ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
<<<
ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Широко распространенное в литературе отождествление раздражимости149 с чувствительностью150 и даже с физическими изменениями предметов – результат неадекватного использования понятий с неясными значениями. Д. С. Деннет (2004) пишет, например: «Чувствительность вовсе не подразумевает сознания. Фотопленка выпускается с разной степенью светочувствительности, термометры изготовляются из материалов, чувствительных к изменениям температуры, лакмусовая бумага чувствительна к присутствию кислоты. Как гласит общепринятое мнение, растения и, возможно, “низшие” животные – медузы, губки и им подобные – обладают чувствительностью, не будучи способными ощущать. …В чем состоит способность ощущать сверх и помимо чувствительности? Этот вопрос задают редко и на него еще ни разу не ответили надлежащим образом» [с. 70].
Д. С. Деннет объединяет здесь три совершенно разных явления в одно, отождествляя все с чувствительностью. Такое объединение проистекает из отсутствия четкого определения каждого из них. Первое явление следует назвать способностью к изменению, или изменяемостью. Оно присуще неживым материальным объектам, которые в силу внешних воздействий способны менять свое состояние или свойства. Так, фотопленка реагирует на свет, вещества в термометре – на изменения температуры, лакмусовая бумага – на присутствие кислоты. Изменяемость неживых объектов радикально отличается от второго явления – раздражимости живых организмов тем, что изменения в первых с очевидностью и адекватностью силе и характеру воздействия вытекают из него. В случае раздражимости ответ специфичен, неожидан и зависит в первую очередь от жизненной важности воздействия для организма. Здесь между воздействием на объект и ответом объекта вмешивается некий непредсказуемый внутренний фактор – наличие жизни в объекте. В то же время в случае раздражимости, присущей одноклеточной инфузории туфельке, например, у нас нет никаких оснований думать о наличии у последней психических репрезентаций.
Отсутствием психических репрезентаций раздражимость отличается от третьего явления – чувствительности. В тех случаях, когда можно говорить о чувствительности, мы наблюдаем возникновение совершенно новых явлений – психических ощущений. Они репрезентируют сложному живому организму результат его взаимодействия с другим объектом. В формировании психической репрезентации участвуют специализированные структуры организма – нервная система. Л. А. Орбели (1938) пишет: «Я буду стараться пользоваться понятием “чувствительность”… только в тех случаях, когда мы можем с уверенностью сказать, что раздражение данного рецептора и соответствующих ему высших образований сопровождается возникновением определенного субъективного ощущения… Во всех других случаях, где нет уверенности или не может быть уверенности в том, что данное раздражение сопровождается каким-либо субъективным ощущением, мы будем говорить о явлениях раздражимости и возбудимости» [с. 32].
Можно предположить, что раздражимость появляется лишь с возникновением жизни, а ощущение и чувствительность – лишь в результате формирования в организме достаточно сложной нервной системы и появления психики. В любом случае если раздражимость можно еще объяснить без психики, то наличие чувствительности и ощущения уже требует наличия хотя бы элементарной психики – некой новой внутренней, пригодной для специфических репрезентаций «среды» организма.
А. Н. Леонтьев (1981) полагает, что «…чувствительность (способность к ощущению) есть генетически не что иное, как раздражимость по отношению к такого рода воздействиям среды, которые соотносят организм к другим воздействиям, то есть которые ориентируют организм в среде, выполняя сигнальную функцию… Первоначально чувствительность животных, по-видимому, является мало дифференцированной. Однако ее развитие необходимо приводит к тому, что одни воздействия все более точно дифференцируются от других (например, звук шороха от всяких иных звуков), так что воздействующие свойства среды вызывают у животного процессы, отражающие эти воздействия в их отличии от других воздействий, в качественном их своеобразии, в их специфике. Недифференцированная чувствительность превращается в чувствительность все более дифференцированную, возникают дифференцированные ощущения» [с. 56].
Раздражимость, чувствительность и дифференцированные ощущения, по мнению А. Н. Леонтьева, – это разные этапы развития одного психического явления, которое на первом этапе проявляется для внешнего наблюдателя движением, а на третьем этапе может быть рефлексировано уже испытывающим его субъектом и выражено им словесно. Е. Е. Соколова (2005) добавляет: «По А. Н. Леонтьеву, появление реакции на биологически нейтральный стимул, выступающий для субъекта в его сигнальном значении, означает возникновение чувствительности – собственно психического отражения реальности. Способность организмов реагировать на биотические стимулы называется раздражимостью (она является допсихической или непсихической формой отражения мира организмом)» [с. 193].
На практике действительно достаточно трудно разграничить изменяемость, раздражимость и чувствительность. Тем более сделать это путем внешнего наблюдения.
Воспринимаемый нами объект приобретает качество вещности исключительно благодаря особенностям нашего восприятия. Б. Рассел (2001) пишет, рассматривая аргументацию Д. Беркли:
Вещи, как мы их знаем, являются совокупностью чувственных качеств: например, стол состоит из его видимой формы, твердости, звука, который он издает, когда по нему стучишь, и его запаха (если таковой имеется). Эти различные качества определенным образом связаны в опыте, что заставляет здравый смысл рассматривать их в качестве принадлежности одной «вещи»; но понятие «вещи» или «субстанции» ничего не добавляет к воспринимаемым качествам и не является необходимым [с. 766-767].
Обсуждая позицию Д. Беркли, В. Виндельбанд (2007) с ним соглашается:
…все, называемое нами вещами и их свойствами, является лишь комплексом восприятий. То, что мы во внешнем мире рассматриваем как существующее, есть лишь конгломерат состояний наших представлений. Существовать – то же самое, что быть ощущаемым: «esse-percipi» («быть – значит быть в восприятии»). Этим крайним проведением сенсуализма Беркли хочет восстановить честь здравого человеческого смысла… [с. 335].
В другой работе (2007в) автор пишет:
…невозможно представлять одновременно и совместно многие отдельные содержания в одном и том же акте сознания, не соединив их какой-либо связью. В области чувственного представления восприятия эта связь состоит по меньшей мере в пространственном и временном распорядке, в котором воспринимаются содержания ощущений; по большей части, однако, этот воззрительный синтез уже пропитан логическими формами, как, например, понятием вещности [с. 354].
…понятие сущей и длительной связи содержаний представлений есть понятие вещи… [с. 367].
До середины ХХ в. внешний мир казался человеку незыблемо вещным и соответствовал созданной им же модели, в которой мир и материя представлялись ему состоящими из мельчайших частичек вещества. При этом его собственная психика не вписывалась в эту модель и потребовалась дополнительная психическая конструкция для ее представления в виде особой нематериальной сущности – сознания. Однако к середине ХХ в. по мере развития физики вещность и корпускулярность материи стали исчезать под давлением эмпирических фактов, так как микрочастицы вдруг приобрели не присущие телам волновые свойства. Более того, физики поняли, что и это еще далеко не конец, что привычная материя вообще расплывается в нечто неопределенное. Появились заявления, что «материя исчезла», хотя просто прежнее содержание понятия материя оказалось неадекватным ее вновь открытым свойствам. Широко и активно обсуждался (см. например: Б. Рассел, 2001) вопрос: «А есть ли вещество?»
Мне представляется, что при вербальном моделировании реальности на микроуровне, который недоступен нашему восприятию, такой вопрос правомерен и ответ на него отрицателен. Но на уровне мира, репрезентируемого нашим восприятием, у нас нет оснований сомневаться в существовании вещества. Вопрос лишь в том, что следует понимать под «веществом». Наши сенсорные репрезентации – это единственно данные нам непосредственно модели окружающей нас реальности. Все остальное, в том числе наши представления о строении микро- и макромира, – модели реальности, опосредованные вербальным мышлением, а именно последние и заставили человека усомниться в существовании вещества.
Содержание понятия вещество включает в себя все сущности окружающего мира, доступные нашему сенсорному моделированию. Иными словами, это понятие обозначает нечто совершенно конкретное, более чем очевидное для человека, проверенное опытом предшествующих поколений и непрерывно подтверждаемое нашими вновь и вновь возникающими чувственными моделями окружающей реальности. При этом неважно, какое дополнительное вербальное значение вкладывается потом еще сверх того в данное понятие. Главное, что оно само имеет совершенно понятное каждому сенсорное значение. В узком диапазоне нашего восприятия реальности понятие вещество имеет, безусловно, совершенно оправданное и вполне законное право на существование.
Что касается опосредованных вербальным мышлением моделей «микростроения вещества», то здесь наши модели могут и будут еще рушиться и заново воздвигаться самым замысловатым образом, но это не имеет никакого отношения к вопросу о существовании вещества, понимаемого как нечто, лежащее в основе наших сенсорных моделей реальности. Вещество как было, так и будет незыблемо пребывать в наших наиболее достоверных чувственных моделях окружающей физической реальности, непосредственно конституируемой нашими органами чувств в чувственной форме. Это все то вокруг нас, что имеет цвет, форму, величину, яркость, вкус, запах, твердость, шероховатость, теплоту и т. д. На уровне ньютоновского мира вещество есть и более чем очевидно. Исчезают лишь наши заблуждения по поводу его корпускулярного и волнового микростроения.
Вещество – понятие, обозначающее психическую конструкцию, репрезентирующую нечто, доступное нашим органам чувств, нечто совершенно конкретное, более чем очевидное, основанное на тысячелетнем опыте человечества и данное нам сенсорно в той самой «живой чувственной ткани образа». Вещественность – понятие, обозначающее другую психическую конструкцию, репрезентирующую одно из свойств создаваемого нашим восприятием объекта, заключающееся именно в его чувственной доступности человеку, в чувственной репрезентируемости.
Понятие вещество следует трактовать не как основу материального мира, состоящую из вещественных же атомов, электронов и более мелких частиц, а лишь как чувственную очевидность для нас наших сенсорных репрезентаций окружающей нас «реальности в себе», в том числе и наших собственных тел, данную нашему сознанию в виде так называемой «чувственной ткани» (А. Н. Леонтьев, 1972 и др.). Только в таком виде вещество безусловно реально для нас и поэтому существует. При этом, естественно, отпадает сам собой вопрос о микростроении вещества, так как вещество существует только на уровне нашего чувственного восприятия.
Очевидно, что даже после того, как наши представления о микростроении Вселенной изменятся в очередной раз, мы не перестанем воспринимать окружающую нас вещественную реальность физического мира и собственного тела. Состоит ли окружающее из микрочастиц, волн, полей или чего-то еще, для оценки восприятия внешней реальности человеком неважно. Вопрос же о том, что собой представляет вещество или материя на микроуровне, неправомерен и неадекватен. Это псевдопроблема, так как вещность объективного мира обусловлена спецификой наших органов чувств и размерами нашего тела как части животного мира нашей планеты, которое функционирует на этом уровне и приспособлено к нему. И она ограничена границами уровня нашего чувственного восприятия. Исключительно благодаря специфике своих сенсорных анализаторов и своему сознанию мы воспринимаем объекты, например, как отдельные жестко отграниченные друг от друга чувственные, а потому и вещественные элементы реальности.
Х. Плеснер (1988) пишет:
Граница вещи – это ее край, которым она натыкается на нечто иное, чем она сама. Одновременно это ее начало или прекращение определяет образ (gestalt) вещи или тот контур, линию которого можно проследить при помощи чувств [с. 109].
Мне представляется, что на самом деле все совершенно наоборот – именно «образ вещи», формируемый нашим сознанием, определяет «контур», создает «границу вещи» и саму вещность предмета, то есть вещь.
Несмотря на «исчезновение вещности» в микроструктуре вещества, которую там и не следовало искать, вещность окружающих нас объектов не исчезла и по-прежнему остается важнейшей особенностью непосредственно воспринимаемого нами мира. Эта вещность, данная нам в ощущениях, обусловлена особенностями нашего восприятия, а не сущностью материи. Поэтому «потеря» материей вещности на уровне микромира, которой, впрочем, никогда и не было, так как мы никогда его не воспринимали, ничего не «переворачивает» в нашем мировоззрении. Просто, анализируя внешнюю реальность, следует разделять ньютоновский мир, доступный нашему непосредственному чувственному моделированию, и микромир, доступный только опосредованному моделированию.
Следует вообще поставить вопрос о методологической неадекватности объединения этих миров и о неправомерности сведения наших чувственных моделей окружающего мира к опосредованным вербальным мышлением символическим его моделям, что приводит в итоге к последующему рассмотрению моделей микромира вместе с моделями мира, непосредственно воспринимаемого нами. Это делает, например, Б. Рассел (1999), когда пишет:
Д-р Джонсон «опроверг» берклианское отрицание материи тем, что пнул ногой камень. Если бы он знал, что его нога никогда не касалась камня и что и нога, и камень представляют собой лишь сложные системы волновых движений, то он, возможно, был бы менее удовлетворен своим опровержением [с. 290].
Не обсуждая сам факт «опровержения», нельзя не сказать, что какие бы опосредованные конструкции мы ни строили, предполагая при этом, что в «реальности в себе» нет ни камня, ни ноги, если наши чувства моделируют камень и наш удар по нему, то, как показывает практика, в результате удара мы испытаем новое чувственное восприятие – сильную боль, а это неоспоримая и наиболее важная для нашего выживания практическая истина. Никакие наши опосредованные вербальным мышлением модели не могут быть для нас достовернее и надежнее прямых чувственных моделей. То, что на галактическом или атомарном уровне вещность мира может исчезать, играет для нас гораздо меньшую роль, чем наличие вещественных сущностей на уровне воспринимаемого нами мира. Мы можем и должны понимать и использовать вербальные модели реальности, но вещные репрезентации окружающего мира являются для нас неоспоримыми и эталонными. Объединяя свои модели микромира с моделями воспринимаемого мира, мы совершаем методологическую ошибку и порождаем множество научных псевдопроблем. Такое объединение сродни построению умозрительной конструкции из яблок и планет на том основании, что и те и другие, согласно нашим представлениям, материальные.
Существование мировоззрения «здравого смысла» обусловлено и определяется в первую очередь нашим восприятием, которое делает не подлежащим сомнению существование мира вещей, прямой линии, веса (массы) тела и т. п. – всего того, что описывается законами физики Ньютона. При этом нам ясно также, что реальность не укладывается в мировоззрение «здравого смысла». Она гораздо сложнее, более того, она в основном недоступна нашему восприятию и воссоздается нами опосредованно с помощью выстраиваемых нашим мышлением символических психических конструкций: физика Эйнштейна, неевклидова геометрия, невещественность материи, замена массы энергией и т. д. и т. п.
Не следует пытаться перенести свои привычные сенсорные модели реальности на те ее сферы, которые могут быть смоделированы исключительно на вербальном уровне и проиллюстрированы лишь метафорически, хотя это естественный и главный прием, позволяющий нам познавать неизвестное. Например, планетарная модель атома – не более чем красивая, а главное, понятная для всех чувственная метафора – фантазия Н. Бора. Она может даже достаточно длительное время вполне удовлетворять исследователей, как удовлетворяют обывателя «сантехнические» метафоры устройства человеческого тела: «закупорка сосудов шлаками», «очистка кровеносного русла, печени или организма в целом», «перегрузка сердца» и т. п. Конечно, хотим мы того или нет, но взгляд на мир современного человека определяется и будет определяться в еще большей степени уже не столько тем, что и как он видит, сколько направляющими и определяющими его мировосприятие, моделирующими этот мир вербальными психическими конструкциями его предшественников, создающими для него особую объективную психическую реальность (С. Э. Поляков, 2004).
Тем не менее при том, что у человека всегда будут появляться новые горизонты познания, критерием истины для него останется его непосредственное восприятие. И это нормально. Постановка вопроса об «исчезновении материи» в результате физических открытий прошлого века иллюстрирует интересный феномен «расхождения» наших чувственных и рациональных моделей реальности. Мы моделируем мир как бы в двух плоскостях – чувственной и символической, или вербальной, которые, как правило, удачно дополняют друг друга. Например: сенсорная модель – визуальный образ старой кости в форме сплюснутой острой пирамидки, вербальная модель – «зуб ископаемой акулы»; сенсорная модель – ощущение сильной боли в груди, не снимаемое медикаментами, вербальная модель – «инфаркт миокарда»; сенсорная модель – визуальный образ небольшого предмета с кнопками, вербальная модель – «мобильный телефон» и т. д.
Мы привыкли к отсутствию противоречий между этими разными нашими моделями одних и тех же предметов, но применительно к модели того, что обозначается понятием материя, они вдруг возникли в резкой форме, потому что чувственные и вербальные модели «разошлись». Чувственные продолжали моделировать окружающее, но на уровне человеческого тела, тогда как вербальные моделировали, как всем казалось, то же окружающее, но на уровне микрочастиц. На самом деле, однако, модели просто репрезентировали совершенно разные сущности, так как соотношение макро- и микростроения окружающей нас материальной реальности не соответствует соотношению прибора и деталей, из которых он состоит. Это соотношение, как я уже говорил, похоже, скорее, на соотношение планет солнечной системы и частей живых клеток, обитающих на одной из планет. В результате соотносились между собой не планета и ее части, а планета и части клеток, обитающих на ней, то есть несопоставимые друг с другом сущности, а потому попытка «дополнить» окружающую воспринимаемую реальность ее микро-строением и привела к потере материей «вещности».
Физики уже давно осознали, что представления о строении материи зависят по большей части даже не столько от самого недоступного им ее строения, сколько от того, в соответствии с какими более простыми и понятными аналогами пытаются его метафорически смоделировать исследователи. Однако сущность реальности, недоступной восприятию, не укладывается в узкие рамки наших метафорических сенсорных репрезентаций. Тем не менее никак иначе мы не в состоянии постигнуть реальность, а потому исследователи по-прежнему продолжают их строить. Так, например, теперь, после неудач с корпускулярной и волновой теориями микростроения материи, в физике рассматривается теория «струн» (см., например: Б. Грин, 2004).
Х. Плеснер (1988) говорит о том, что наше сознание даже на чувственном уровне создает лишь одну-единственную и чрезвычайно ограниченную в своих параметрах модель репрезентируемой сущности – конкретную вещь. Создает лишь ту модель, которую может, из бесконечного множества предоставляемых реальностью возможностей. И именно эта модель становится для нас достоверной, хотя она по сути своей – лишь ничтожная часть сущности. Он пишет:
То от вещи, что реально является и может быть чувственно подтверждено, как, к примеру, дерево или чернильница, само есть лишь одна из бесконечно многих сторон (аспектов) этой вещи. Это реальное и есть для созерцания сама вещь, но с какой-то стороны, не вся вещь, каковая реально вообще никогда не может быть чувственно подтверждена «сразу». …Кант, Гегель, а в наше время Гуссерль должным образом подчеркивали этот закон необходимой односторонности явления воспринимаемой вещи, бесконечно многосторонней, в силу своей природы, просвечивающей в явлении [с. 106–107].
И действительно, «нечто в себе», воспринимаемое нами как конкретная «вещь», неисчерпаемо. У него есть практически неограниченное количество потенций, которые могли бы превратиться для воспринимающего и конституирующего его иного сознания в признаки, число которых в нашей «вещи», однако, жестко ограничивается возможностями наших физиологических аппаратов и нашего сознания.
Очевидно, что организмы и на физиологическом уровне реагируют на изменения окружающей реальности. Известно, например, что даже обезглавленная лягушка рефлекторно реагирует на укол лапки ее отдергиванием. Созданная великими физиологами И. М. Сеченовым и И. П. Павловым рефлексология, или «объективная психология», успешно и довольно долго пыталась заменить «рефлексами головного мозга» психические процессы, которые считала «эпифеноменами», лишь сопутствующими актам поведения [Большой психологический словарь, 2004, 470]. В результате у многих исследователей до сих пор сохранились доминировавшие в прошлом веке в психологии представления о том, что психика к рефлекторному реагированию никакого отношения не имеет или, по крайней мере, имеет неопределенное и не вполне понятное отношение. Во многих учебниках по-прежнему написано, что рефлекс151 – это «чистая физиология». Так ли это?
Данное Д. Майерсом (2001а) определение рефлекса: «…простая автоматическая врожденная реакция на сенсорный стимул…» [с. 80] – весьма типично для современной психологии. Из него совершенно непонятно, что же такое рефлекс, какое отношение он имеет к психологии и имеет ли вообще.
И тем не менее, видя подползающую змею, приближающуюся цаплю или тянущуюся к ней руку, лягушка рефлекторно прыгает в сторону, но, видя приближающуюся к ней муху, не прыгает, а выбрасывает язык. Очевидно, что здесь мы имеем дело с чем-то более сложным, чем просто физиологический ответ на сенсорный стимул. Это уже физиологический ответ на психический образ ситуации. Можно, конечно, гадать, на что у лягушки возникает ответ: на психическую конструкцию, моделирующую ситуацию, или на ее физиологический коррелят. Если кто-то скажет, что на последний, то возникает логичный вопрос: для чего тогда эволюция создала высокоспециализированные органы чувств и психику, зачем нужны психические феномены, просто «иллюстрирующие» и «сопровождающие» физиологические процессы? Более того, для нас очевидно, что уж у человека-то психика реально играет важную регулирующую роль. Следовательно, и у животных, имеющих сходные с нашими органы восприятия, психические образы не просто сопровождают соответствующие физиологические корреляты.
Важные открытия, сделанные в психофизиологии академиком И. П. Павловым (1973), остались не замеченными им, так как он сознательно отказывался принимать в расчет психику. Суть этих открытий заключается в экспериментальном доказательстве прямой связи психического образа, возникающего у животного при изменении внешней реальности, с физиологическим ответом его организма в форме двигательных и вегетативных реакций: изменения сосудистого тонуса, секреции желез, частоты сердечных сокращений и др. В первую очередь в том, что психическое явление, возникая в сознании, способно самим фактом своего появления вызывать физиологический ответ, в том числе ответное действие животного. Этот принципиально важный факт давно вроде бы был очевиден, но тем не менее впервые был столь отчетливо зафиксирован.
Остался без внимания и факт образования связи между определенным чувственным образом и конкретным физиологическим ответом, а также возможность распространения этой связи на чувственные образы других объектов, которые, в свою очередь, связаны во внешней реальности с первым объектом. В экспериментах И. П. Павлова впервые было наглядно показано, что образы восприятия пищи (мяса) или ощущение боли вызывают у собаки разные физиологические реакции, в том числе специфические ответные действия.
И. П. Павлов (1973) выделял «безусловный рефлекс», врожденный и, по его мнению, не зависящий от научения. Например, выделение слюны при попадании мяса в пасть собаки. На первый взгляд, нечто вроде бы чисто «физиологическое». Однако безусловный рефлекс есть не что иное, как физиологическая реакция организма на появление в сознании собаки визуальных образов мяса и особых вкусовых и обонятельных ощущений, вызываемых мясом, попавшим в ее пасть. Можно только согласиться с И. П. Павловым, что существует врожденная способность организма реагировать физиологически на ощущения, и отнести данную способность к «безусловным рефлексам», но при этом следует подчеркнуть, что безусловный рефлекс – это отнюдь не нечто «физиологическое» вроде реакции обезглавленной лягушки на раздражение, а специфическая физиологическая реакция на то или иное возникшее психическое явление, то есть первый очевидный «мостик» между психикой и физиологией.
Академик И. П. Павлов показал, что изначально лишь вкусовые и обонятельные ощущения, обусловленные попаданием мяса в пасть собаки, и зрительный образ мяса способны вызывать у собаки физиологический ответ, например слюнотечение. Если же появлению мяса всякий раз предшествует включение лампочки, звонка или предъявление иных объектов, то после нескольких повторов экспериментальной ситуации образы восприятия светящейся лампочки, звучащего звонка и т. д. также начинают вызывать у животного аналогичные физиологические реакции. И. П. Павлов (1973) назвал это «условным рефлексом». Из этого следует, что образы объектов реальности, самостоятельно не вызывающие у животного физиологического ответа, но ассоциативно связанные с образами значимых объектов, в результате научения начинают вызывать тот же физиологический ответ. В итоге у животного образуются сложные цепочки ассоциированных психических образов и ощущений, любой из которых при появлении в сознании животного в состоянии вызывать у него соответствующую ответную физиологическую реакцию. Физиологический ответ способны вызвать не только образ загорающейся лампочки или слуховой образ восприятия ударов метронома, но даже зрительный образ восприятия черного квадрата.
Таким образом, можно говорить о формировании специфического психического комплекса, включающего в себя множество различных образов, связанных с основным, появление каждого из которых способно вызвать одну и ту же ответную физиологическую и двигательную реакцию у животного. Еще более отчетливо это проявляется в так называемой «генерализации стимула», когда физиологическая реакция возникает в ответ на появление образов широкого круга объектов, сходных с основным. Например, собака начинает реагировать не только на желтый свет, но и на оранжевый и другой свет, хотя реакции на них слабее. Сформированный психический комплекс может разрушаться при прекращении подкрепления возникших психических связей (так называемое «затухание» условного рефлекса) и восстанавливаться при продолжении подкрепления. Это чрезвычайно важно для адаптивного поведения животного.
Данные обстоятельства остались без внимания потому, что проблема рассматривалась И. П. Павловым совершенно в иной плоскости, а у исследователей были изначально иные – бихевиористские установки в отношении психики, физиологии и подходов к их исследованию. Проблема рассматривалась даже не в рамках физиологии, а скорее в рамках естествознания вообще. При этом организм изучался как единое целое без выделения психического и физического модулей. Это наиболее четко проявилось затем в американском бихевиоризме, который оперировал понятиями стимул и реакция. Оба они не относятся ни к области психического, ни к физиологии. Это абстрактные категории. Понятие стимул, доставшееся психологии в наследство от бихевиоризма, по-прежнему играет в ней существенную и весьма неконструктивную роль. Дж. Гибсон (1988) замечает: «Как-то, просмотрев ряд современных работ по психологии, я обнаружил восемь различных значений термина стимул. …Если стимулом можно назвать в этом мире все, что угодно, то это понятие теряет свой первоначальный смысл и становится бесполезным» [с. 95–96].
Стимул – понятие, обозначающее любое изменение реальности, с неизбежностью приводящее к изменению состояния рассматриваемого объекта, в данном случае – организма животного. Реакция – понятие, обозначающее любое изменение состояния наблюдаемого объекта в ответ на изменение других объектов, связанных с ним в реальности. Эти термины не дифференцируют психическое и физиологическое, а потому не позволяют увидеть проблему в требуемом нам разрезе, то есть неадекватны для психофизиологических исследований, поэтому от них необходимо отказаться. Следует также признать, что понятие рефлекс обозначает неоднородную группу явлений, куда входят как «чисто» физиологические, так и психофизиологические явления. К первым относятся реакции «нервно-мышечного препарата» – лягушка без головы и, например, висцеро-висцеральные рефлексы. Ко вторым – «условные» и «безусловные» рефлексы, описанные И. П. Павловым (1973).
Условные и безусловные рефлексы представляют собой стереотипные повторяющиеся двигательные ответы на возникающие в сознании образы восприятия и ощущения. Причем в возникновении как этих образов и ощущений, так и двигательных реакций на них человек совершенно не обязательно должен отдавать себе отчет, а тем более потом помнить о них.
Интерпретируя наследие И. П. Павлова, Л. М. Веккер [2000, с. 74] приводит три уровня иерархии «сигналов» (то есть явлений, запускающих двигательный ответ в рамках рефлекса): «нервные сигналы – образы – речемыслительные процессы». Он тоже полагает, что работы И. П. Павлова демонстрируют, как именно физиологический, в том числе двигательный, ответ запускается непосредственно психическим образом и даже тем, что я называю вербальной конструкцией.
Из экспериментов Э. Торндайка (E. L. Thorndike, 1911) и Б. Скиннера (B. F. Skinner, 1938), тоже интерпретированных авторами с бихевиористских позиций, как и из работ И. П. Павлова (1906, 1909), можно сделать новые выводы: психические образы собственных движений и кинестетические ощущения животного, сопровождающие его успешную двигательную активность, которая привела к достижению необходимого животному изменения реальности, связываются в его сознании с образами этих изменений реальности, что приводит к повторению данных форм двигательной активности при повторном попадании в аналогичную ситуацию. Физиологическая регуляция двигательной активности организма зависит от вызываемых ею интеро-и экстероцептивных ощущений от образов восприятия собственного движущегося тела, а также образов изменяющейся в результате взаимодействия с телом внешней реальности.
Физиологические механизмы запуска и регуляции определенных движений связываются как с ощущениями, возникающими в процессе этих движений, и психическими образами самих движений, так и с образами воспоминания-представления желанных и достигнутых животным изменений реальности. В результате появление в последующем у животного образов представления желаемого изменения реальности вызывает у него определенную форму двигательной активности. Например, появление образа пищи или образа открывания дверцы клетки вызывает специфический двигательный ответ. Этот важнейший психофизиологический механизм, позволяющий животным целенаправленно воздействовать на окружающую реальность, остался не замеченным исследователями по тем же причинам – иная установка в процессе исследования.
Даже наблюдение одного животного за поведением другого животного, успешно достигшего желаемого изменения реальности, также формирует у наблюдателя связь между образом желаемых изменений реальности и образом конкретного движения. Это часто приводит к формированию психической структуры, запускающей физиологические механизмы данного конкретного движения, если у животного уже есть необходимые навыки выполнения соответствующего движения. Тут следует говорить уже даже не о простых рефлекторных действиях, а о рефлекторных формах поведения. Р. Л. Грегори (2003), например, пишет: «Можно без преувеличения сказать, что глаза освободили нервную систему от тирании рефлексов, позволив перейти от реактивного к тематическому планируемому поведению, а в конечном счете и к абстрактному мышлению» [с. 15].
Животные по-разному реагируют на образы одних и тех же объектов, находясь в разных ситуациях. Например, антилопы спокойно пасутся, видя хищников в относительном отдалении, но пускаются в бегство, стоит последним приблизиться. Это свидетельствует о том, что «запускает» физиологический ответ не столько образ конкретного объекта, сколько образ объекта в контексте прочей воспринимаемой окружающей реальности в целом.
Подводя итог, можно сказать, что непроизвольную двигательную реакцию может вызывать возникновение разных психических явлений: ощущений, образов, невербальных психических конструкций, вербальных образов – понятий и сложных вербальных конструкций. Кстати, такая цепочка последовательно запускающих физиологическую реакцию причин хорошо известна. В медицине, например, существует феномен генерализации патологической реакции у больных бронхиальной астмой, когда бронхоспазм первоначально возникает на запах, точнее, пыльцу цветка. Затем он появляется при виде того же цветка вблизи, позже при виде цветка, даже если тот находится за стеклом. Наконец – при виде нарисованного цветка и даже в ответ на слово, обозначающее его. Таким образом, можно предположить, что появление в сознании любых психических явлений и конструкций, в том числе не только образов восприятия, но и образов представления, например, тоже рефлекторно меняет физиологическое состояние организма и в результате вызывает вегетативные реакции и двигательные ответы.
Объективная психическая реальность – это созданная человечеством преимущественно вербальная репрезентация реальности и человека в ней, в том числе репрезентация непосредственно человеку недоступного, доступного лишь частично и косвенно или доступного лишь в абстрактном развернутом во времени континууме, а не в настоящий момент окружающего мира. Это репрезентация реальности микромира и Вселенной, реальности физических полей и их взаимодействий, реальности межчеловеческих контактов и общественных отношений, человеческой психики, человеческих законов и традиций. Объективная психическая реальность существует только в виде психического содержания, как бы передаваемого от одного человека к другому, в том числе с помощью материальных объектов: слов, книг и других потенциальных носителей информации. Объективная психическая реальность создана людьми, то есть представляет собой искусственную нематериальную реальность (до тех пор, пока принято считать психику нематериальной). Она существует в форме изменяющегося психического содержания окружающих нас людей, выражающегося в их устной и письменной речи, а также в виде того стабильного психического содержания, которое потенциально содержится в первую очередь в языковых конструкциях научного знания, социальных законов и правил, литературных письменных и устных произведений и т. д., сохраняющихся на материальных носителях.
С детства психические объекты объективной психической реальности окружают ребенка так же неотвратимо, как его собственные чувственные модели материальной реальности. Окружающая реальность складывается для него поэтому из созданных лично им преимущественно чувственных моделей и из усвоенных им в готовом виде вербальных психических конструкций, созданных людьми на протяжении всей истории человечества. Причем эти вербальные конструкции столь же достоверны для него, как и собственные чувственные модели, и воспринимаются им как сама собой разумеющаяся, бесспорная и существовавшая всегда окружающая физическая реальность. Существенное влияние на восприятие человеком любого объекта или явления реальности оказывает соответствующая вербальная психическая модель этого объекта или явления, присутствующая в объективной психической реальности. Именно она формирует для нас вместе с нашим чувственным образом комплексную, чувственно-вербальную психическую репрезентацию объекта, «делает» из куска старой кости зуб динозавра, а из блестящего камешка – алмаз. Можно поэтому говорить о двух сторонах психической модели любого объекта. Чувственный ее компонент психика человека создает самостоятельно, а вербальный – интериоризирует из объективной психической реальности. При этом вербальная интерпретация объекта оказывает сильное влияние даже на формирование его чувственного образа восприятия.
Обсуждая логику высказываний, которая «лежит в фундаменте всей дедуктивной логики», логик А. А. Ивин (1999) пишет: «При установлении истинности условного высказывания не предполагается, что входящие в него два высказывания связаны между собой по содержанию или смыслу. Такое понятие, как “связь по содержанию”, вообще отсутствует в логике высказываний… Если истинно следствие условного высказывания, то, независимо от того, каким является его основание, это высказывание также истинно. С другой стороны, условное высказывание истинно всякий раз, когда его основание ложно. При этом опять-таки безразлично, истинно следствие или нет и связано оно по содержанию с основанием или нет. К истинным относятся, например, высказывания: “Если Солнце – куб, то Земля – треугольник”, “Если дважды два равно пяти, то Токио – маленький город” и т. п.» [с. 155–156].
Автор продолжает: «Для классической логики вещь существует или не существует, и нет никаких других вариантов. Но как в обычной жизни, так и в науке постоянно приходится говорить не только о том, что есть в действительности и чего нет, но и о том, что должно быть или не должно быть, и т. д.» [с. 194].
Законы других разделов логики столь же далеки от реальной жизни, как и законы логики высказываний. Например, такой закон: «Ничто не может быть хорошим и плохим одновременно» [А. А. Ивин, 1999, с. 200].
А какими являются рождение неизлечимо больного ребенка или смерть человека, мучающегося от нестерпимых болей? Можно найти множество других примеров.
Серьезные проблемы возникают у формальной логики с последовательностью мышления или с логическим следованием – отношением, существующим между утверждениями и обоснованно выводимыми из них заключениями. А. А. Ивин (1999) пишет: «Острой критике классическая логика подверглась за то, что она не дает корректного описания логического следования… Следствие, которое выводится, должно быть как-то связано с тем, из чего оно выводится. Классическая логика пренебрегает этим очевидным обстоятельством. …Трудно отнести к обоснованным и такие истинные материальные импликации, как: “Если львы не имеют зубов, то у жирафов длинные шеи”, “Если дважды два равно пяти, то Юпитер обитаем” и т. п. …Таким образом, классическая логика не может быть признана удачным описанием логического следования» [с. 203–204].
Сходная ситуация и с противоречиями: «Классическая логика подходит к противоречиям несколько прямолинейно. Согласно одному из ее законов, из противоречия следует все, что угодно. Это означает, что противоречие запрещается, притом запрещается под угрозой, что в случае его появления в теории окажется доказуемым любое утверждение. Очевидно, что тем самым теория будет разрушена… Однако реально никто не пользуется разрешением выводить из противоречий все что попало. Практика научных рассуждений резко расходится в данном пункте с логической теорией» [А. А. Ивин, 1999, с. 206].
Доказательство в логике – это: «…процедура обоснования истинности некоторого утверждения путем приведения тех истинных утверждений, из которых оно логически следует» [А. А. Ивин, 1999, с. 214].
А. А. Ивин (1999) продолжает: «Определение доказательства включает два центральных понятия логики: понятие истины и понятие логического следования. Оба эти понятия не являются в достаточной степени ясными, и, значит, определяемое через них понятие доказательства также не может быть отнесено к ясным. …Не существует, далее, единого понятия логического следования… Ни одно из имеющихся в современной логике определений логического закона и логического следования не свободно от критики и от того, что можно назвать «парадоксами логического следования» [с. 216].
Автор говорит также, что в ХХ в. «…изменились представления о лежащих в основе доказательств логических принципах. Исчезла уверенность в их единственности и непогрешимости. Возникли также разногласия по поводу того, сколь далеко простирается сфера логики. …Р. Л. Уайдлер пишет, что математическое доказательство есть не что иное, как «проверка продуктов нашей интуиции… Совершенно ясно, что мы не обладали и, по-видимому, никогда не будем обладать критерием доказательства, не зависящим ни от времени, ни от того, что требуется доказать, ни от тех, кто использует критерий, будь то отдельное лицо или школа мышления. В этих условиях самое разумное, пожалуй, признать, что, как правило, в математике не существует абсолютно истинного доказательства, хотя широкая публика убеждена в обратном» [с. 216–217].
А. А. Ивин (1999) цитирует математика М. Клайна: «Новые контрмеры подрывают доказательства, лишая их силы. Доказательства пересматриваются, и новые варианты ошибочно считаются окончательными. Но, как учит история, это означает лишь, что для критического пересмотра доказательства еще не настало время… Интуиция может оказаться более удовлетворительной и вселять большую уверенность, чем логика», – и резюмирует: «…даже математическое доказательство не обладает абсолютной убедительностью и гарантирует только относительную уверенность в правильности доказанного положения» [с. 217].
Если уж в формализованной до предела математике доказательств не существует, то что тогда говорить о логике? Из этого следует, что нет абсолютных способов проверки истинности результатов нашего мышления с помощью неких теоретических приемов того же мышления, путем, например, логического анализа речевых конструкций, даже если мы их максимально формализуем. Не говоря уж о том, что нет никаких логических способов проверки и оценки хода нашего мышления, его истинности, правильности, точности, логичности и т. п. Привнесенные в психологию логикой понятия истинности, правильности, точности и логичности мышления не добавляют ничего позитивного, так как они исходно девальвированы несостоятельностью самого логического анализа.
А. Шопенгауэр не зря считал доказательства математики мышеловками [цит. по: А. А. Ивин, 1999, с. 218]. Действительно создается ощущение, с одной стороны, некой незаконченности рассуждений, а с другой стороны, предопределенности их результата, обусловленной чем-то вроде намеренного притягивания аргументов за уши. Как говорил А. Шопенгауэр, математические доказательства – это совершенно искусственный способ рассуждения. В повседневной жизни мы действительно так не мыслим. Это искусственная форма мышления, которая ошибочно уже много веков выдается за его единственно идеальную форму.
А. А. Ивин [1999, с. 219] предлагает рассмотреть пример прямого доказательства: нужно доказать, что сумма углов четырехугольника равна 360 градусам. Это доказывается исходя из того, что диагональ делит его на два треугольника, сумма углов в каждом из которых равна 180 градусам. Итого получается 360. Остается, однако, вопрос: а откуда мы взяли, что сумма углов треугольника равна 180 градусам? Это мы тоже из чего-то выводим, но опять возникает новый вопрос, и т. д.
Автор обсуждает другое прямое доказательство: «Нужно доказать, что космические корабли подчиняются действию законов небесной механики. Известно, что эти законы универсальны: им подчиняются все тела в любых точках космического пространства. Очевидно также, что космический корабль есть космическое тело. Отметив это, строим соответствующее дедуктивное умозаключение. Оно является прямым доказательством рассматриваемого утверждения» [с. 219].
Так-то оно все так, но от этого выстроенного доказательства не возникает уверенности в его истинности. Наоборот, появляется ощущение не доказательства вовсе, а возведения постройки из детских кубиков. По-прежнему остается сомнение в том, что космические корабли будут везде подчиняться законам небесной механики, потому что сами эти законы, возможно, действуют не везде и в разных местах по-разному. В общем, возникает твердая уверенность лишь в том, что доказательство это, несмотря на «бесспорную дедукцию» и ее «логическую достоверность», «липовое». И лучше бы посмотреть на практике, проверить эмпирически, как поведут себя космические корабли в разных точках космического пространства на самом деле. В споре и публичной дискуссии все эти логические доказательства незаменимы, но вот в науке и практике слабоваты.
А. А. Ивин (1999) пишет: «Косвенное доказательство устанавливает справедливость тезиса тем, что вскрывает ошибочность противоположного ему допущения, антитезиса. Как с иронией замечает американский математик Д. Пойа, “косвенное доказательство имеет некоторое сходство с надувательским приемом политикана, поддерживающего своего кандидата тем, что опорочивает репутацию кандидата от другой партии”… Доказательства от противного обычны в наших рассуждениях, особенно в споре. При умелом применении они могут обладать особенной убедительностью» [с. 219–220].
Многие основные законы логики отменяются самими же логиками. Так, например, в интуиционистской логике «…не действует закон исключения третьего, несомненный для классической логики. Отбрасывается также ряд других законов… В частности, закон снятия двойного отрицания (“Если неверно, что не а, то а”) и закон приведения к абсурду, дающий право утверждать, что математический объект существует, если предположение о его несуществовании приводит к противоречию» [А. А. Ивин, 1999, с. 190].
Д. Беркли (2000) пишет: «Всеми признано, что качества или состояния вещей в действительности никогда не существуют порознь, каждое само по себе, особо и в отдельности от всех прочих, но что они всегда соединены, как бы смешаны между собой по нескольку в одном и том же предмете152. Но, говорят нам, так как ум способен рассматривать каждое качество в отдельности или абстрагируя его от всех прочих качеств, с которыми оно соединено, то тем самым он образует абстрактные идеи. Например, зрением воспринимается предмет протяженный, окрашенный и движущийся; разлагая эту смешанную или сложную идею на ее простые составные части и рассматривая каждую саму по себе и с исключением остальных, ум образует абстрактные идеи протяженности, цвета и движения. Не в том дело, чтобы было возможно для цвета или движения существовать без протяжения, а в том, что ум может образовать для себя посредством абстрагирования идею цвета с исключением протяжения и идею движения с исключением как цвета, так и протяжения» [с. 121–122].
Д. Беркли (2000) критически рассматривает «абстрактную идею» цвета, описываемую им так: «…отбросив от отдельных, воспринятых в ощущениях цветов то, что отличает их один от другого, и сохранив лишь то, что обще всем им, ум образует абстрактную идею цвета, который ни красен, ни синь, ни бел и вообще не есть какой-либо определенный цвет» [с. 122].
Фактически автор говорит здесь не об абстрактной идее, а о ее абстрактной иллюстрации, об абстрактном образе, «который ни красен, ни синь, ни бел и вообще не есть какой-либо определенный цвет». Подобная абстракция неприемлема для Д. Беркли (2000): «Обладают ли другие люди такой чудесной способностью образовывать абстрактные идеи, о том они сами могут лучше всего сказать. Что касается меня, то я должен сознаться, что не имею ее. Я действительно нахожу в себе способность воображать или представлять себе идеи единичных воспринятых мною вещей и разнообразно сочетать и делить их. Я могу вообразить человека с двумя головами или верхние части человека, соединенные с телом лошади, я могу рассматривать руку, глаз, нос сами по себе отвлеченно или отдельно от прочих частей тела. Но какие бы руку или глаз я ни воображал, они должны иметь некоторые определенные образ и цвет. Равным образом идея человека, которую я составляю, должна быть идеей или белого, или черного, или краснокожего, прямого или сгорбленного, высокого, низкого или среднего роста человека. Я не в состоянии каким бы то ни было усилием мысли образовать вышеописанную абстрактную идею (говоря иначе – образ предмета без его качеств или образные качества без самого образа предмета. – Авт.). Точно так же для меня невозможно составить абстрактную идею движения, отличную от движущегося тела (образ движения без образа движущегося тела. – Авт.), – движения, которое ни быстро, ни медленно, ни криволинейно, ни прямолинейно; и то же самое может быть сказано о всех прочих абстрактных идеях». [с. 123-124].
Существует целая группа физических объектов, которые могут выступать в качестве заместительных копий и моделей основного объекта. Сюда относятся, например, отражения основного объекта (в воде, зеркале, других отражающих средах), а также такие искусственные объекты, как фотографии, аудио-, кино- и видеозаписи основного предмета и изображающие его картины, рисунки, карикатуры, схемы, наброски и т. п. Я вижу человека, его отражение в зеркале, его фотографию, его изображение на экране во время просмотра фильма с его участием, шарж на него, нарисованный карандашом. Во всех этих случаях очевидно, что я вижу разные материальные объекты, но в каждом из них я почему-то узнаю одного и того же человека. Почему? Каким образом, например, выполненный в виде нескольких линий шарж актуализирует в моем сознании мысль об определенном знакомом человеке? Более того, его вещи, место, где он живет, наконец, высказанные им мысли, которые я вспоминаю, немедленно вызывают в моем сознании некое знание о нем.
Дело в том, что отражение в зеркале, фотография, изображение на экране и шарж являются иконическими знаками, а многие другие вещи – знаками-индексами основного объекта. Соответственно, образы их восприятия немедленно вызывают в моем сознании актуализацию модели-репрезентации основного объекта. Многие из этих объектов рассматриваются с позиции «здравого смысла» в качестве «физических образов» или копий, моделей и отражений основного объекта. В соответствии с тем же «здравым смыслом» понятия психический образ и физический образ вроде бы различаются, но их различия очень расплывчатые и далеко не очевидные. Значение понятия психический образ близко для «здравого смысла» к значению термина образ (вообще). И тот и другой для «здравого смысла» – нечто вроде копий чего-то основного, но психический образ – копия особая: «как бы картинка, но уже в голове», «изображение» объекта в сознании, «отражение» окружающего мира или его фрагментов чем-то вроде психического «зеркала». Мышление, подчиняющееся «здравому смыслу», понимая сущностные различия между образом восприятия предмета, отражением того же предмета в зеркале и изображением предмета на бумаге, тем не менее в значительной степени отождествляет их, что выливается в общее их обозначение – «образы», закрепленное в языке.
1 февраля 2010 г., Москва.