «как независимое от восприятия», так как очевидно, что нечто кислое, твердое, теплое или зеленое «независимым от восприятия» в принципе быть не может.
Сходных взглядов придерживаются и многие другие исследователи. У. Найссер (1981), например, пишет:
…влияние воспринимающего на окружающий мир пренебрежимо мало; он не изменяет объекты, когда рассматривает их или прислушивается к издаваемым ими звукам. (Имеются, разумеется, исключения, особенно в микромире физики, но они не будут интересовать нас здесь) [с. 71].
Э. Бехтель и А. Бехтель (2005) констатируют:
Объект в психологии понимается как фрагмент реальности, на который направлена активность субъекта в процессе взаимодействия его с внешним миром. Вещи, существующие независимо от субъекта, становятся объектами по мере того, как субъект взаимодействует с ними. …Объективный мир представляет собой материальный континуум меняющейся плотности. Сгущение плотности материи есть физические тела различного размера. Субъект, воспринимая их, формирует объекты, величина которых варьируется в пределах ряда, определенного физическими законами и ограниченного пределами наших знаний, от нейтрино и электрона до галактик и их констелляций. …Мысль о том, что такая априорная конструкция, как объект, есть структура опознания, явно или скрыто прослеживается практически во всех базисных психологических теориях. …Объект понимается как некая оперантная конструкция, существующая до субъекта и независящая от него. Это положение считается столь очевидным и психологически естественным, что даже не аргументируется [с. 67].
Вторая точка зрения на соотношение объекта и его образа представляет собой современные варианты представлений Платона, Д. Беркли и многих других мыслителей, в соответствии с которыми объекты внешнего мира и, естественно, их образы являются порождениями нашего сознания. В. Иттельсон, например, считает, что:
мир, как мы его ощущаем, является продуктом восприятия, а не его причиной [цит. по: А. Н. Гусев, 2007, с. 276].
Ж. Бодрийяр (2006) замечает, что:
сегодня естественные науки пришли к признанию принципиального исчезновения объекта в поле виртуализации: отныне объект неуловим [с. 37].
Третья точка зрения пытается, и вроде бы небезуспешно, найти компромисс. Г. Гельмгольц (2002) полагает, например, что наши образы – это лишь знаки предметов, которые мы научились использовать. Он пишет:
…человеческие представления, равно как и все представления каких бы то ни было существ, наделенных разумом, являются такими образами, содержание которых существенно зависит от природы воспринимающего сознания и обусловлено его особенностями. Я считаю поэтому, что нет смысла говорить о какой бы то ни было другой истинности наших представлений, кроме практической. Наши представления о предметах просто не могут быть ничем другим, как символами, то есть естественно определяемыми знаками предметов, которые мы учимся использовать для управления нашими движениями и действиями. Если мы научились правильно читать эти символы, то мы можем с их помощью так организовать свои действия, чтобы они приводили к желаемому результату, то есть появлению новых ожидаемых ощущений. Другое соотношение между представлением и предметом не только не может существовать в действительности – с чем согласны все школы, – но оно просто немыслимо… Представление и его объект принадлежат, очевидно, двум совершенно различным мирам, которые в такой же степени не допускают сравнения друг с другом, как цвета и звуки, буквы в книге и звучание слов, которые они обозначают [с. 36–37].
Э. Кассирер (2006) тоже считает, что
…наши ощущения и представления (читай «образы». – Авт.) суть знаки, а не отображения предметов. …От образа мы требуем некоторого подобия с отражаемым объектом, а в этом подобии мы здесь никогда не можем быть уверены. Напротив, знак не требует никакого материального сходства в элементах, а лишь функционального соответствия в структуре [183, 349]. Все наше знание, как бы оно ни было завершено в себе самом, никогда не дает нам самих предметов, а знаки этих предметов и их взаимоотношений [с. 347].
Он уточняет:
Предметы физики в их закономерной связи представляют собой не столько «знаки чего-то объективного», сколько объективные знаки, удовлетворяющие определенным логическим условиям и требованиям. Из этого само собой вытекает, что мы никогда не познаем вещей в том, что они представляют собою, а всегда познаем их лишь в их взаимоотношениях и что мы можем констатировать в них лишь отношения пребывания и изменения. Но это положение уже не заключает больше в себе ни одного из тех скептических выводов, которые связаны с ним в реалистической метафизике [с. 350].
Примерно о том же говорит Б. Рассел (2001):
На самом деле не бывает иллюзий чувств, бывают только ошибки в истолковании данных как знаков вещей, иных, чем они сами [с. 181].
Обсуждая опыты с инверсионными очками, М. Мерло-Понти (1999) замечает, что образы восприятия – это скорее:
…система визуальных данных, воспринимаемых как простые знаки для дешифровки, которые еще следует переводить на язык пространства [с. 314].
В. М. Бехтерев (1999) тоже полагает, что:
…образ следует понимать не как статическую совокупность ощущений, а как знак, «иероглиф», сконструированный рассудком из ощущений, для обозначения конкретных условий [с. 163].
Таким образом, то, что мы считаем образами предметов или вещей, по мнению приверженцев третьего направления, – лишь знаки реальных сущностей. Впрочем, сторонники первого направления тоже, по сути дела, считают образы предметов иконическими знаками реальных физических предметов. Если, как полагают многие исследователи, образ восприятия объекта – знак этого объекта, то что же такое знак? В литературе определение знака очень многозначно и довольно расплывчато. В контексте настоящего обсуждения мне представляется несколько более предпочтительным следующее:
Знак – элемент символического моделирования явлений объективного мира, основанный на подстановке одного предмета или явления вместо другого, которая служит цели облегчения моделирования тех или иных отношений исходного предмета [Большой иллюстрированный психологический словарь, 2007, с. 205].
Ч. С. Пирс (2000) определяет знак более широко:
Знак, или репрезентамен, есть нечто, что замещает собой нечто для кого-то в некотором отношении или качестве. …Он адресуется кому-то, то есть создает в уме этого человека эквивалентный знак или, возможно, более развитый знак. Знак, который он создает, я называю интерпретантом первого знака. Знак замещает собой нечто – свой объект. Он замещает этот объект не во всех отношениях, но лишь отсылая к некоторой идее, которую я называю основанием репрезентамена [с. 48].
Если согласиться с тем, что психический образ объекта представляет собой знак этого объекта, то возникает вопрос: какого рода знаком он является? Иконическим, как считают сторонники независимого от человека существования объектов, или каким-то иным?
Ч. С. Пирс выделяет три вида знаков: 1) икона; 2) индекс; 3) символ. Он говорит:
…все, что угодно, может служить Заменой всему, что угодно, на основании подобия.
…Знак, однако, может быть иконичным, то есть может репрезентировать свой Объект, главным образом, через подобие… Знак есть образ своего Объекта и, выражаясь более строго, не может быть ничем иным, как только идеей – он должен произвести идею Интерпретанта, а внешний Объект – вызвать идею, воздействуя на мозг [с. 76–77].
Иконичные знаки Ч. С. Пирс [2000, с. 77] разделяет на образы, схемы и метафоры. В качестве примеров иконы он [2000, с. 63–67] приводит качества объекта и «некоторую индивидуальную схему». Д. Г. Лахути (2005) поясняет, что:
…изображение, изобразительный или иконический знак… знак, имеющий непосредственное, наглядное (например, зрительное) сходство со своим объектом, например портрет, географическая карта, геометрический чертеж [с. 463].
Ч. С. Пирс (2000) выделяет также индекс – знак, обозначающий свой объект, в силу существующей между ними естественной связи. Например, симптом болезни; указательный палец, направленный на предмет; или указательное местоимение, высказанное о предмете. Он пишет:
Индексальный знак – это знак или репрезентация, отсылающая к своему объекту… в силу существования динамической (включая пространственную) связи с индивидуальным объектом, с одной стороны, и с чувственностью или памятью того, кому он служит знаком, – с другой [с. 94].
…Индекс есть знак, отсылающий к Объекту, который он денотирует… Индекс находится под влиянием Объекта, он с необходимостью имеет некоторое общее с этим Объектом Качество. И именно в последнем причина того, что он отсылает к Объекту [с. 58–59].
В качестве примеров индексов Ч. С. Пирс [2000, с. 63–67] приводит: флюгер, указательные местоимения, выкрики уличных торговцев, непроизвольный вскрик, направляющий внимание на объект, которым вызвано его (вскрика) наличие. «Выкрик» может быть знаком, только если он имеет значение, связанное с обозначаемым предметом: «Газеты! Газеты!». В противном случае он может лишь привлечь внимание к чему-то: «Граждане! Граждане!» – и знаком будет уже, например, пачка газет в руках кричащего. «Непроизвольный вскрик» не может быть четко определенным знаком. Максимум – это знак каких-то проблем, внезапно появившихся у вскрикнувшего человека. Ложка – индекс еды, меч – войны, крест на земле – смерти. Шум дождя – индекс дождя, стук колес поезда – индекс дороги.
Третьим видом знака является, по Ч. С. Пирсу, символ29. Это знак, связь которого с его объектом не основана ни на сходстве, ни на непосредственной связи, а вменена, или приписана, соглашением или привычкой (законом). Ч. С. Пирс [2000, с. 90] относит символы к «конвенциональным знакам» или знакам, зависящим от привычки (приобретенной или врожденной).
По его мнению:
все слова, предложения, тексты книг и другие конвенциональные знаки – суть Символы [с. 88].
Наследство Ч. С. Пирса при всей своей философской глубине оставляет много неясностей и вопросов: что есть знак у Ч. С. Пирса – физический объект, или психический, или и то и другое?30 как знак соотносится с образом и идеей? И многие другие.
Исследователи, полагающие, что образы – это репрезентации или, по крайней мере, знаки существующих во внешнем мире предметов, давно обсуждают вопрос: соответствуют ли сенсорные модели репрезентируемым ими физическим объектам и если соответствуют, то насколько? Большинство авторов (представители первого направления (см. выше)) считают (в полном соответствии со «здравым смыслом»), что образы подобны репрезентируемым ими объектам. Причем так думали не только в XIX в.: Г. Гельмгольц [2002, с. 40], например, считал, что каждый образ подобен своему объекту в одном отношении и отличен в другом, как это имеет место в картинах, статуях, музыкальных и других произведениях, – но полагают и сейчас. В. Ф. Петренко (2005), например, замечает:
Априори… можно полагать следующее: образы, символы сохраняют отношение подобия с отражаемыми объектами [с. 48].
О более сложных отношениях изоморфизма31 между объектами и их образами говорит Б. М. Величковский (2006):
Как считает… Шепард, между физическими объектами, нейрофизиологическими процессами и субъективными образами существуют отношения изоморфизма. Вместо прямого структурного изоморфизма гештальтпсихологов Шепард имеет в виду «изоморфизм второго порядка», сохраняющий информацию об отношениях между объектами, а не о конкретных признаках объектов. Точное значение этого принципа не получило в работах Шепарда подробного истолкования. Неясно, например, в каком смысле можно говорить об изоморфизме в связи с восприятием и визуализацией вторичных качеств объектов [с. 395].
Тем не менее у нас нет оснований полагать наличие вообще какого-либо изоморфизма между воспринимаемой физической реальностью и нейрофизиологическими процессами, а также между ними и психическими образами.
В силу распространенного и доминирующего заблуждения «здравого смысла» в литературе принято рассматривать образ восприятия в качестве иконы физического объекта, отождествляемого, в свою очередь, с «вещью в себе». До сих пор повсеместно принято считать психический образ как бы «копией, дубликатом, воспроизведением» физического объекта, и в литературе широко обсуждается, насколько точно психические образы, или репрезентации, моделируют объекты, явления, их свойства и действия. Как я уже писал выше, «здравый смысл» не делает ясных различий между психическим образом и образом вообще, понимая и тот и другой как имитацию, копию, дубликат, воспроизведение. Толковый словарь В. И. Даля (1998а), например, определяет образ как «подобие предмета, изображение его» [с. 1582]. Во многом это объясняется, по-видимому, наличием у нас образов представлений и воспоминаний, выступающих как копии, иконы образов восприятия. Возможно, поэтому, в свою очередь, и сами образы восприятия отождествляются «здравым смыслом» с объектами. Хотя из того, что образ представления можно рассматривать в качестве иконы образа восприятия, вовсе не следует, что сам образ восприятия – тоже икона, но уже объекта.
В. Виндельбанд [2007, с. 273–274] цитирует Дж. Локка, который полагал, что даже если чувственные образы ведут свое начало от внешних предметов, у нас нет оснований допускать, будто первые должны быть безусловно похожими на вторые. Например, письменные знаки не имеют ни малейшего сходства с тем, что репрезентируют. Автор продолжает:
Необходимость… видеть в чувственных качествах только известный род представлений человека, но не копию действительно существующего телесного мира, после того как Галилей, Декарт, Гоббс и Локк с одинаковой энергией проповедовали ее (эту необходимость. – Авт.), сделалась настолько общепризнанным и само собой разумеющимся убеждением, разделяемым всей просветительской философией, что Кант, например, в своих гносеологических исследованиях уже не рассматривал специально этого вопроса… он молча предполагал его заранее как основу своих собственных теорий. Действительно, при помощи этих соображений философия больше чем на столетие предварила тот взгляд, который был впоследствии эмпирически засвидетельствован и проведен психологией под именем специфической энергии органов чувств [с. 275].
Тем не менее и сегодня, почти через два с половиной века после появления теории И. Канта, представления о том, что восприятие лишь отражает окружающий нас предметный мир, доминирует в психологии, успешно игнорируя «общепризнанность», о которой писал В. Виндельбанд.
Действительно, учитель Г. Гельмгольца И. Мюллер еще в первой половине XIX в. обратил внимание на то, что возникновение ощущения зависит не столько от воспринимаемого объекта, сколько от мозга и от особенностей импульсов, поступающих по определенным нервам, которые он назвал «специфическими энергиями органов чувств». Из чего следует очевидный вывод: мы воспринимаем не вещи, окружающие нас, а лишь переживаем определенные состояния нашего собственного тела. Наши образы, или репрезентации, моделируют изменения в структурах тела, произошедшие в результате его взаимодействия с окружающими физическими средами (твердыми, жидкими и газообразными), электромагнитными колебаниями, гравитационными полями и, вероятно, с чем-то еще, что мы пока плохо себе представляем. Таким образом, наши ощущения и образы являются особыми проявлениями наших телесных изменений, которые и информируют нас как о состоянии нашего тела, так и через них – о внешней реальности, взаимодействующей с телом. В любом случае мы не можем (хотя и делаем это постоянно) выстроить в одной плоскости прямую цепь явлений между тем, что называем «воспринимаемым физическим объектом», и тем, что называем «психическим образом этого объекта».
Эттнив [цит. по: Н. Смит, 2003, с. 88] указывает, что мы заблуждаемся, когда наивно полагаем, будто окружающий нас внешний мир нам дан, что он просто существует, что мы воспринимаем его совершенно прямым образом. По его словам, кажущаяся непосредственность этого опыта должна быть более или менее иллюзорной, поскольку каждый бит получаемой нами информации о явлениях внешнего мира проходит через наши органы чувств либо прошел через них в прошлом. Вся эта информация опосредуется активностью физиологических аппаратов и передается в мозг в форме кодов. Соответственно, все то, что мы воспринимаем якобы в качестве внешнего реального мира, может быть только репрезентацией, а не копией этого внешнего мира.
В соответствии со «здравым смыслом» до сих пор принято считать, что мы видим свет, что наше зрительное восприятие – это прямой результат попадания отраженного предметом света в глаз, что отражаемый предметом и структурированный им свет якобы «строит на сетчатке проекцию предмета» или, по крайней мере, вызывает в рецепторах сетчатки, а затем и в коре мозга соответствующие структуре предмета структурные же изменения, которые затем приводят к появлению изоморфного предмету визуального образа его восприятия. Дж. Гибсон (1988), однако, замечает:
…есть все основания утверждать, что то, что мы всегда видим, – это окружающий мир или факты об окружающем мире, и что мы никогда не видим фотонов, волн или лучистой энергии. …Если свет в точном значении этого термина никогда не виден как таковой, то из этого следует, что видение окружающего мира не может основываться на видении света как такового. Как это ни парадоксально звучит, но стимуляцию рецепторов сетчатки нельзя увидеть. Гипотетические ощущения, возникающие в результате такой стимуляции, не являются исходными данными для восприятия. Стимуляция может быть необходимым, но никак не достаточным условием для видения. Помимо стимуляции рецепторов должна быть еще и стимульная информация для воспринимающей системы [с. 94].
…события во внешнем мире не следует смешивать с содержащейся в свете информацией о них. В световом строе нет никаких материальных событий, в нем есть только информация, задающая события, – это также верно, как и то, что в световом строе нет никаких материальных объектов, а есть только инварианты, задающие объекты. В объемлющем свете нет никаких точных копий или изображений объектов реального мира. И то, что происходит во внешнем мире, тоже не может копироваться или дублироваться в свете. Мы должны ясно осознать это, ибо вопреки всему очень уж сильно искушение считать, что движение световых элементов копирует движение тел во внешнем мире… [с. 157].
Итак, даже сам свет (не говоря уже о создаваемых в результате его взаимодействия с рецепторами глаза изменениях в нервных структурах мозга и тем более возникающих затем психических феноменах) не моделирует и не копирует отражающие его физические объекты. Вместе с тем для «здравого смысла» кажется очевидным, что свет содержит копию объекта, отразившего его, так как в зеркале, например, этот отраженный объектом свет порождает копию объекта.
То, что Дж. Гибсон называет «стимульной информацией», есть не что иное, как изменчивость светового потока. Можно только добавить, что в окружающем мире нет и такой сущности, как информация. В данном случае то, что называется информацией, – просто структурированный, точнее, оцениваемый нашим сознанием как имеющий структуру свет. Он взаимодействует с нашей зрительной системой и вызывает в ней физические изменения. И именно эти изменения моделируются нашим сознанием в виде образа окружающего мира.
Таким образом, между тем, что «здравый смысл» рассматривает как воспринимаемые нами объекты, и нашими визуальными образами их восприятия находятся как минимум два «промежуточных» объекта, радикально изменяющие сущность того, что согласно представлениям «здравого смысла» «непосредственно передается» от реального предмета в сознание. Это, во-первых, свет, так как мы воспринимаем не сами объекты, а отраженный ими свет, и, во-вторых, физиологические структуры нашего тела. П. Фейерабенд (2006) к тому же сомневается в адекватности световой передачи информации через промежуточную физическую среду:
…привычка выражает веру в то, что одни наши чувственные впечатления правдивы, а другие – нет. Мы… уверены, что материальная среда между объектом и нашим глазом не оказывает разрушительного воздействия и что физическая сущность, посредством которой устанавливается контакт, – свет – доставляет нам истинную картину. Все это абстрактные и в высшей степени сомнительные допущения, формирующие наше видение мира, но недоступные прямой критике. Обычно мы даже не осознаем их влияния до тех пор, пока не столкнемся с совершенно иной космологией: предрассудки обнаруживаются благодаря контрасту, а не анализу [с. 115–116].
Р. Л. Грегори [2003, с. 14] отмечает, что наш глаз воспринимает не объект, а лишь «упорядоченный узор световых пятен». Об этом, впрочем, еще задолго до него говорил и Д. Беркли (2000):
То, что мы видим в строгом смысле этого слова, – это не твердые тела и даже не плоскости разной окраски, это только разнообразие цветов [с. 90].
Тем не менее в результате процесса восприятия в нашем сознании возникает не цветовой узор, а уже образ объекта.
Дж. Гибсон (1988) рассматривает другой аспект проблемы:
Даже если бы удалось свести оптические возмущения к движению пятен, они все равно не были бы похожи на движение тел или частиц в пространстве. У оптических пятен нет ни массы, ни инерции, они не могут сталкиваться, и на самом деле это не пятна, а встроенные друг в друга формы, которые не могут двигаться. Все это убедило меня в том, что у так называемого оптического движения настолько мало общего с физическим движением, что его не следует даже называть движением. Каким же образом оптическое возмущение соотносится с задаваемым им событием в окружающем мире и есть ли между ними вообще хоть какое-нибудь соответствие? Такое соответствие есть, и оно имеет вид последовательной упорядоченности. Начало и конец возмущения в строе в точности совпадают с началом и концом события в окружающем мире. Если события одновременны, возмущения тоже одновременны [с. 166].
Однако даже соответствие этих событий имеет место лишь в нашем сознании, потому что и то, что принято считать событиями, конституируется сознанием.
Итак, образ – это психический результат физиологических процессов, вызванных воздействием электромагнитных волн («структурированного света», по Дж. Гибсону) на рецепторы нашей сетчатки, не являющийся прямым и обязательным следствием только лишь особенностей этих волн. Так же, как опоздание гражданина Иванова на свадьбу дочери не есть прямое и обязательное следствие лишь плохой погоды, хотя именно из-за нее был отложен рейс самолета, на котором он не прилетел на свадьбу.
Дж. Гибсон (1988) пишет:
Считается, что сигналы, попадающие в мозг от нервных окончаний, служат материалом для последующей перцептивной обработки в мозгу. Я, однако, исхожу из совершенно иного допущения. Факты убеждают в том, что в стимулах как таковых информации нет, что ощущения светлоты не являются элементами восприятия, а сигналы, поступающие на сетчатку, не являются теми сенсорными элементами, которые обрабатываются мозгом. Для зрительного восприятия, кроме стимуляции, требуется еще и стимульная информация. При однородной объемлющей темноте зрение не работает из-за отсутствия стимуляции. При однородном объемлющем свете зрение не работает из-за отсутствия информации, хотя при этом имеются адекватная стимуляция и соответствующие ощущения [с. 92].
Я уточнил бы, что не «из-за отсутствия информации», так как в физической реальности, в том числе и в световом потоке, просто нет информации, она появляется лишь в сознании. Для возникновения зрительной репрезентации необходим меняющийся световой поток.
Обсуждая то, что образ меняется в зависимости от контекста восприятия, чего не должно было бы быть, если бы между объектом и его образом была жесткая прямая причинно-следственная связь, М. Мерло-Понти [1999, с. 35] обращает наше внимание на то, что отдельно взятый отрезок прямой линии (Л) и аналогичный отрезок (Б), включенные в рисунок Мюллера-Лайера. не являются для восприятия «одним и тем же отрезком (рис. 4).
Рис. 4. Рисунок Мюллера-Лайера с отрезками одинаковой длины
Р. Л. Грегори (2003) пишет:
…из одних и тех же данных можно «вывести» совершенно разные объекты. Но воспринимаем мы лишь один объект и обычно воспринимаем верно. Ясно, что дело не только в сочетании, сложении нервных паттернов, восприятие строится и из решений. …Процесс восприятия предусматривает выбор (всегда спорный, нечто близкое к пари) той интерпретации сенсорных данных, которая является наиболее вероятной, если исходить из мира реальных объектов. Перцепция строит что-то вроде гипотез, с помощью которых из сенсорных данных выводится объективная реальность [с. 32, 38–39].
Следовательно, у нас есть все основания говорить о наличии еще и третьего объекта между воспринимаемыми нами объектами и нашими образами их восприятия. Им является само сознание, которое неясным пока способом трансформирует возникающие психические «ответы – впечатления», преобразовывая их в ту или иную завершенную перцептивную репрезентацию в зависимости от условий восприятия и состояния воспринимающего субъекта. Даже в тех случаях, когда причиной появления образов восприятия заведомо является не внешняя реальность, а биохимические и физиологические болезненные изменения в самом мозге (истинные галлюцинации), сознание, формируя или реконструируя психические образы, учитывает контекст реальной ситуации, в которой человек в данный момент находится. Например, В. М. Аллахвердов [2000, с. 317] цитирует К. Ясперса, который отмечает, что размеры галлюцинации у больного изменяются, когда наблюдение за ними он ведет через разные оптические линзы (через объектив или окуляр бинокля); галлюцинации вообще могут пропадать, если больной смотрит на них сквозь непрозрачное стекло.
Неожиданный подход к проблеме соотношения объекта и образа демонстрирует М. Хайдеггер (1988):
Показывает ли представленное в представлении (образы. – Авт.) что-либо из действительного, это очень сомнительно, даже прямо неверно; ведь все действительное есть становление. А всякое представление, как устанавливание, сковывает становление и показывает становящееся в остановке, стало быть, таким, каково оно не «есть». Представление дает только видимость действительного [с. 300–301].
Автор пытается доказать несоответствие окружающей реальности образам ее восприятия на том основании, что образы неизменны, в смысле статичны, тогда как окружающая реальность непрерывно меняется и не может быть достоверно репрезентирована статичной репрезентацией.
Я уже говорил о том, что наши образы восприятия – это не копии и даже не изоморфные знаки объектов. О какой изоморфности можно говорить, например, применительно к цвету? Конкретный цвет – явно не изоморфный знак той «вещи в себе», которую мы называем электромагнитными колебаниями с определенной длиной волны. Так же, как, например, звук – это не изоморфный знак колебаний окружающей человека воздушной среды, а нечто принципиально иное – репрезентация результата действия этих колебаний на тело человека. То же самое касается и любых других ощущений: теплого, кислого, шершавого и т. д. Все они – порождения нашего сознания, взаимодействующего через наше тело с чем-то, являющимся «сущностью в себе», но никак не изоморфные знаки этой сущности.
Наши образы и ощущения репрезентируют не воспринимаемый нами и независимо от нас существующий в физической реальности объект, а изменения, возникающие в нашем теле при взаимодействии с окружающей реальностью. Следовательно, они лишь соотносятся каким-то сложным и непонятным образом с особенностями окружающей реальности, а не отражают их напрямую. Однако мы можем быть уверены, что они все-таки достаточно жестко соотносятся с особенностями определенных граней реальности. Это условие обеспечила эволюция, которая оставила только организмы, адекватно репрезентирующие внешнюю реальность.
В чем заключается адекватная соотнесенность наших репрезентаций с окружающим миром, сказать так же трудно, как и ответить на вопрос, что собой представляет сама окружающая нас «реальность в себе». Вместе с тем совершенно очевидно, что «здравый смысл» хоть и заблуждается в деталях, не улавливая тонкой специфики особенностей нашего восприятия, замеченных философами, но ухватывает главное. То, что наше восприятие адекватно репрезентирует окружающий мир. Объяснение этой адекватности реальности наших репрезентаций, предлагаемое «здравым смыслом» в форме изоморфизма перцептивного образа объекту восприятия, принять нельзя, но и у философии пока нет своего объяснения этой адекватности.
Самым простым примером адекватности соотнесения объекта и его репрезентации является то, что увеличение интенсивности стимула увеличивает в определенных пределах силу ощущения, испытываемого воспринимающим его человеком. Вряд ли можно считать субъективный переход от ощущения холодного к теплому и далее горячему изоморфным тем процессам, которые происходят в нагревающемся на плите чайнике, но, безусловно, эти субъективные репрезентации адекватно соотносятся с процессами, происходящими в чайнике.
Из того факта, что образ восприятия объекта не изоморфен объекту как «вещи в себе», а сам объект – это конструкция нашего сознания, вычленяющего и именно так конституирующего определенную часть «реальности в себе», естественно, совершенно не следует, что физической «реальности в себе» нет. В. Виндельбанд (2007а) пишет:
…иногда он (Кант. – Авт.) даже не боялся пользоваться расхожим аргументом обыденного мышления, по которому существование такого мира, находящегося вне наших представлений, нужно признавать как причину ощущений, как то, что «аффицирует» нашу чувственность, или то, что «соответствует явлению», хотя при этом Кант все-таки не мог не отдавать себе отчета в том, что он только что запретил употребление за пределами опыта категорий бытия, субстанциальности и причинности [с. 102].
Итак, существует недоступная нам напрямую, или трансцендентная, «реальность в себе», которую наше сознание даже уже на чувственном уровне ни в коем случае не «отражает» и даже, пожалуй, не столько воспринимает (если понимать это слово в его привычном для большинства людей смысле – как «копирует»), сколько пытается как-то репрезентировать себе, конституируя ее в весьма специфической и, конечно, не в изоморфной самой «реальности в себе» знаковой форме. Если сенсорные психические репрезентации не изоморфны реальности, то они не являются ее иконическими знаками. Тогда какими знаками они является? Вероятно, образы восприятия, скорее, знаки-индексы, основанные на реально существующей смежности во времени и месте означающего и означаемого, указывающие нам на окружающую нас «реальность в себе». Они не являются знаками-символами, как полагает Г. Гельмгольц, потому что не нуждаются, как знаки-символы, в наличии социальной среды и социальном научении. Образы восприятия не конвенциональны. Они обеспечивают даже инстинктивное безусловно-рефлекторное реагирование субъекта на изменения реальности с момента его рождения. Другое дело – понятия, которые уже представляют собой знаки-символы, установленные по соглашению людей, и требуют социального окружения. Что касается образов представления и воспоминания, то это – иконические знаки, но лишь по отношению к соответствующим образам восприятия, а не по отношению к репрезентируемым ими объектам.
На вопрос о том, есть ли в физической реальности независимые от нашего сознания предметы, вещи, явления, вслед за И. Кантом следует ответить отрицательно. Хотя критики вполне могут указать нам, что если машина наедет на сомневающегося, то сомнения в ее существовании оставят его вместе с жизнью. Действительно, физическая реальность, бесспорно, есть, но мы обсуждаем не вопрос наличия или отсутствия физической реальности, а лишь изоморфность ей наших психических репрезентаций ее.
Факт существования «реальности в себе», безусловно, подтверждается и тем, что человек способен воздействовать на «реальность в себе», изменяя ее совершенно определенным предсказуемым образом и даже создавая в ней новые искусственные сущности – предметы. Он, например, конструирует машины, строит дома и мосты. Наконец, пишет книги. И эти искусственные предметы сохраняются на протяжении длительного времени. Однако из этого не следует, что в физической реальности существуют предметы, изоморфные нашим образам их восприятия.
Э. Кассирер (2006) совершенно справедливо полагает, что:
…познать содержание – значит превратить его в объект, выделяя его из стадии только данности и сообщая ему определенное логическое постоянство и необходимость. Мы, таким образом, познаем не «предметы» – это означало бы, что они раньше и независимо определены и даны как предметы, а предметно, создавая внутри равномерного течения содержаний опыта определенные разграничения и фиксируя постоянные элементы и связи. Понятие предмета, взятое в этом смысле, уже не представляет собой последней границы знания, а, наоборот, его основное средство, пользуясь которым оно выражает и обеспечивает все то, что сделалось его прочным достоянием. Это понятие обозначает логическое владение самого знания, а не нечто темное, потустороннее, навсегда ему недоступное. Таким образом, «вещь» – уже больше не неизвестное, лежащее перед нами только как материя, а выражение формы и модуса самого постижения. Все то, что метафизика приписывала как свойства вещи самой по себе, оказывается теперь необходимым моментом в процессе объективирования [с. 348].
…мы посредством наших представлений не познаем прямо действительности в ее изолированных, в себе сущих, свойствах, но познаем зато правила, которым подчинена эта действительность и сообразно которым она изменяется. Недвусмысленно и как факт, без всяких гипотетических подстановок, мы можем найти закономерное явление, и эта закономерность, представляющая собой для нас условие понятности явлений, есть вместе с тем единственное свойство, которое мы можем непосредственно перенести на самые вещи [с. 349].
По мнению автора (2002):
…изобилие образов не раскрывает, а, наоборот, как оболочка, скрывает стоящее за ним лишенное образа Единое, к которому все они тщетно стремятся. Лишь отказ от образной определенности, или, как это называется на языке мистики, возврат к «чистому ничто» может вернуть нас к подлинной праоснове и первосущности [с. 46–47].
Таким образом, Э. Кассирер предлагает еще один взгляд: наши чувственные репрезентации не столько репрезентируют, сколько «скрывают» стоящее за ними «Единое», или «реальность в себе».
В заключение остается еще раз повторить, что образ восприятия объекта – это не изоморфный знак той «сущности в себе», которую он нам репрезентирует, но он жестко соотнесен с ней и адекватен ей и ее изменениям.
Кроме проблемы изоморфизма наших репрезентаций, существует еще одна. Дело в том, что мы даже не пытаемся подвергнуть сомнению постулат о том, что объект существует в физическом мире наряду с его психической репрезентацией в нашем сознании. Этот постулат настолько стар, что представляется всем совершенно бесспорным и очевидным. Хотя исходно он представляет собой всего лишь утверждение античных мыслителей, которое, как и любая гипотеза, нуждается в доказательствах. Привычная «здравому смыслу» схема такова: есть предмет в окружающем физическом мире (пусть даже и «вещь в себе», недоступная нашему пониманию) и есть наша психическая репрезентация его – образ восприятия этого предмета.
В этом рассуждении, однако, кроется ошибка. Ведь «вещь в себе» – и не вещь еще. Это непонятное «нечто», неясная и недоступная нам напрямую часть «реальности в себе», которая превращается в «вещь» лишь в процессе взаимодействия с нашим сознанием и лишь для него. Именно сознание конституирует предмет, трансформирует амодальное, аморфное «нечто» в конкретную «вещь», обладающую чувственными свойствами. Сознание, создавая особую психическую репрезентацию, тем самым, собственно, и формирует «вещь» или понятный нам «объект». Следовательно, вне сознания нет «объекта», а есть лишь фрагмент трансцендентной «реальности в себе». Все это сказал еще два с лишним века назад И. Кант, и вроде бы исследователи в основном с ним согласились. По крайней мере, нет столь же обоснованной и серьезной, как его учение, критики этой теории, хотя самой критики, конечно, много.
Давайте пойдем вслед за И. Кантом, но дальше. Если объект (или вещь) создается сознанием, то возникает очевидный и единственный логический вывод: в самом сознании нет привычной нам «копии» или «как бы копии» объекта в виде его образа восприятия или психической репрезентации, а есть сам единственный и отсутствующий где-либо еще объект. Не надо умножать сущности без нужды (как учил У. Оккам, 2010). В физической реальности есть нечто трансцендентное и непонятное нам. Оно взаимодействует с нашим телом, и в нашем сознании возникает репрезентация результата взаимодействия, которое мы принимаем за само это «нечто». Репрезентация не «отражает», не «копирует» это «нечто», а лишь сложным и непонятным образом с ним соотносится. И эта репрезентация и есть для нас «объект», «вещь». Причем она, будучи психической, сущностно принципиально отличается от физической «вещи в себе». Общим между ними является лишь понятие вещь, которое и вводит исследователей в заблуждение. Правильнее было бы поэтому «вещь в себе» называть «частью реальности в себе», так как она еще и не «вещь» вовсе. В «вещь», «предмет» превращается лишь наша чувственная психическая репрезентация, конституированная соответствующим понятием: вещь, предмет, объект и т. д.
Дж. Лакофф (2004) замечает:
Метафизический реализм говорит: существует только один правильный способ разделения реальности на объекты. Патнэм, будучи реалистом, не отрицает существования объектов. Возьмем, например, стул и меня, сидящего на этом стуле. Он существует. Если бы он не существовал, я бы упал на пол. Однако этот стул может быть рассмотрен правильно разными способами. С молекулярной точки зрения он представляет собой колоссальное скопление молекул, а не единую недифференцированную, ограниченную сущность. С точки зрения волновых уравнений физики существует не стул, но только волновые формы. С человеческой точки зрения это единичный объект. Таким образом, вопрос, является ли стул отдельным объектом – единичной, отграниченной от всех других сущностью, или пучком молекул, или волновой формой, не имеет единственного правильного ответа. Все ответы могут быть правильными, но правильными в различных концептуальных схемах. Стул реален во всех этих схемах, но он имеет статус единичного, отдельного объекта только в одной из них. Таким образом, когда Патнэм говорит: «“Объекты” не существуют независимо от концептуальных схем», он не отрицает реальность объектов; скорее, он оставляет открытой возможность того, что то, что характеризуется как определенный объект определенного вида в одной концептуальной схеме, может быть описано иным образом в другой, столь же законной схеме. Вопрос не в том, существует ли реальность, но в том, существует ли единственно правильный способ ее описания во всех случаях [с. 342].
А «единственно правильным способом ее описания во всех случаях» для нас является в первую очередь описание наших сенсорных ее моделей, которые, однако, сами являются специфически человеческими и оттого крайне субъективными и зависимыми как от нашей биологии, так и от наших концептуальных систем.
В психологии доминируют представления, противоречивость и неясность которых, как это ни странно, не привлекает к себе внимания исследователей. Например, с одной стороны, считается, что образ восприятия предмета – это психическое явление, а раз так, то, как и все ментальные феномены, он существует в особом воспринимаемом психическом пространстве. С другой стороны, постулируется существование вокруг нас еще и реального физического пространства, заполненного физическими предметами, которые мы и воспринимаем. Никто особенно не возражает и против теории И. Канта о том, что в физической реальности нет предметов или вещей, а есть лишь «вещи в себе», которые еще и не вещи вовсе. Вещи же, в соответствии с теорией И. Канта, появляются лишь в сознании воспринимающего. В результате в сознании исследователей происходит «удвоение», а то и «утроение» сущностей. Кроме «вещи в себе» и вещи-репрезентации, между ними появляется более понятная «здравому смыслу» третья «вещь» – «физическая».
В этом умножении сущностей нашим сознанием виноваты наши старые как мир теории, моделирующие этот мир и нас в нем, которые, как всем представляется, настолько бесспорны, что даже не нуждаются в подтверждении. Нам следует, однако, вспомнить здесь слова У. Джеймса и других философов о зависимости рассматриваемой сущности от плоскости ее рассмотрения или контекста. Если мы рассматриваем, например, свой образ восприятия в качестве воспринимаемого нами элемента физического мира, то он превращается, как отмечали У. Джеймс, Э. Мах и Б. Рассел, в физический предмет, существующий в объективной физической реальности. Если же мы рассматриваем тот же самый вроде бы элемент физического мира, но уже как свой образ восприятия (в качестве психического феномена), то в нашем рассмотрении немедленно появляется некая психическая «как бы копия» физического предмета, существующая уже в воспринимаемом психическом пространстве.
Нейтральные монисты допускали, что одна и та же сущность может как бы превращаться для нас в два разных объекта: и физический предмет, и психическое явление в зависимости от контекста рассмотрения, но фактически объект все же один – психический и в разных контекстах, просто он выглядит и трактуется нами по-разному. Следовательно, мы приходим к тому, что физический объект и образ его восприятия – это одна и та же сущность, которую можно рассматривать под разными углами зрения и трактовать в разных плоскостях по-разному: то как физический объект, то как психический образ его восприятия.
Обращают на себя внимание и другие существующие в психологии противоречия, заключающиеся в том, что, с одной стороны, образ восприятия репрезентирует предмет восприятия, с другой стороны, он же «имеет качество предметности»; с одной стороны, он репрезентирует объект внешней реальности, с другой стороны, он же «имеет свойство реальности»; с одной стороны, он моделирует целостный объект, с другой стороны, он сам «является гештальтом» (см., например: Ф. Х. Олпорт, 2002; А. Н. Гусев, 2007; А. Д. Логвиненко, 1987 и др.). Забавно то, что «здравый смысл» обычного человека естественно и привычно отождествляет образ восприятия объекта с самим объектом и лишь исследователи их разделяют.
Попробуем замкнуть логическую цепь. 1. Во внешнем по отношению к сознанию мире нет физического объекта, а есть лишь неясный и недоступный нашему прямому познанию и пониманию, данный нам лишь в форме чувственно воспринимаемых психических явлений, то есть трансцендентный, как указывают нам великие философы, фрагмент «реальности в себе». 2. В сознании есть то, что принято называть «образ восприятия объекта», который, однако, обладает всеми свойствами объекта: предметностью, реальностью, полнотой или завершенностью, целостностью, достоверностью, дистальным характером по отношению к наблюдателю, находится во внешней реальности и т. д. [Ф. Х. Олпорт, 2002; А. Н. Гусев, 2007; А. Д. Логвиненко, 1987 и др.]. 3. При этом мы упорно и привычно пытаемся вставить между фрагментом «реальности в себе» (или «вещью в себе», по И. Канту) и тем, что называется «образом восприятия объекта», еще и некий понятный «здравому смыслу» физический объект. Возникает вопрос: насколько это адекватно и оправданно?
Мне представляется очевидным, что необходимо сделать заключительный шаг, чтобы принять факт идентичности образа восприятия физического объекта и того, что мы называем самим физическим объектом, – понять, что образ восприятия объекта – это не просто «как бы картинка в голове», а единственно реальный объект внешнего мира, данный нам в единственно возможной для нас форме – в форме психической репрезентации. Он и есть конституируемый сознанием именно в таком виде объект реальности. Другого физического объекта нет и не может быть нигде больше. Образ восприятия поэтому представляет собой абсолютный и единственно данный нам «подлинник» того, что мы привыкли считать независимо от нас существующим физическим объектом. И «вещность» объекту придают исключительно наши психические, чувственные его репрезентации. Привычному же для «здравого смысла» самостоятельному от нас объекту и некуда «вклиниться» между амодальной «частью реальности в себе» и ее перцептивной полимодальной репрезентацией в нашем сознании в виде воспринимаемого нами предмета.
Могут задать вопрос: если образ восприятия – это не копия, а единственный подлинник объекта, то почему я, например, называю его психической моделью? Мне остается только признать это противоречие. Оно демонстрирует существующее несовершенство нашего понятийного аппарата. Говоря о психической модели, я использую этот термин в ином, не совсем привычном значении, но другого термина пока просто нет.
Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001) пишут:
Представьте, что мы показываем яблоко тому, кто никогда не встречался с подобного вида фруктом. Он вряд ли поймет, что это и для чего это предназначено. Однако можно гарантировать, что он увидит нечто круглое, красное и, без сомнений, существующее материально – короче, он воспримет это яблоко как объект [с. 253].
Образ восприятия мы действительно расцениваем всегда и однозначно не иначе как физический объект или непонятное, но реальное явление. Однако яблоко репрезентировано в сознании взрослого человека и чувственными образами, и понятием яблоко. Поэтому могут спросить: раз есть две разные репрезентации яблока, как же тогда можно отождествлять образ восприятия яблока и объект «яблоко»? Здесь, однако, нет никакого противоречия, так как вербальная репрезентация яблока вторична по отношению к чувственной репрезентации. Вербальная репрезентация всегда дублирует чувственную репрезентацию там, где есть последняя. Там же, где ее нет, вербальная репрезентация сама конституирует объект реальности, подлинный или мнимый, и становится им для человека. Как мы увидим ниже, она конституирует объекты и другие сущности физической реальности столь же легко и часто, как делают это чувственные репрезентации.
Кстати, в литературе давно и с самых разных позиций, в том числе и прямо противоположных моей, обсуждается идея о том, что наш образ восприятия объекта и есть объект. Так, Н. Смит (2003) сообщает, что Б. Скиннер, например, подвергает сомнению логику, лежащую в основе предположения, что мы реагируем на репрезентации мира, а не на сам мир. И приводит его слова:
Если познание заключается в конструировании психических (ментальных) копий реальных вещей, как мы познаем копии? Быть может, мы создаем копии копий, копии, копии, копии и т. д.? Когда мы передвигаемся по определенной местности, конструируем ли мы карты, по которым мы ориентируемся, или мы ориентируемся на самой местности? А если у нас есть карты, создаем ли мы карту карты? Напротив, считает он, «тело реагирует на мир в точке контакта; создание копий было бы пустой тратой времени» [с. 110].
Н. Смит (2003) продолжает:
…Теория прямого реализма также подхватывает аргументацию, критикующую репрезентационизм. Герген (Gergen, 1994) также считает, что конструкт ментальных репрезентаций должен предполагать, что и ученые имеют дело только с собственными репрезентациями, а не с реальным миром; и в конечном итоге научная психология становится просто невозможной, а мир оказывается лишенным познаваемой реальности. В таком случае мы можем знать мир только в том виде, как он репрезентируется [с. 110].
Дж. Гибсон (2002а) не формулирует прямо идею о том, что восприятие – это не «отражение», а процесс построения нашим сознанием окружающего мира, сопровождающий непосредственное взаимодействие нашего тела с «реальностью в себе». Он не предлагает какой-то ясной и законченной теории, которая могла бы конкурировать с общепринятой. Тем не менее и его не устраивает репрезентационизм. Он пишет:
Согласно развиваемой здесь теории, не нужны никакие процессы для превращения сенсорных данных в образы восприятия. Предполагается, что не только качественные характеристики объектов, но и сам их объективный характер, их реальность, вещественность и тому подобное раскрываются в стимуляции. Объекты как бы «ощущаются». Данный подход, следовательно, не является теорией восприятия в обычном смысле этого слова. Предлагается полностью отказаться от понятия ощущения как первоосновы феноменального опыта и таким образом очистить психологию от упорно сохраняющегося мнения, что сенсорные впечатления являются предпосылкой других впечатлений [с. 185].
В другой работе Дж. Гибсон (1988) пишет более ясно:
…когда я утверждаю, что восприятие окружающего мира является прямым, я имею в виду, что оно не опосредовано никаким изображением – ни сетчаточным, ни нервным, ни психическим. Прямое восприятие – это особый вид активности, направленный на получение информации из объемлющего светового строя. Этот процесс я назвал извлечением информации [с. 213].
Ниже он снова уточняет, что «прямое восприятие» – то, которое не опосредуется предварительными гипотезами, то есть из его работ однозначно не следует, что он готов отказаться от образов восприятия, заменив их объектами реальности. Однако идея некоего «прямого» восприятии окружающей реальности постоянно подспудно присутствует в его работах, и он то и дело возвращается к ней.
Б. М. Величковский (2006а) замечает:
Внутри определенной «экологической ниши» восприятие не должно быть конструкцией мозга (мнение Гельмгольца) или вероятностной игрой в угадывание (мнение создателя вероятностного функционализма Экона Брунсвика) – оно может быть и действительно является прямым. В этом ответе на то, как осуществляется восприятие, суть экологического подхода Гибсона [с. 320–321].
Н. Смит (2003) обращает внимание на утверждение Дж. Гарфилда о том, что:
…репрезентации являются не внутренними состояниями организма (или компьютера), а отношениями организма (или компьютера) и окружающей среды, точно так же, как быть родителем – это не внутреннее состояние, а наличие определенных отношений со своим потомством [с. 88].
Итак, в окружающем нас физическом мире вне нашего сознания нет, например, сиреневого сильно пахнущего гиацинта или кислой дольки лимона с цитрусовым ароматом и желтой корочкой, а есть совершенно иные «сущности в себе», не имеющие вне нашего сознания ни цвета, ни вкуса, ни запаха, ни формы. Придать последние конституируемому предмету может лишь наше сознание, ибо все перечисленное – это его атрибуты, психические явления, а не свойства неких физических предметов, и именно наше сознание наделяет амодальные «вещи в себе» чувственными свойствами и специфическим бытием.
Если согласиться с тем, что образ восприятия объекта – это и есть физический объект, становится понятно, почему завершились неудачей все попытки философов разделить физическое и психическое. Одну из первых широко известных попыток такого рода предпринял еще Ф. Брентано (2006). Согласно его представлениям, психическими феноменами являются психические акты:
…слышание звука, созерцание цветного предмета, ощущение тепла или холода… [с. 71].
Тогда как физическими феноменами являются сами
цвет, фигура, ландшафт… аккорд… тепло, холод, запах… [там же].
После этого подобные попытки делали и многие другие исследователи.
Аргументированную и сравнительно недавнюю попытку разделить психические и физические явления предпринял, например, С. Прист (2000). Он пишет:
Мой взгляд, в соответствии с которым и ментальное, и физическое реальны, дофилософски и эмпирически убедителен. Также ничто не является ментальным в том отношении, в котором оно является физическим, и ничто не является физическим в том же отношении, в котором оно является ментальным [с. 266].
На основании анализа литературы автор выделяет следующие признаки ментального и физического (табл. 3).
Таблица 3. Признаки ментального и физического
Если даже забыть на время обо всем, сказанном выше относительно того, что образ восприятия может быть либо психическим феноменом, либо физическим объектом в зависимости от плоскости его рассмотрения, приведенные С. Пристом признаки многозначны и явно неспецифичны, а потому и не могут быть использованы с поставленной им целью. Например, внешнее – внутреннее. Внешнее по отношению к чему? Телу или сознанию? Если по отношению к сознанию, то сразу возникает вопрос, какой объем в пространстве занимает сознание? Его еще никто не определил и не локализовал в пространстве. Если по отношению к телу, то уже само ментальное пространство явно не «умещается» в нем. Где, например, локализуется представляемый мной плывущим в море или летящим в космосе корабль? Какой будет представляемая мною за окном на фонаре птица – внешней, как она мне видится «умственным взором», или внутренней, так как это мой ментальный образ представления? Каким является мой видимый мною палец? Внешним по отношению к моему сознанию, так как он – физический объект, или внутренним, так как это – мой образ восприятия и часть моего тела?
Темпоральное (развернутое во времени) – пространственно-временное. Предполагается, что ментальное – это не пространственное, а только временное. Тогда чем отличается в смысле пространственности воспринимаемый мною стол, стоящий в комнате, и представляемый мною тот же стол, стоящий в той же комнате? Я лично полагаю, что и тот и другой обладают пространственностью.
Личное – общедоступное. Подразумевается, что личное психическое содержание – недоступно и уникально, а физический объект общедоступен, то есть вызывает у всех людей одинаковые образы восприятия и ощущения. Но это не так. Самый простой пример – разное восприятие одного и того же цвета светофора обычным человеком и дальтоником. Следовательно, один и тот же цвет доступен одному и недоступен другому. С другой стороны, тот факт, что Вторая мировая война закончилась в 1945 г., является лишь фактом сознания, но при этом он – общедоступен.
Некорректируемое – корректируемое. Критерий, восходящий к Р. Декарту, который полагал, что знание о сознании некорректируемое, а знание о физических объектах корректируемое. Мне, наоборот, представляется, что, скорее, наш образ восприятия физического объекта некорректируем нами субъективно, в отличие от легко корректируемого образа представления этого же объекта. Но при этом образ восприятия может быть дополнен при восприятии того же объекта в другом ракурсе, например.
Некоторые критерии имеют явное отношение не столько к ментальному вообще, сколько скорее к «Я». Например, единственное – многое, свободное – детерминированное, активное – пассивное, неделимое – делимое, непротяженное – протяженное, бесформенное – обладающее формой, невидимое – видимое. Психическое содержание явно состоит из многого, но сознание – единственное. «Я» активно, но прочее психическое содержание – пассивно. Точно так же и физическое отчетливо делится на активное (живое) и пассивное (мертвое).
Можно констатировать, что предложенный С. Пристом список не предоставляет нам никаких возможностей для дифференциации ментального и физического. Как, впрочем, и следовало ожидать. Попытка разделить их обречена на неудачу так же, как и попытка разделить точку, находящуюся на пересечении двух прямых линий. Еще раз вспоминается в этой связи открытие У. Джеймсом того, что психическое и физическое различаются нами лишь вследствие контекста, в котором мы их рассматриваем.
Б. Рассел (2007) пишет:
Я думаю, Джеймс прав… По-видимому, есть психологические и физические законы причинности, отличающиеся друг от друга. Мы можем определить психологию как изучение одной разновидности законов, а физику – как изучение другой. Но когда мы начинаем рассматривать строение двух наук, кажется, что существуют некоторые индивиды, подчиняющиеся только физическим законам (а именно материальные предметы в отсутствие восприятия), некоторые индивиды, подчиняющиеся только психологическим законам (а именно по крайней мере образы), и некоторые индивиды, которые подчиняются и тем и другим законам (а именно ощущения) [с. 237].
Решение многих нерешенных на протяжении веков и кажущихся неразрешимыми проблем психологии и философии заключается в понимании того, что корни этих проблем – в теоретических конструкциях, доминирующих в научном сознании. Лишь их радикальная смена может привести к выходу из тупика, так как именно устаревшие научные взгляды порождают псевдосущности и создают псевдопроблемы. К ним, в частности, относится и проблема соотношения материального и идеального, или физического и психического.
С. Прист (2000) сам замечает:
Ни один идеалист не отрицает, что существуют столы, кирпичи, куски дерева и все другие предметы, которые мы обычно относим к физическим объектам. Просто идеалисты отрицают два голословно утверждаемых факта относительно физических объектов… что физические объекты существуют вне восприятия и мышления; что физические объекты материальны, то есть состоят из субстанций под названием «материя». …Главное утверждение идеалиста заключается в том, что физические объекты не существуют независимо от сознаний. Если бы не было сознаний, то так называемые физические объекты не могли бы существовать. То, что существует, существует только в сознании, поэтому то, что мы на уровне здравого смысла, или дофилософски, рассматриваем как физическое, есть на самом деле ментальное. Физическое есть ментальное [с. 94].
Исходя из позиции С. Приста, мою точку зрения следовало бы считать идеализмом, но это лишь очередное упрощение, так как «реальность в себе» есть. Однако физический мир не только дан нам лишь в форме знаковых репрезентаций, но, более того, он строго определенным образом конституирован человеческими понятиями. Любой самый простой физический объект не существовал бы для нас без соответствующего понятия, выделяющего его из аморфной физической «реальности в себе» и отграничивающего его от прочих ее элементов, тоже конституируемых сознанием.
В основе привычного для «здравого смысла» разграничения физического и психического лежат, по сути дела, феноменологические различия между образами восприятия и образами представления-воспоминания. Физическим мы считаем то, что непосредственно чувствуем и воспринимаем. Ментальным же чаще всего – свои образы представления и воспоминания, то есть как бы нечто вторичное по отношению к образам восприятия и ощущениям. Однако привычный нам физический мир в предметной форме – не более чем конструкция, возникающая в нашем сознании в результате взаимодействия нашего тела с физической «реальностью в себе». Конструкция, репрезентирующая нам даже не «реальность в себе», а лишь изменения в нашем теле, сопровождающие процесс ее взаимодействия с ним.
И декартовский дуализм тоже результат нашего интрапсихического феноменологического дуализма – наличия в сознании образов представления и воспоминания, с одной стороны, и образов восприятия – с другой. Б. Рассел (2001) говорит о том же:
Когда на основе обыденного здравого смысла люди говорят о коренном различии между духом и материей, они в действительности имеют в виду коренное различие между зрительными или осязательными восприятиями и «мыслью» – например, воспоминанием, чувством удовольствия или волнением. Но это, как мы видели, есть различия внутри мира сознания; восприятие является таким же психическим явлением, как и «мысль». Более искушенные люди могут думать о материи как о неизвестной причине ощущения, как о «вещи в себе», которая, конечно, не имеет вторичных качеств и, возможно, не имеет также и первичных. Но сколько бы они ни подчеркивали непознаваемый характер «вещи в себе», они все же думают, что достаточно знают о ней, чтобы быть уверенными в ее отличии от духа. Я думаю, что это происходит оттого, что они не избавились еще от привычки представлять себе материальные вещи как что-то твердое, с чем можно столкнуться. Вы можете столкнуться с телом вашего приятеля, но не с его духом; следовательно, его тело отлично от его духа. Этот аргумент как продукт воображения упорно держится у людей, которые отвергли его на основании рациональных соображений [с. 247].
Вопрос о критериях разделения ментального и физического бессмыслен, поэтому прав Ж.-Ф. Лиотар (2001), который замечает, что:
феноменология с необходимостью приводит к отказу от классического различения между внутренним и внешним… [с. 64].