ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
Волна "розенкрейцерского фурора", захлестнувшая Германию сразу же после того, как прозвучали "трубные гласы" манифестов, очень скоро превратилась в мутный поток – слишком многие пытались присоединиться к ней, даже не понимая, что, собственно, происходит. Одних привлекала заманчивая возможность установления связи с таинственными лицами, обладавшими, как им казалось, высшими знаниями или беспредельным могуществом; другие же были раздражены или встревожены мнимыми успехами тех, кого они считали опасными колдунами и подстрекателями. Майер воспринял манифесты как обращение ко всем "химикам" Германии1; возможно, он имел в виду мистиков-парацельсистов или же всех тех, кто так или иначе пытался обрести путь к "просвещению". Лица, ответственные за публикацию манифестов, скорее всего, разделяли его мнение и, наверное, были удивлены, даже встревожены произведенным эффектом – тем нездоровым общественным возбуждением, что последовало в ответ на призыв так называемых розенкрейцерских братьев поддержать начатое ими движение.
Бурная общественная реакция прежде всего была вызвана появлением "Откровения" и "Исповедания"; авторство же этих сочинений, хотя они и написаны в духе розенкрейцерской мифологии, изложенной в "Химической Свадьбе", вовсе не обязательно принадлежит самому Андреэ. Я не буду пытаться устанавливать личности тех авторов, что могли сотрудничать с Андреэ в деле розенкрейцерской пропаганды. На этот счет уже высказывалось множество предположений, частью очевидно бьющих мимо цели, частью – заслуживающих детального рассмотрения. К последним относится гипотеза об Иоахиме Юнгии, известном математике, которым восхищался Лейбниц. Предположение о том, что розенкрейцерские манифесты сочинил Юнгий, было высказано еще в 1698 г. – человеком2, который будто бы получил соответствующие сведения от одного из придворных, сопровождавших королевскую чету в изгнании. Сегодня версия об авторстве Юнгия представляется достаточно правдоподобной. Теперь мы знаем, что розенкрейцерский миф был своего рода "магической притчей" и что создание подобных "притч" (вспомним хотя бы "Иероглифическую Монаду" Джона Ди) требовало от автора очень серьезной научной работы, в частности в области математики. А значит, в написании манифестов вполне могли участвовать крупные ученые, такие, как Юнгий. Однако любые категоричные высказывания на этот счет должны считаться преждевременными – ведь предстоит еще немалая работа по изучению исторического фона розенкрейцерства, конкретных обстоятельств, обусловивших появление этого феномена. Тем более что после захвата Хайдельберга вражескими войсками происходило массовое уничтожение книг и документов, и многие важные свидетельства могли быть безвозвратно утрачены. Возможно, та ниточка, за которую в первую очередь стоит зацепиться, связана с Яном Грутером, хранителем Пфальцской библиотеки, поддерживавшим обширную международную переписку.
Сама длительность "розенкрейцерского фурора", то есть того временного отрезка, когда издавался поток литературных откликов на манифесты, свидетельствует в пользу предположения о связи манифестов с фридрихианским движением: весь поток этот внезапно иссяк в 1620 г., в момент краха богемского предприятия, вражеской оккупации Пфальца и гибели хайдельбергского двора.
Чтобы разобраться в огромном по объему и чрезвычайно запутанном комплексе публикаций времени "розенкрейцерского фурора", необходимо прежде всего расчистить "рабочую площадку", и здесь потребуются усилия профессиональных библиографов. Им предстоит каталогизировать даты и места изданий, эмблемы книгопечатников, сведения о сортах бумаги и т.п. – только тогда мы получим более полную картину движения и разрешим многие загадки, связанные с анонимными публикациями и использованием псевдонимов3. Все перечисленные проблемы с точки зрения исторической науки представляют собой сплошную целину, практически не затронутую современными исследователями, так как до недавнего времени их не считали заслуживающими серьезного изучения. Работая над настоящей главой, я не ставила перед собой задачу сколько-нибудь далеко продвинуться в освоении этой "целины", но собиралась лишь представить вниманию читателей краткий обзор литературы "розенкрейцерского фурора" (за вычетом произведений Фладда и Майера, рассмотренных в предыдущей главе).
Авторами большинства публикаций были простодушные люди, часто подписывавшиеся одними инициалами, которые в своих обращениях к розенкрейцерским Братьям выражали восхищение деятельностью ордена и просили позволения присоединиться к его рядам. Другие издавали более пространные сочинения, посвященные розенкрейцерам, рассчитывая привлечь к себе благосклонное внимание последних. Далее следует упомянуть открытых врагов ордена, его "хулителей", обвинявших Братьев в нечестивости, колдовстве или в прямом подстрекательстве к неповиновению властям. С одним из таких критиков – Либавием – мы уже встречались. Другие, еще более суровые критики скрывались под псевдонимами "Ме-напий" и "Ирений Агност"4.
Наибольший интерес представляют печатные выступления тех, кто, как представляется, располагал достаточно полной информацией о розенкрейцерском движении или даже сам участвовал в нем, знал его изнутри. Обычно именно такие загадочные личности прибегали к псевдонимам. В дальнейшем я намерена сосредоточиться на розенкрейцерских публикациях последнего типа, отобрав те, что кажутся наиболее значительными, – чтобы узнать, если это возможно, что-то новое о движении от людей, с ним знакомых. Я сознательно оставляю без внимания безбрежный поток сочинений "аутсайдеров" – ясно, что эти не знали ничего, кроме сведений, извлеченных ими из самих манифестов.
Теофил Швайгхардт5 опубликовал в 1618 г., не указав ни места издания, ни имени издателя, труд под следующим заглавием: "Зерцало Мудрости Розо-Крестовой, Сиречь Новейшее Откровение о Коллегии и аксиомах весьма просвещенного Братства Христова Креста Розы"6. Перед нами типичный образец розенкрейцерского заглавия, написанного на характерной смеси латинского и немецкого языков. В этой работе Теофил Швайгхардт (под псевдонимом вполне может скрываться некто Даниэль Меглинг, или автор, называвший себя "Флорентином Валенсийским", или даже сам Андреэ) восторженно отзывается о "пансофии" Братства и трех направлениях его деятельности: 1) божественно-магическом, 2) физическом, или "химическом" и 3) "трижды триедином", или религиозно-кафолическом. Он рассказывает, что розенкрейцерские Братья веруют в "божественного Илию" (намек на Парацельса и его пророчество о пришествии Илии), имеют свои "коллегии" с большими библиотеками и особенно почитают труды Фомы Кемпийского7, находя в этих творениях христианского мистического благочестия подлинные "магналии"8, окончательное объяснение тайны взаимосвязи макро- и микрокосма9.
"Зерцало" – типичный образец публикаций такого рода – написано в духе "пансофической" философии макрокосма и микрокосма, впитавшей в себя традиции магии, каббалы и алхимии, придающей большое значение просветительской и научной деятельности, профетической по своей направленности и отличающейся строгим пиетизмом.
Хранящийся в Британском музее экземпляр "Зерцала" переплетен в один том с очень любопытной подборкой гравюр и рисунков. Одно из этих изображений имеет прямое отношение к розенкрейцерскому "Откровению". Мне известна другая копия той же гравюры10, так что, надо думать, гравюра издавалась и сама по себе, независимо от "Зерцала".
На гравюре (см. илл. перед гл. VII) мы видим какое-то странное здание, а над ним – надпись со словами Collegium Fraternitatis11 и Fama12, а также дату: 1618 г. На стене здания, по обеим сторонам от двери, – роза и крест. Исходя из этого, можно предположить, что перед нами – изображение Незримой Коллегии розенкрейцерской Братии. Крылатое имя Иеговы заставляет вспомнить еще один важнейший розенкрейцерский символ – слова, завершающие "Откровение": "Под сенью крыл Твоих, Иегова". В небесах, по правую и по левую руку от крылатого Имени Божия, изображены Змееносец и Лебедь, каждый со своею звездой. Это явный намек на "новые звезды" в созвездиях Змееносца и Лебедя, упоминаемые в "Исповедании" как знамения грядущей новой эпохи.
Длань, простирающаяся из облака, окутывающего Божественное Имя, удерживает здание как бы на некоей нити, само же строение имеет пару крыл, да еще и водружено на колеса. Означает ли это, что крылатая, передвижная Коллегия Братства Креста Розы пребывает, подобно Утопии, в Нигде, оставаясь невидимой именно потому, что не существует в буквальном смысле? Коллегию Креста Розы защищают три персонажа13, занимающих ее угловые башни. На их щитах начертано Имя Божие, и они потрясают каким-то оружием (?), напоминающим птичьи перья. Не являются ли эти персонажи ангелами, охраняющими тех, кто пребывает "в тени крыл"?
Из одной стены здания выдвинута труба, под которой читаются инициалы C.R.F., означающие, вероятно, Christian Rosencreutz Frater ("Брат Христиан Розенкрейц") – о нем и возглашали "трубы" манифестов. Из другой стены тянется рука, сжимающая меч, и рядом обозначение: "Юл. Кемпийский". Юлиан Кемпийский упоминается в "Зерцале", а его послание в защиту розенкрейцерской Братии было опубликовано в одном томе с манифестами в кассельском издании 1616 г. Возможно, поэтому на нашей гравюре именно он размахивает мечом, защищая от врагов Незримую Коллегию. Подле руки на стене выписаны слова: Jesus nobis omnia ("Иисус для нас – все"); этот девиз упоминался в "Откровении", и, кроме того, он заключает в себе одну из главных идей "Зерцала": истинный путь к постижению тайны макро- и микрокосма ведет через "подражание" Христу – понимаемое в духе учения Фомы Кемпийского. Вокруг здания изображено несколько пар крыл, одна из них подписана инициалами T.S., возможно, подразумевающими Теофила Швайгхардта, предполагаемого автора "Зерцала".
Коленопреклоненная фигура на переднем плане справа горячо молится, обращаясь прямо к Божественному Имени. За окнами хранимой ангелами Коллегии видны фигуры людей, вроде бы углубленных в научные штудии. За одним окном явственно различим ученый(?), занятый какой-то работой, за другим – некие научные приборы. Все это – символы науки; что же касается коленопреклоненной молящейся фигуры, то она, на мой взгляд, выражает некий принципиальный подход к научным, " ангелологическим" и "божественным" изысканиям, более всего напоминающий взгляды Джона Ди.
Далее читатель может сам попрактиковаться в разгадывании тайных смыслов этой гравюры, без сомнения пропагандирующей – в эмблематической форме – идеологию розенкрейцерского "Откровения". Гравюра как бы втягивает нас в круг непосредственных участников розенкрейцерского движения, и кажется, мы вот-вот поймем, что означало словечко ludibrium и что, собственно, было на уме у странных людей, создававших манифесты.
"Иосиф Стеллат" написал по-латыни, без примеси немецкого языка, трактат под названием: "Пегас Небесный. Сиречь Краткое Введение В Мудрость Древних, каковую издревле Египтяне и Персы (именовали) Магией, ныне же ее Досточтимое Общество Креста Розы справедливо именует Пансофией"14. Книга была напечатана в 1618 г., место издания и имя автора не указаны, зато сообщается, что сей труд вышел в свет "с разрешения Аполлона". Автор знает и цитирует "Откровение", "Исповедание" и даже "Химическую Свадьбу". Он ревностный лютеранин, но при этом приверженец "древней мудрости", то есть герметизма и каббалы (он цитирует и Рейхлина15). "Стеллат" утверждает, что всякий, кто изучает Книгу Природы, занят истинно благочестивым делом. Одним из первых исследователей Природы он считает Гермеса Трисмегиста, который, по его словам, был современником Моисея; другой крупнейший "толкователь Природы" – Парацельс. "Стеллату" известны и некоторые произведения Майера, он их тоже цитирует; а слова о таинстве "гармоничного соответствия обоих миров – большого и малого" подразумевают его знакомство с сочинением Фладда.
Рассуждая о том, что розенкрейцерское движение вдохновлялось "древним богословием", основанным на изучении Природы, "Стеллат", по существу, формулирует одно из лучших имеющихся определений сути розенкрейцерства. "Стеллат" относит себя к противникам Аристотеля, отдавая предпочтение анимистической интерпретации природы. Возможно, в его книге и содержатся намеки на конкретных людей, но намеки эти слишком туманны. Правда, в одном месте, как можно предполагать, он имеет в виду ландграфа Гессенского, что же до "Пегаса", то я склонна видеть в этом слове одно из иносказательных обозначений курфюрста Пфальцского.
Из других таинственных защитников розенкрейцерской Братии стоит упомянуть Юлиана Кемпийского, о котором говорилось выше, и Юлия Шпербера, автора сочинения "Эхо Богом горнепросвещенного Братства достохвального Ордена K.P."16, опубликованного в Данциге в 1615 г. Юлий Шпербер – подлинное имя реального человека17, по слухам занимавшего какую-то должность в Анхальт-Дессау, так что он мог быть лично знаком с Кристианом Анхальтским. В своем труде Шпербер демонстрирует достаточную осведомленность в делах розенкрейцерского Братства, а также глубокие познания в магии и каббале. Он знает работы Генриха Корнелия Агриппы и Иоганна Рейхлина, "Мировую Гармонию" Франческо Джорджи и труды "теолога Марсилия Фицина18". Он также интересуется взглядами Коперника и настоятельно рекомендует всем, кто желает найти для себя подлинно благочестивое занятие, "вчитываться в иероглифы и письмена, начертанные в Книге Природы".
"Суждения Некоторых Славнейших И Ученейших Мужей... о Положении и Религии Знаменитого Братства Креста Розы"19, опубликованные во Франкфурте в 1616 г., представляют собой, как видно уже по названию, сборник статей разных авторов. Первая статья сборника, восхваляющая девиз розенкрейцерского ордена Jesus mihi omnia ("Иисус для меня – все"), написана "Христианом Филадельфом", почитателем пансофии, поставившим перед собою задачу убедить всех, что учение Братства носит истинно христианский характер. Другая статья призывает всех благочестивых людей Европы отбросить "ложно-национальную" (то есть Аристотелеву) философию и обратиться к "божественной теософии макро- и микрокосма".
Один из наиболее интересных трактатов подобного рода, "Расцветающая Роза"20, издавался в 1617 и 1618 гг., без указания места издания и имени издателя. Это произведение, подписанное псевдонимом "Флорентин Валенсийский", было задумано как ответ "Менапию", выступившему с критикой розенкрейцерского Братства. Автор "Расцветающей Розы" обладает широчайшим научным кругозором и знанием литературы – превосходя в этом, пожалуй, всех прочих сочинителей рассматриваемой нами группы. Его интересуют архитектура, механика (Архимед), арифметика, алгебра, музыкальная гармония, геометрия, навигация, изящные искусства (Дюрер). Он видит несовершенство современных наук и призывает к их обновлению. Астрономия, по его мнению, изобилует пробелами; астрология в высшей степени ненадежна. А "физика" – разве не страдает она от недооценки роли эксперимента? А "этика" – разве не нуждается в пересмотре своих оснований? И что есть в медицине, кроме интуитивных догадок?21
Подобные рассуждения звучат вполне в духе Бэкона, чей трактат "О Прогрессе Учености" мог и в самом деле оказать некоторое влияние на круги, близкие Флорентину. Почему бы не предположить, что идеи Бэкона стали проникать в Германию, наряду с прочими английскими веяниями, после бракосочетания курфюрста Пфальцского с английской принцессой? Однако главные интересы автора "Расцветающей Розы" лежат, кажется, в области наук, основанных на числе, – это те самые "витрувианские" предметы, к совершенствованию которых призывал Джон Ди в своем предисловии к Евклиду. На автора "Расцветающей Розы" мог повлиять и Фладд, который в "Трактате" 1616 г. превозносил розенкрейцерское движение и заодно повторил доводы Джона Ди в пользу обновления математических наук. Но чьи бы влияния ни испытал на себе "Флорентин Валенсийский", ясно одно: он разработал убедительную и оригинальную концепцию, обосновывающую необходимость прогресса во всех отраслях знания. Сходная концепция угадывается и за розенкрейцерским "Откровением", которое настаивало на объединении всеобщих усилий ради распространения просвещения.
С точки зрения автора "Расцветающей Розы", стремление человека к познанию Природы обусловлено, в конечном счете, глубоко религиозными мотивами. Бог впечатал Свои знамения и письмена в Книгу Природы. А посему, созерцая эту Книгу, мы созерцаем Самого Бога. Дух Божий пребывает в средоточии Природы; именно он есть основание Природы и истинного знания обо всем сущем. Флорентин заклинает своих читателей изучать, вместе с розенкрейцерской Братией, Книгу Природы, эту вселенскую книгу, дабы человечество смогло вернуться в утраченный Адамом рай. (Бэкон тоже уповал на возвращение человеку всех тех знаний, коими Адам обладал до грехопадения.) Он заверяет враждебно настроенного "Менапия" в том, что Братья любят Бога и ближних своих; что они взыскуют познания Природы ради славы Христовой и не имеют ничего общего с диаволом и делами его. Сам же он твердо верует во Отца, Сына и Духа Святого и горячо желает пребывать "в тени крыл Иеговы".
Согласно одной гипотезе, авторство этого страстного трактата принадлежит самому Иоганну Валентину Андреэ22. Мы можем лишь сказать, что "Расцветающую Розу" и в самом деле можно считать выдающимся произведением, вполне достойным автора "Химической Свадьбы".
Нападки на розенкрейцерскую Братию со стороны "Менапия", "Ирения Агноста", Либавия и иже с ними сводятся преимущественно к следующим положениям. Высказываются опасения, что деятельность Братьев может провоцировать неповиновение установившимся правительственным режимам; наиболее прям в этом обвинении Либавий. Часто выдвигаются упреки в занятиях вредоносной магической практикой23. Наконец – и это, пожалуй, самое важное, – враги розенкрейцерства утверждают, что Братья не имеют четкой религиозной позиции. Одни зовут розенкрейцеров лютеранами, другие – кальвинистами, третьи – социнианами24 или деистами. Некоторые даже подозревают их в принадлежности к иезуитскому ордену25.
Подобное обвинение привлекает наше внимание еще к одному аспекту розенкрейцерского движения (возможно, из числа важнейших): к его всеохватности, способности вбирать в себя представителей разных вероисповеданий. Как мы помним, Фладд утверждал, что его труд пришелся по душе всем истинно религиозным людям, к какой бы конфессии они ни относились. Сам Фладд был ревностным англиканином, дружил с англиканскими епископами; англиканской веры придерживалась и Елизавета Стюарт, супруга курфюрста Пфальцского. Курфюрст, напротив, исповедовал кальвинизм, как и Кристиан Анхальтский, его главный советник. А Майер был ревностным лютеранином, подобно Андреэ и многим другим розенкрейцерским авторам. Наверное, всех их объединяла "музыкальная" философия макро- и микрокосма, мистическая алхимия, нашедшая наиболее законченное выражение в трудах Фладда и Майера, хотя и другие, менее значимые с этой точки зрения тексты, рассмотрением которых мы занимались в настоящей главе, отражают сходные философские воззрения.
Пропагандируя некую философию, или теософию, или пансофию, приемлемую, как они думали, для всех религиозных партий, участники розенкрейцерского движения надеялись, вероятно, создать внеконфессиональный общий фундамент для своего рода франкмасонства (я использую здесь этот термин в широком смысле, не предполагающем непременно существование тайной организации), которое позволило бы людям различных вероисповеданий жить в мире друг с другом. Таким общим фундаментом могли бы стать общепринятые основы христианской веры, интерпретируемые в мистическом смысле, а также философия природы, ищущая сакральные смыслы в иероглифах, начертанных Богом во вселенной, и видящая в макрокосме и микрокосме математико-магические системы вселенской гармонии.
В этой связи стоит вспомнить, что и Джон Ди возлагал большие надежды на смягчение религиозных разномыслии и установление вселенского царства мистико-философской гармонии – наподобие той, что царит в ангельских сферах. Эти идеи Ди, распространявшиеся им в Богемии, тоже могли просочиться в немецкое розенкрейцерское движение.
И все же материал, рассмотренный в этой главе, выявляет прежде всего мощную германскую струю в розенкрейцерском движении, явные следы влияния на него традиций германского мистицизма. Тому, кто читает немецких розенкрейцерских авторов, часто приходит на ум Якоб Бёме, знаменитый немецкий философ-мистик. Бёме начал писать как раз перед выходом в свет первого печатного издания розенкрейцерского "Откровения". Самая ранняя его работа, "Аврора", провозвещала, как и розенкрейцерский манифест, новую зарю научного и духовного прозрения26. Бёме стремился обновить посредством алхимической философии Парацельсова толка тогдашнее лютеранское благочестие, казавшееся ему мертвым и сухим, – но ведь и розенкрейцерские авторы ставили перед собой ту же задачу. Бёме родился неподалеку от Гёрлица, в области расселения лужицких сербов, на границе с Богемией. Живя в таком месте и в такое время, Бёме просто не мог оставаться в неведении относительно "розенкрейцерского фурора", фридрихианского движения и сокрушительного краха последнего в 1620 г. Биографию Бёме мы знаем очень плохо; известно, однако, что именно в 1620 г. он побывал в Праге27. Доказательств, подтверждающих какую бы то ни было связь между Бёме и розенкрейцерским движением, нет, однако ничто не мешает нам отнести его к тем "доморощенным" немецким "химикам", к которым обращались и которых надеялись привлечь на свою сторону авторы манифестов.
Изучение работ, упомянутых в этой главе, ничуть не приблизило меня к ответу на вопрос, существовало ли в действительности некое организованное тайное общество, руководившее розенкрейцерским движением. Розенкрейцерские авторы, как правило, спешат заявить, что сами они розенкрейцерами не являются и никогда не видали таковых. Идея незримости Братии – существеннейший элемент розенкрейцерского мифа. Из всех источников, рассматривавшихся в настоящей главе, только один хоть в какой-то степени проясняет ситуацию. Я имею в виду гравюру с изображением крылатой передвижной Коллегии Братства Розового Креста, охраняемой воинством ангелов или духов. Если розенкрейцерские Братья таковы, каждый может смело утверждать, что никогда ни одного из них не видал, да и не претендует на то, чтобы принадлежать к столь возвышенному обществу. Дело, однако, в том, что человек, вполне искренне отрицающий свое членство в "Незримой" Коллегии, может, тем не менее, быть одним из бренных существ, допущенных пребывать "в тени крыл Иеговы".
Исследователи розенкрейцерской литературы знают, что в Германии ее поток внезапно иссяк между 1620 и 1621 гг., и недоумевают, почему это произошло. Землер еще в конце XVIII столетия пытался найти объяснение этому явлению – резкому исчезновению всякой розенкрейцерской литературы около 1620 г.28 Арнольд же просто сообщает читателю, что после публикации манифестов многие посторонние лица попытались примкнуть к розенкрейцерскому движению, чем вызвали полнейшую неразбериху, продолжавшуюся вплоть до 1620 г., когда всеобщий ажиотаж как бы исчерпал себя29. Уэйт тоже говорит о 1620-м как о "годе, затворившем врата в былое"30, разумея под "былым" прошлое розенкрейцерского движения. Ни упомянутые авторы, ни все другие исследователи розенкрейцерской литературы нисколько не интересовались историческими событиями в Пфальце и Богемии или, во всяком случае, никак не увязывали эти события с движением розенкрейцеров. Мы же в своем исследовании сосредоточились именно на связях между историей и идеологией и потому сумели отыскать разгадку. Розенкрейцерское движение кончилось именно тогда, когда потерпело крах пфальцское движение, когда окончательно рухнули надежды, связанные с курфюрстом Пфальцским и его блистательными союзниками: король и королева Богемии бежали из Праги после битвы у Белой Горы, и всем стало ясно, что ни король Великобритании, ни немецкие союзники-протестанты им не помогут; габсбургские полчища вторглись в Пфальц, и началась трагическая эпопея Тридцатилетней войны,
В 1621 г. в Хайдельберге вышло в свет "Предостережение против Розенкрейцерских Паразитов"31. В том году Хайдельберг находился уже во власти вторгшихся в него австро-испанских войск, и такого рода публикация была равносильна физической расправе с движением, ассоциировавшимся в глазах захватчиков с прежними правителями княжества.
В том же 1621 г. в Ингольштадте, крупном иезуитском центре, расположенном в самом средоточии католической Германии, был опубликован трактат некоего Фредерика Форнера под названием "Пальма Первенства среди Чудес Католической Церкви"32. Сама я, по правде говоря, сей труд не изучала (как и тот, что только что поминался, про "розенкрейцерских паразитов"). Однако, судя по впечатлениям занимавшегося этим произведением Уэйта, автор трактата, епископ, вовсю издевается над розенкрейцерской Братией за то, что она самочинно присваивает себе славные наименования и притязает на боговдохновенность, в силу коей почитает себя способной реформировать весь мир, восстановить все науки, преобразовывать одни металлы в другие и продлевать жизнь человека. Трактат с таким злобствующим торжеством извращает подлинные идеи розенкрейцерских манифестов, что его вполне можно сопоставить с пропагандистскими карикатурами на экс-короля Богемии, выпущенными в свет после поражения последнего.
Упомянем и еще одно любопытное следствие "розенкрейцерского фурора". Иезуиты в соответствии с обычной для них практикой, видимо, решили использовать розенкрейцерскую символику, переиначив ее на свой манер, в деле распространения католической веры на оккупированных католиками территориях и упрочения в этих землях Контрреформации. Некий Й.П.Д. а С. опубликовал в 1619 г. в Брюсселе сочинение под названием "Роза Иезуитская, сиречь Иезуитские Красные Подмастерья"33 – в следующем, 1620, году оно было перепечатано в Праге (разумеется, после победы католиков). Как видно уже по заглавию, автор пытается приспособить розенкрейцерскую символику Розы к нуждам католической пропаганды. (Правда, Роза всегда была католическим символом – символом Девы Марии.) Вообще же трактат посвящен вопросу о том, не являются ли два ордена – иезуитский и розенкрейцерский – в действительности одной и той же организацией: просуществовав какое-то время под одним именем, она была вынуждена "уйти в подполье", чтобы затем возродиться под другим. Иезуиты, видимо, надеялись, что население завоеванных территорий, сбитое с толку подобными рассуждениями, окажется более восприимчивым к пропаганде идей Контрреформации.
И действительно, оккупированная Богемия постепенно утрачивала память о движении, некогда сулившем ей свободу. Мало к кому судьба отнеслась столь же благосклонно, как к Даниэлю Стольцию, сумевшему бежать к немецкому издателю-розенкрейцеру, а оттуда в Англию. В самой же Германии (как, впрочем, и в Богемии) розенкрейцерство было дискредитировано в результате катастрофического провала пфальцско-богемского движения, обернувшегося для его приверженцев разочарованием и отчаянием.
Среди расставшихся с обманчивыми иллюзиями оказался и Роберт Фладд. В книге, опубликованной в 1633 г., Фладд писал: "Те, кто прежде именовались Братьями Креста Розы, ныне зовутся просто Мудрецами, имя же ("Крест Розы") столь ненавистно стало современникам, что изгладилось из памяти человеческой"34. И все же Фладд, похоже, помогал Иоахиму Фрицию в создании книги под названием "Высшее Благо, Сиречь Истинные Магия, Каббала и Алхимия Истинного Братства Креста Розы" (Summum Bonum...), напечатанной во Франкфурте в 1629 г. На титульном листе трактата изображена Роза, стебель которой по форме напоминает крест. Рядом – улей и паутина, памятные нам по книге эмблем Цинкгрефа, где они были символами курфюрста Пфальцско-го, и по карикатурам на злосчастного государя, многократно изображавшим его запутавшимся в паутине или терзаемым пчелами.
Для того чтобы понять эти намеки, надо было помнить Цинкгрефовы эмблемы и аллюзии на них в сатирических листках, а к 1629 г. большинства помнивших, вероятно, уже не было в живых. Атмосфера Тридцатилетней войны не располагала к особой утонченности, и в более поздних карикатурах на Фридриха и его движение мы уже не находим мудреных намеков вроде картинок "химической свадьбы" или перевранных Майеровых эмблем. Подобные символы даже пародировать было страшно: началась откровенная "охота на ведьм". И именно в таком – примитивном и пугающем – обличье слухи о розенкрейцерском движении в Германии стали просачиваться за границу, во Францию.