ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>
1. Сущность вопроса
а) Этой сущности мы уже коснулись выше (с. 143), когда при обсуждении вопроса о природе триады натолкнулись на категорию гипотезы. Но там нас интересовала не сама гипотеза, а природа триады, немыслимая без гипотетического заострения. Сейчас же нас интересует именно это гипотетическое заострение, то есть проблема самой гипотезы. Выше мы также указали на два неантичных понимания гипотезы, то есть на традиционно научное понимание, когда гипотеза понимается как предварительное и условное объяснение, предполагающее какую-то окончательную решенность соответствующей проблемы, и на неокантианское понимание, которое учило о гипотезе тоже как об условности и временности, но имеющей только логический характер, без всякой связи с объективным бытием и в виде только непрерывного назревания окончательно никогда не решаемой проблематики. Сейчас нам придется сказать об этом несколько подробнее, имея в виду не обоснование только науки, и по преимуществу только математики и математического естествознания, как это было у старых неокантианцев, но имея в виду обоснование всех вообще областей мысли и бытия, то есть обоснование действительности и жизни вообще. Для нас будут иметь мало значения споры с древности и до наших дней о том, что такое в математике определение, постулат, аксиома или теорема, поскольку сейчас мы вовсе не занимаемся историей обоснования математики как науки. Нас будет интересовать исключительно философская сторона дела, которая в античности всегда становилась целым сводом эстетических категорий. Итак, что же такое античная гипотеза как философское и философско-эстетическое понятие?
144б) Согласно античному пониманию, гипотеза вещи есть идея вещи; а идея вещи есть такой ее смысл, который берется не сам по себе, в своей отвлеченности, но в своей жизненной осуществленности, причем эта жизненная стихия функционирует пока еще в недрах самого же смысла, являясь его смысловой, картиной. Таким образом, уже в самом определении гипотезы содержится ее эстетическая значимость. Уже в ней самой имеется и своя внутренняя сторона, смысл вещи, и своя внешняя сторона, |жизненно-мысленная осуществленность.
в) Но это пока еще является только триадической структурой гипотезы. А мы уже видели выше (с. 133), что эта гипотетическая триадичность, с одной стороны, является субстанциальной неделимостью – и в этом ее генологический момент (hen, "первоединое"), – а с другой стороны, эта генологическая триада не остается в изолированном виде, а содержит в себе предположение своих функций вне себя, заданность тех или иных инобытийных осмыслений, заряженность ими, постановку инобытийных проблем и смысловую методику их возможных решений. И тут-то как раз впервые и конструируется сама категория гипотезы.
Чтобы понять античный характер гипотезы, надо много и серьезно думать. Традиционная школьная логика говорит нам о неподвижных категориях. Движется, говорят, только материальная действительнось, а логические категории, как думают, всегда неподвижны. Вот этого дуализма как раз и не понимает античная теория гипотезы. Эта гипотеза здесь, конечно, есть идея; и, конечно, в этом смысле она неподвижна. Но вот оказывается, что подвижность и вообще становление свойственны также и чистой мысли. Античность понимает мышление как обрисовку определенной смысловой картины. И это многим непонятно только потому, что всякую мысль упорно понимают как нечто застывшее и окаменевшее. Тут забывается тот обыденный факт всякого художественного восприятия, когда, например, картина изображает какое угодно движение предметов, какие угодно взлеты и падения, какое угодно становление вещей и событий; а сама-то картина остается при этом неподвижной, как бы чем-то застывшим и лишенным всякой жизни. Очевидно, то, что античные люди понимали под идеей, является, при переводе на наш современный язык, просто художественной картиной мысли. Для характеристики античного понимания дела необходимо признать за очевиднейший факт то, что многие никак не могут понять ввиду своей абстрактно-метафизической позиции.
г) Именно древние исходили здесь из интеллектуальной интуиции. Картинной здесь являлась не только одна чувственная вещь, но также и мысль об этой вещи. Платоники в этом смысле выдвигали такую общепонятную интуицию, как геометрическую. Ведь в геометрии разве изучаются такие круги и шары, которые можно понюхать, почувствовать языком, тронуть или двинуть пальцами или услышать на манер каких-нибудь шумов или тонов? Ведь, несомненно же, в геометрии изучаются фигуры и тела не слышимые и не осязаемые, а чисто мыслимые, идеальные. И в то же самое время разве можно говорить, что это не фигуры и не тела? Да, в геометрии это фигуры и тела, но какие? Чисто идеальные, то есть воспринимаемые только интеллектуальной интуицией. Даже и так называемые иррациональные числа, которые вещественно никогда нельзя 145исчислить до конца, геометрически даются вполне ясно и отчетливо. Квадратный корень из 2 есть иррациональная величина, которую нельзя исчислить до конца, сколько бы десятичных знаков мы ни получали при извлечении такого корня. Тем не менее если мы имеем геометрический квадрат, каждая сторона которого равна единице, то диагональ такого квадрата как раз будет равняться квадратному корню из 2, то есть будет| равняться иррациональному числу, а мы эту диагональ видим ясно и отчетливо.
Итак, античную категорию гипотезы можно понять только при том условии, если мы признаем за очевиднейший факт существование интеллектуальной интуиции. Идея как гипотеза есть нечто вроде того, что в настоящее время именуется как иррациональная величина, то есть как то, что не является реально выполнимой задачей, а является только чем-то заданным, заряженным, когда известен метод получения ответа, но самый ответ не дается в окончательном виде, потому что для этого надо было бы проделать бесконечные вычислительные операции. Гипотеза не есть ответ на вопрос, что такое данная идея, когда она воплощается в своем инобытии, но есть только заданность такого ответа, то есть только метод получения этого ответа, или определенное обоснование всех возможных ответов.
д) Если мы это поймем, то мы тем самым можем понять и всю эстетическую природу античного учения о гипотезе. Это – живая и становящаяся мысль, получающая в каждый момент своего жизненного развития определенную картинную устойчивость; но эта устойчивость образуется здесь только для того, чтобы тут же стать новой проблемой и новыми заданными условиями и методами для решения этой новой проблемы. При этом невозможно забывать, что для античных философов гипотеза вовсе не является только мысленным построением. Она, конечно, в каждый момент своего существования является также и бытием. Поэтому неокантианские попытки свести античную гипотезу к чисто логическому построению приписывают античной философии тот логицизм, которым она никогда не отличалась; а если подобного рода черты где-нибудь и проскальзывали, то они всегда имели временное и условное значение, и только для того, чтобы в дальнейшем тут же заговорить и о непререкаемой онтологии.
2. Вопрос об античной гипотезе в современной науке
а) Принцип гипотезы, и притом со всей своей эстетической значимостью, проводится у Прокла очень часто, хотя, правда, с разной степенью детализации и с разной степенью специального внимания в этом вопросе. Поскольку обозреть и проанализировать все тексты Прокла, в которых применяется принцип гипотезы, невозможно, мы ограничимся во-первых, указанием на принцип античной гипотезы, как он понимается в современной науке, а во-вторых, конкретным анализом двух математических категорий, чтобы продемонстрировать в наглядной форме гипотетическую методологию Прокла.
Что касается современных исследований об античной гипотезе, то мы сошлемся на указанную выше (с. 143) работу М.Альтенбурга. Однако нам представляется целесообразным использовать другую работу, которая уже специально посвящена принципу гипотезы как он разрабатывается у Прокла. Это – работа Николая Гартмана (N.Hartmann. Des Proclos Diadochus philosophische Anfangsgründe der Mathematik nach den ersten 2 Büchern des Euklidkommentars dargestellt. Giessen, 1909. Перепечатка – Berlin, 1969.).
146б) Работа Nic. Hartmann'a, посвященная обоснованию математики у Прокла, свидетельствует как о высоком историко-философском уровне в оценках Прокла, так и о некоторого рода недостатках или неточностях, зависящих не только от того, что этот автор – последовательный неокантианец, причем неокантианец еще того начального типа, когда неокантианцы занимались по преимуществу обоснованием математики и математического естествознания.
Н.Гартман в начале своей работы (с. 1-5) правильно говорит о математизме античной философии и о необходимости изучения этого математизма. Уже здесь чувствуется односторонность историко-философского интереса Н.Гартмана. Античная философия, действительно, отличается своей постоянной склонностью к математизму. Однако это еще не значит, что склонность эта была в античности чем-то основным или чем-то исключающим другие методы мысли. Тут же правильно утверждается, что на философию Прокла повлияли Платон и Аристотель. Но тут же – малозначащее утверждение о том, что кроме влияния Платона и Аристотеля у Прокла были еще "фантастические и мистические интересы" (с. 4).
Далее, не совсем точно этот автор определяет математическую область, по Проклу, как среднюю между чистой мыслью и чувственностью. У Прокла это – одна из последующих стадий числового функционирования. Всем такого рода последующим ступеням числового развития у Прокла предшествует та числовая область, которая развивается еще в сфере первоединого (выше, с. 60). О самом этом первоедином Н.Гартман не только знает, но и весьма выразительно говорит (с. 53). Но об этом необходимо говорить еще на самой начальной ступени определения числа.
Тут мало утверждать, как это делает Н.Гартман (с. 14), что число есть синтез предела и беспредельного. Этот синтез и у Платона и у Прокла характеризуется не просто как число, но и вообще как все существующее. А чтобы предел и беспредельное определили собой именно число, для этого необходимо, чтобы эта противоположность предела и беспредельного разрешалась именно еще на стадии первоединого, так как иначе числу придется приписывать качественное содержание, которого оно не имеет и которое оно получает только после перехода в ноуменальную область. Это мешает автору правильно представлять себе и то, что Прокл называет геометрией. По Н.Гартману выходит, что все числа – рациональны и что иррациональное впервые получается только в геометрических образах, поскольку эти последние возникают как оформление непрерывного и неисчислимого пространства (с. 11-12). Это едва ли так. Ведь сам же Н.Гартман говорит о возникновении числа у Прокла из предела и беспредельного. И – также можно было бы сказать – из "монады" и "неопределенной диады". Если в числе на самом деле содержится также и беспредельное, то это значит, что не только в геометрических образах, но уже и в любом арифметическом числе содержится элемент бесконечности и иррациональности. Это видно хотя бы из того, что каждое конечное число, несмотря на свою конечность, и увеличиваемо и дробимо до бесконечности при переходе его даже только к соседнему числу.
147в) При всех такого рода неясностях или, может быть, просто недоговоренностях у Н.Гартмана основной тезис о Прокле формулируется и ясно, и просто, и кратко. И арифметическое число и геометрическая) фигура являются особого рода бытием, но не бытием просто, а еще и становлением; а это бытийное становление, чтобы быть, должно иметь смысл, то есть становящийся смысл. Эта область отличается от бытия своим становлением, а от чувственности отличается своей нестановящейся принципностью. Кроме того, просто текучая чувственность нуждается в своем нетекучем осмыслении и оформлении; а числа и фигуры не нуждаются в обосновании, они сами обосновывают всю материально-вещественную область. Для нас же важно еще и то, что выдвигаемая для таких целей гипотетическая структура всякого арифметического числа и всякой геометрической фигуры обладает своей собственной картинностью, является, как говорит Прокл, "фантастическим (phantasticē) движением". H. Гартман прекрасно подметил эту особенность прокловской гипотезы.
Проблема заключается здесь вот в чем. Платоники различали чистый ум, который всегда активен в смысловом отношении и никогда не аффицируем (noys poiēticos, "ум действующий"), с одной стороны, и, с другой стороны, "ум страдательный" (noys pathēticos), подверженный воздействию материальной области. Н.Гартман очень хорошо понимает эту трудность, которая возникала здесь для Прокла и которую Прокл преодолевает только при помощи своего принципа гипотезы. Умственная гипотеза всегда продолжает быть активным умом, потому что она есть модель, и притом порождающая модель. Тут же, однако, оставаясь чистым умом, этот ум выражает те проблемы, те законы, которые возникают в условиях осуществления ума в чувственно-материальной области. В этом отношении он становится уже чем-то средним между чистым умом и его чувственно-материальными воплощениями. И это не мешает ему быть активным умом. Но только в этом случае ему свойственно "формообразующее (morphōticē) движение". Такой ум и всегда чист, всегда активен; но в то же самое время он "имеет свою опору (hypostasin) с телами и в телах". Аристотель, прекрасно чувствовавший смысловую картинность ума, так и говорил об "умопостигаемой материи" (Met. VII 10, 1036 а 9; 11, 1037 а 4; VIII 6, 1045 а 34-36), поскольку для всякой картинности требуется не только форма, но и материя, оформляемый материал. Это мог бы вполне утверждать и Прокл, но у него это получается при помощи выражения "образно-смысловая (phantasticē) материя". Об этом отчетливо и с замечательной ясностью говорится и в комментарии Прокла на Евклида (51, 20 – 53, 30) и у Н.Гартмана (с. 28-29). Такова удивительная значимость "активного" платоновского ума, который без перехода к "пассивному" уму выражает свою связанность с чувственно-материальной областью, и это – при помощи гипотезы, то есть "образно-смысловой материи", или "образно-смыслового движения".
г) Здесь также очень важна и сама терминология. Именно числа и фигуры, как их понимает Н.Гартман на основании Прокла, являются "образцами", парадигмами, или, как мы сейчас могли бы сказать, моделями. Такого перевода греческого термина "гипотеза" Н.Гартман 148не дает, но это есть буквальный и самый точный перевод греческого paradeigma. Каждая математическая категория действительно есть прежде всего модель, поскольку она предполагает то или иное свое развитие в своем инобытии, как, например, каждое арифметическое число только тогда и возможно, когда за ним мыслится другое число, большее на единицу, а перед ним – число меньшее, и тоже на единицу (везде тут вместо единицы можно мыслить и любую часть единицы), или как, например, каждая геометрическая точка возможна только при условии окружающего фона, в котором она может двигаться и, например, превращаться в линию. Но каждое число и каждая фигура по этому самому является не только моделью для своего инобытия, но и порождающим принципом, когда эти категории получают свое оформление и вообще обоснование в инобытии. Гипотеза и есть эта порождающая модель. Она есть, во-первых, чисто мысленное конструирование определенной модели, а, во-вторых, она есть и чисто жизненное конструирование, поскольку модель является здесь порождающим началом, а самопорождающий принцип – это и есть жизнь (Гартман Н., с. 23). И потому, когда в логике говорится о делении понятий и об их обобщении, то есть когда говорится о восхождении или нисхождении понятий, это делается возможным только потому, что понятия, о которых здесь идет речь, являются гипотезами. Иначе более общие и более частные понятия не будут указывать одно на другое, не будут тяготеть одно к другому, а такая их взаимная изоляция сделает невозможным саму проблему обобщения и ограничения (с. 33, 37-41, 52-56).
Такое понимание гипотезы безусловно делает категорию гипотезы чем-то универсальным. С такой точки зрения все математическое всегда гипотетично.
Так, например, в равной мере являются гипотезами аксиомы и теоремы (с. 54-55). Математические определения в этом смысле тоже являются гипотезами, поскольку в них содержатся методические указания на те или иные математические конструкции (с. 47-48). По этому же самому и вся философия, будучи завершением математических принципов, тоже есть наука о гипотезах. А так как диалектика есть не что иное, как "завершение наук" (Procl. In Eucl. 42, 10), а также их "порядок и связь" (44, 15), то и диалектика есть тоже наука о всех науках как о гипотетических конструкциях (Гартман Н., с. 42-43). Но это значит, что ни о каком сенсуализме в философии не может быть и речи (с. 17-20).
Вся наука, вся диалектика, вся философия только и состоят из гипотез, потому что любой тезис, который высказывается в этих областях, имеет свой смысл только в том единственном случае, когда он и сам выведен из определенных оснований, печать которых он на себе несет, и, в свою очередь, когда является основополагающим принципом для всех своих дальнейших порождений. Трактат Евклида имеет то огромное преимущество перед многими другими античными изложениями геометрии, что он занимается именно "основами", и даже самый трактат его так и озаглавлен – "Основы", или "Элементы" (Stoicheia). Другими словами, геометрия Евклида является, 149как и всякая другая наука, системой гипотез в определенной области (с. 51-52):
д) Общий итог рассуждений Н.Гартмана о прокловской математической теории в комментарии Прокла на Евклида формулировать нетрудно. В этой работе Н.Гартмана имеется одно большое достоинство и один большой недостаток. Достоинство заключается в том, что при обсуждении математических теорий Евклида и Прокла Н.Гартман исходит из принципа гипотезы, а гипотеза у него трактуется как мысль, которая, оставаясь чистой мыслью, функционирует в то же самое время в качестве порождающей модели. Недостаток же работы Н.Гартмана – это ее неокантианская тенденция чистого логицизма, совершенно несвойственная ни Проклу, ни вообще античным мыслителям. Но и в этом логицизме Н.Гартман не очень последователен, поскольку он для всякой математической категории все же постулирует необходимость признавать принцип первоединого, который выше всякой логической структуры и без которого она распадается на дискретные части. Таким образом, логицизм Н.Гартмана не является у него окончательной конструкцией, а, скорее, является только одной из тенденций, правда, недостаточно осознанной.
В заключение нам хотелось бы указать еще одну работу, в которой специально рассматривается философия математики Прокла. Выше мы ее не указали потому, что она специально не занимается вопросом о гипотезе. Зато это – единственный систематический труд по философии математики Прокла. М.Steck написал целое исследование на эту тему, которое помещено в немецком переводе комментария Прокла на Евклида Р. Leander Schōnberger'a (с. 3-152).
Эта работа весьма внимательно относится как к проблеме математической онтологии у Прокла, так особенно (что очень важно) и к структурным сторонам учения Прокла.
3. Красота точки
Исследования прокловского метода гипотезы во многих отношениях весьма поучительны. Однако, покамест мы не углубились в конкретный анализ каких-нибудь определенных гипотез у Прокла, до тех пор проблематика Прокла в этой области не станет для нас очевидной. Для своего анализа из огромного количества "гипотетических" проблем мы выбрали проблему точки и проблему круга. Их смысловая заряженность (вместо изолированно-метафизической абстрактности) и связанная с этим эстетическая выразительность прослеживаются в областях этих двух проблем весьма отчетливо.
а) Обсуждая проблему точки, Прокл, прежде всего, отгораживается как от чувственно-материального понимания точки, так и от ее абстрактно-логического определения. Чувственно-материальная точка обладает разными физическими свойствами, которые мы совершенно не мыслим, когда говорим о точке даже и в геометрии. Но и то геометрическое определение точки как чего-то лишенного частей тоже недостаточно и вторично. А Евклид именно и определяет точку как то, что не имеет частей. Для геометрии, возможно, это и правильно. Но для философии этого совершенно недостаточно, потому что определение не 150есть только отрицание чего-нибудь, но имеет также и свою положительную основу.
Дело в том, что конкретно взятая геометрическая точка всегда есть граница между разными частями прямолинейного отрезка. Как же то, что не имеет частей, может быть границей? Кроме того, линия есть граница плоскости, а плоскость является границей трехмерного тела. Трехмерное тело тоже имеет свою границу, которая только и делает его трехмерным телом определенного вида. Во всех этих случаях происходит соприкасание одного геометрического элемента с другим, а в случае трехмерного тела – совпадение с самим собою. Но для всякого соприкасания необходима хотя бы одна точка, в которой происходит соприкасание. И как же возможно такое соприкасание, если точка вообще выходит за пределы всяких соприкасающихся элементов и даже лишена вообще всякой разделенности, которая необходима для границы соприкасающихся элементов? Значит, точка, отделяющая одну телесную и делимую область от другой, необходимым образом должна содержать в себе и этот материальный момент (In Eucl. 85, 1 – 87, 16).
б) Прокл хочет сказать, что если точка на прямой разделяет прямую на две части, то такая точка указывает не только на то протяжение линии, которое имеется до нее, но также и на то последующее протяжение линии, которое идет дальше. Уже по одному этому нельзя сказать, что точка есть то, что не имеет частей. По крайней мере, два момента в ней имеются, потому что иначе она не указывала бы на предшествующее и на последующее протяжение линии, то есть вообще не была бы границей между двумя промежутками линии, то есть и вообще не была бы точкой. Действительно, она выше всяких частей. А в то же самое время очевидно, что эти свои части точка все-таки содержит в себе, по крайней мере, хотя бы как принцип. Но при этом Прокл идет еще дальше.
Не будучи сама по себе делимой, но содержа в себе принцип деления, точка предполагает это деление как деление бесконечное. Поясняя мысль Прокла, необходимо сказать, что точка есть принцип деления прямой не только в одном направлении, но и в любых других направлениях, а таких направлений существует бесконечное количество. Поэтому точка оказывается не только общим понятием неделимости, но она в то же самое время оказывается и вполне делимой, вполне телесной, и делимость ее бесконечна. Она – и "умопостигаема" и "теловидна", и мощность (dynamis) содержащегося в ней принципа деления "беспредельна" (87, 11 – 88, 10). Благодаря точке, поскольку она везде относится к разному содержанию, все мыслится раздельным. Но, благодаря той же точке, которая везде остается сама собой, все раздельное обязательно мыслится как единство. В этом отношении точка совпадает с тем, что неоплатоники называют первоединым. Но только первоединое выше всего и выше всякого участия в нем чего-нибудь иного, то есть оказывается неучаствуемым. Точка, наоборот, есть такое сверхбытийное единство, в котором все бытие участвует, чтобы вообще быть чем-то единым, чтобы вообще быть единым и, значит, чтобы вообще существовать. Получается бесконечная иерархия точек, начиная от простоты и совершенства полной неделимости и кончая сложными 151и бесконечно разнообразными логосами разделения (88, 10 – 89, 19).
Что касается космоса, то он тоже представляет собой не что иное, как единую точку, которая единообразно управляет всеми своими порождениями, откуда и возникает шаровидность космоса, управляемая единым центром. Космическое круговращение – это прекрасный образ того, чем является точка и в своей неделимости и в своей потенции быть принципом бесконечно разнообразной делимости (89, 20 – 90, 6). Для иллюстрации этого Прокл привлекает ту картину мира, которую рисует Платон (R.Р. X 616 с-е) и которая является не чем иным, как "веретеном необходимости", управляемым соответствующими демиургическими точками.
в) Наконец, Прокл тут же выдвигает уже известную нам теорию особой, ноуменальной фантазии, которая резко отличается от традиционных античных учений о фантазии как о пассивном отражении чувственных качеств вещей (подробнее об этом ниже). Согласно Проклу, точка воспринимаема и мыслима только при помощи этой ноуменальной фантазии, которая говорит нам и о неделимом предмете и в то же время об его делимости и которая говорит не просто об эйдосе и не просто о материи, но о переходе эйдоса в материю и о такой структуре вещей, которая одновременно и нераздельна и раздельна, то есть содержит в себе и форму вещей и их материю (94, 9 – 95, 20). Такое "фантастическое движение" совершается, как утверждает Прокл, "соответственно умопостигаемой материи" (96, 6-8). Здесь Прокл, очевидно, примыкает к общему неоплатоническому учению (восходящему еще к Аристотелю) об умопостигаемой материи (выше, с. 123).
г) Таким образом, точка, по Проклу, вовсе не является абстрактным построением, лишенным частей внутри себя и лишенным всякой связи с окружающим ее инобытием. Без этого инобытийного фона нельзя себе и представить какой-нибудь точки, которая всегда указывает на полагание чего-то и в чем-то. Всякая точка бурлит своими смысловыми энергиями, которые не могут не изливаться в окружающем ее фоне. И точка не просто изливается, она таит в себе и те целостные структуры, которые из нее изливаются и которыми она управляет. Она не есть просто единство, но принцип всякой единораздельной цельности. В ней есть свой неподвижный центр, но в ней есть также и тот круг, тот шар, который единообразно вокруг нее расположен. В ней бурлит управляемое ею круговращение всякого бытия. Она есть и выражающая мощь всякого цельного бытия и само это цельное бытие, которое является результатом ее выразительной потенции. Она есть лик тайного всеединства и той явной целостности бытия, которое является результатом ее вечного смыслового бурления.
Точка – прекрасна.
4. Красота круга
Принцип гипотезы особенно ярко проводится Проклом при построении им диалектики круга. Однако на этот раз будет целесообразно воспользоваться другим трактатом Прокла, а именно трактатом "Первоосновы физики", потому что основное учение о круге, как оно развивается в 15-19 определениях в I книге комментария Прокла на Евклида, отличается чисто геометрическим характером 152и почти не содержит никаких философских элементов. Однако трактат "Первоосновы физики", несмотря на ясность его основных тезисов, требует большого усилия мысли, если иметь в виду общее философское учение Прокла о гипотезе.
а) Трактат состоит из двух книг, а каждая из книг состоит, во-первых, из "определений" (которые в изданиях обозначаются римскими номерами) и, во-вторых, из ряда тезисов, которые не имеют специального названия, но которые, судя по приведению для них доказательства, вполне можно назвать теоремами (их обозначают арабскими цифрами). Сами по себе все эти тезисы формулируются вполне понятно. Но их логическая и вообще философская связь требует исследования, которое, к сожалению, не так-то просто. Поскольку весь трактат является, в конце концов, не чем иным, как диалектикой круга, необходимо также и все предварительные тезисы тоже понимать как подготовку диалектики круга, а этим предварительным тезисам посвящена вся I книга трактата.
б) О чем трактует I книга "Первооснов физики"? Если опираться на те 6 тезисов I книги, которые названы у Прокла "определениями", то здесь речь идет не о чем ином, как о понятии непрерывности. Эта непрерывность определяется здесь как то, "чьи границы – одно" (I). Яснее можно было бы сказать, что непрерывность нельзя составить из дискретных точек. Поэтому, если что-нибудь соприкасается с другим, то в условиях непрерывности между тем и другим существует общая граница (II); а если что-нибудь следует за другим, то и между этими обоими моментами тоже нет ничего такого, что принадлежало бы одному и не принадлежало бы другому и было бы чем-то самостоятельным (III). Однако в этих же "определениях" I книги тотчас же говорится и о сферах применения непрерывности, а именно о времени и пространстве, причем время и пространство трактуются здесь не только в чистом виде, но и в своем соотношении с движением и местоположением (IV-VI). Таким образом, в этих основных предпосылках для всякого геометрического и физического построения уже требуется такая непрерывность, которая, взятая сама по себе, является принципом всякого физико-геометрического построения. Уже тут непрерывность трактуется, очевидно, не изолированно, но гипотетически.
Если теперь перейти к 31 теореме I книги, то при всей видимой взаимной изоляции этих теорем более тщательное исследование свидетельствует о самой настоящей понятийной системе, направленной к тому, чтобы уточнить сформулированную выше непрерывность и подготовить логический материал, необходимый для диалектики круга, которая развивается во II книге.
Прежде всего, всякая непрерывность не есть просто неразличимая в себе сплошность, так как иначе она превратилась бы в непознаваемый и сплошной туман неизвестно чего. Непрерывность, конечно, предполагает раздельность, так что составляющие ее точки, конечно, не совпадают одна с другой, поскольку иначе непрерывность перестала бы быть протяженностью. В общей форме об этом говорят уже первые две теоремы (1-2). Специально говорится также и о бесконечной делимости времени и пространства (11), равно как и движения (19). 153Но бесконечная делимость – это раз. Тут же, однако, следуют и две теоремы, утверждающие обязательную функцию также и неделимости, сплошности. Ведь если мы имеем две точки на прямой, которые только разделены и никакого непрерывного перехода от одной к другой не допускают, то это вообще не будет двумя точками, поскольку они сольются в одну (3). А кроме того, если понимать переход от одной точки к другой как наличие какой-то еще третьей точки между ними, тогда тоже нельзя сказать, что наши две первоначальные точки непосредственно следуют одна за другой. Поэтому только полная непрерывность, лишенная всяких раздельных точек, может обеспечить позицию двух разных точек на прямой и возможность перехода от одной к другой (4).
Итак, непрерывность есть в одно и то же время как раздельность составляющих ее точек, так и их сплошность, нераздельность и, следовательно, неразличимость. Но тогда возникает вопрос: как же это возможно, чтобы в сфере непрерывности составляющие ее точки и различались и не различались? Поскольку у Прокла здесь даются только раздельные тезисы, то логический переход от одного тезиса к другому специально не формулируется. Но то, что мы находим у Прокла в дальнейшем изложении, как раз и есть ответ на поставленный сейчас вопрос о слиянии раздельности и нераздельности.
Именно подчеркнув еще раз, что всякая непрерывность дробима до бесконечности (5-10), а следовательно, и время, пространство и движение (11), и что, следовательно, из одних только взаимно изолированных точек нельзя получить непрерывную величину, Прокл тут же (15-16) вслед за Аристотелем (Phys. VI 3, 234 а 5-24) яснейшим образом трактует о "теперь", то есть о таком настоящем, которое само по себе неделимо, но вместе с тем содержит в себе элементы прошедшего и будущего и без них немыслимо. Это является полным контрастом тому изолированному пониманию конечности и бесконечности, которые Прокл перед этим формулирует. Оказывается, если конечность брать отдельно от бесконечности, а бесконечность отдельно от конечности, то ни бесконечное пространство нельзя будет пройти в конечное время (12), ни конечный промежуток пространства нельзя будет проходить в течение бесконечного времени (13). Но в таком случае придется вообще отрицать возможность неделимой величины, в то время как все величины не только делимы до бесконечности, но обязательно в то же самое время и неделимы, так как иначе будет непонятно, о делимости какой же именно вещи идет речь (14).
Вот это "теперь", этот настоящий миг и опровергает собою взаимную изоляцию конечности и бесконечности. Этот "миг" весьма неустойчив и быстро уходит в прошедшее. А тем не менее он есть нечто длительное, поскольку невозможен без своего соотношения с прошедшим и будущим. Точно так же движение и покой есть нечто разное, а тем не менее то и другое находится во времени, то есть время их отождествляет (17-20). Но дальше у Прокла следует то, что связано не только с отдельными примерами и с отдельными областями действительности, но что обладает уже универсальным характером.
Именно Прокл доказывает, что если имеется движение и изменение, 154то все это движение и изменение находится уже в первом пункте всякого движения, равно как и во всех других пунктах, так что в строгом смысле слова нельзя даже и говорить о начальном пункте движения или изменения (21-25). Если же говорить о начале движения и изменения, то это их начало существует еще до самого процесса движения и изменения (26-27). Следовательно, хотя бесконечное время недостижимо при помощи конечного пространственного расстояния (28) и хотя это последнее не может охватить собой бесконечного времени (29), все-таки, поскольку только неделимое неподвижно (31), все бесконечно делимое содержит в себе, и уже в первом своем пункте, всю целость движущегося тела (30).
Таким образом, если подвести итог I книги трактата Прокла "Первоосновы физики", то необходимо будет сказать, что вся эта книга посвящена учению о непрерывности как о специфической гипотезе. Непрерывность в этом смысле содержит в себе требование раздельности, нераздельности и слияния того и другого в одно целое; а в этом целом, будь то время, пространство или движение, эта непрерывность целиком содержится в каждом своем частичном моменте и потому предшествует всем этим моментам, если их брать во взаимоизолированном виде. Гипотетическая диалектика здесь налицо.
в) Поскольку II книга анализируемых нами "Первооснов физики" тоже состоит из отдельных 14-ти определений и 21-ой теоремы, то поэтому и вся II книга тоже состоит из ряда формально дискретных тезисов; и требуется еще значительное усилие мысли для того, чтобы связать эти тезисы в одно логическое целое. И действительно, то, что мы находим в 14-ти "определениях" II книги, в логическом отношении представляет собою безусловно только развитие и конкретизацию предыдущего определения непрерывности. В "определениях" I книги ставился вопрос о том, что такое непрерывность вообще; и ответ гласил, что непрерывность есть совпадение всех точек в одной точке. Поскольку, однако, такое определение свело бы всякую непрерывность к нулю, то последующие 31 теорема I книги рисуют структуру этой непрерывности; и эта структура сводится к тому, что эта непрерывность, оставаясь сплошностью и неразличимостью, является в то же самое время специфической единораздельной цельностью. Таким образом, в I книге формулировалось, собственно говоря, только понятие непрерывности. И вот II книга трактата занимается функционированием такого принципа непрерывности в тех областях, которые сами по себе не являются самой непрерывностью, но зато они являются тем, что восприняло на себя непрерывность и потому стало отличаться непрерывным характером. Такими областями являются, прежде всего, геометрия и физика.
г) Однако не видно, чтобы Прокл, теоретически так хорошо понимавший разницу этих областей, особенно нуждался в данном случае в учете их взаимной противоположности. Во II книге трактата он будет говорить о круге. Но это будет у него не просто геометрическая и не просто физическая фигура, но, скорее, фигура физико-геометрическая. Итак, после общего рассуждения о непрерывности в I книге во II книге пойдет речь о круге как об определенной структуре 155непрерывности. Здесь у Прокла изложение тоже развивается только постепенно, и в 14-ти "определениях" II кн. все еще не идет речь о самом круге, а только устанавливаются необходимые для его категориального определения предпосылки, связанные с тем, что он тоже есть некоего рода непрерывность.
Установив факт различия и несовместимости кругового, прямолинейного и смешанного движения (I-III), а также понятия простоты (мы бы сказали, неделимости) и сплошности тела (IV) и его движения (V-VI и, по-видимому, VII) в связи с понятием тяжести и легкости (VIII-IX), Прокл дает основное определение кругового движения, которое является у него возвращающимся к той же исходной точке, откуда оно началось, без всякого перерыва (X).
д) Дальнейшие "определения" являются только уточнением выставленного понятия о замкнутом движении. Прокла интересует здесь в первую очередь логическая трудность категории противоположности. В самом деле, для замкнутой фигуры, с одной стороны, необходимы две разные точки, чтобы состоялось необходимое для замкнутости движение (XI). А с другой стороны, поскольку у каждой вещи только одна противоположность (XII), эти две разные противоположные точки являются в то же время одной и той же точкой, то есть в окружности каждая неразделимая точка сама же является противоположностью себе. Это же надо сказать как о любой вещи, так и о движении всех вещей, а следовательно, и о времени (XIII). Везде в основном мы имеем дело с таким простым и единым движением, которое неделимо, потому что возвращается к самому же себе, относится к одному и тому же предмету и совершается в непрерывное время (XIV).
Другими словами, то, что содержится в изложенных сейчас 14-ти "определениях" II книги, является не чем иным, как уточнением проанализированного в I книге принципа непрерывности. Если в I книге выдвигался самый этот принцип, то в "определениях" II книги содержится уяснение того, как этот принцип применяется и в физико-геометрической области. И, собственно говоря, диалектика круга тем самым здесь уже дана. Поскольку, однако, о круге здесь шел разговор только наряду со всеми другими пониманиями непрерывности как единораздельной цельности в физико-геометрической области, постольку теперь Прокл находит нужным говорить только уже об одном круге и круговом движении, – конечно, с неизбежными при такой композиции текста повторениями.
е) Сначала здесь говорится об общих особенностях кругового движения вообще. Указываются такие особенности: специфичность (2), простота (1), отсутствие тяжести и легкости (3), отсутствие противоположностей (4), отсутствие возникновения и уничтожения (5). Все эти особенности легко себе представить, если иметь в виду общее свойство окружности, по которой каждая точка в своем движении возвращается к самой же себе с противоположной стороны.
После перечисления этих основных особенностей кругового движения Прокл специально останавливается на проблеме границы и безграничного в круге. Ясно, прежде всего, что круговое движение ограничено, поскольку оно имеет свою определенную форму, замкнутую в самой себе 156и потому свидетельствующую о неделимом эйдосе круга с его окружностью (6). Но ведь граница и безграничное есть понятия коррелятивные. Как же тогда быть с кругом? По Проклу, который здесь рассуждает чисто формально, а не диалектически, граница и безграничное суть разные понятия. В безграничном по величине теле существуют и безграничные силы (7), а в ограниченном – ограниченные силы (8), так что при разных скоростях движения при одном и том же пройденном пути силы движущихся тел находятся в обратном отношении с временем движения (9). Кроме того, ничто безграничное не может испытать воздействия со стороны ограниченного (11), и то же – ограниченное со стороны безграничного (12), равно как и безграничное со стороны безграничного (13). Прокл здесь не говорит, что граница и безграничное должны, кроме их взаимного различия, еще и совпадать, а между тем, все его дальнейшие рассуждения о круге – как раз о совпадении границы и безграничного в нем.
Прежде всего, Прокл хочет сказать, что во всех своих суждениях о времени и пространстве мы всегда исходим из чувственных данных, а всякое чувственно-материальное тело всегда ограничено (15). Однако дело здесь заключается не просто в чувственных данных, а в том, что нас интересуют не тела вообще, но простые тела, то есть неделимые, а всякое неделимое тело тоже всегда ограничено, потому что оно обладает определенной фигурой (14).
Возьмем теперь время. Уже по самому своему определению время непрерывно и вечно (16), так что и движущее, если оно вызывает вечную подвижность, вечно (18), а поскольку все движимое движется чем-то (20), то это значит, что и круговое движение тоже вечно (17). Здесь Прокл хочет сказать, что, хотя само время и безгранично, тем не менее то, что движется по окружности круга, приходит в конце в ту же точку, откуда началось это движение. А так как круг есть ограниченная фигура, то и безграничное время, необходимое для охвата всей окружности круга, становится тоже ограниченным. Это определяется еще и тем, что движущее и движимое нельзя рассматривать как два разных обстоятельства, ничего общего между собою не имеющие. Тому и другому предшествует общая категория неподвижности (19), поскольку и движущее есть нечто определенное и потому неподвижное, и движимое можно тоже мыслить только потому, что оно противоположно неподвижному. Последний же вывод Прокла гласит: "Первое движущее, создавая круговое движение, лишено частей" (21). Другими словами, перводвигатель и движется в круге и является чем-то простым и неделимым, а так как еще выше было сказано (14), что всякое простое тело ограничено, то и вечный круговой перводвигатель, будучи простым, тоже ограничен.
ж) Учитывая весь этот ход рассуждений Прокла о круге, необходимо сказать следующее.
Прокл исходит из принципа непрерывности. Непрерывность – то, что лишено дискретных точек. Но это только принцип, то есть основополагание, а не развитие принципа, не то, что вытекает из основания. Развитие же принципа непрерывности гласит о том, что непрерывность, оставаясь сама собой, необходимым образом является, как и 157всякий предмет мысли, единораздельной цельностью. Где же найти такую непрерывность, которая была бы единораздельной цельностью? Очевидно, ни время, взятое само по себе, ни пространство, взятое само по себе, не являются такого рода структурно оформленной непрерывностью, поскольку они везде сплошны и неразличимы и эта их неразличимая сплошность – вечна. Поищем же такую физико-геометрическую фигуру, в которой непрерывное движение, проходя бесконечное количество прерывных точек, оставалось бы все же непрерывным, то есть возвращалось бы к своей исходной точке, так что начальная точка движения и последняя точка движения совпадали бы, что и удовлетворяет принцип непрерывности. Это есть только движение по окружности круга. Следовательно, непрерывность, понимаемая как специфическая единораздельная цельность, есть движение по кругу. Такое движение, состоя, как и всякое движение, из прерывных точек, в то же самое время снимает эту прерывность. А кроме того, следовательно, круговое движение и ограничено, поскольку круг есть определенная фигура, и безгранично, поскольку по окружности круга можно двигаться вечно, и притом оставаться все время на одном месте. Итак, круг есть непрерывность, данная как единораздельная цельность, которая, занимая ограниченное место, в то же самое время безгранична, то есть вечно вращается сама в себе.
з) Если взять всю эту диалектику круга у Прокла в целом, то здесь можно отметить одно существенное обстоятельство, которое для самого Прокла безразлично, но для нас все-таки важно. Именно можно спросить: почему Прокл говорит здесь специально о круге? Ведь в круге его интересует только то, что его окружность есть такая кривая линия, которая замкнута в себе. Но, с нашей точки зрения, эллипс, например, тоже будет такой кривой, которая замкнута в себе. А если немного подумать, то и параболу и гиперболу тоже придется понимать как такие кривые, которые тоже замкнуты в себе. Для нас различие всех кривых второго порядка очень важно. Но для Прокла это ни в каком отношении не является чем-то важным. Для него важна только замкнутость кривой, но не сам вид кривой, потому что только замкнутость и может обеспечить для него определенную и искомую им непрерывность. Но можно пойти и дальше. Ведь можно взять не кривые замкнутые линии, а прямолинейные замкнутые фигуры. Уже на отрезке прямой ее конечные точки, непрерывно переходя одна в другую, тоже неотличимы одна от другой и с точки зрения прокловского определения тоже образуют собою своего рода окружность круга. Далее, если мы имеем геометрический квадрат, представляющий собою плоскость, ограниченную прямыми отрезками, то между этими отрезками прямой, составляющими стороны квадрата, конечно, существует разрыв. Но тогда Прокл спросит: "А что же, эти четыре отрезка берутся вами во взаимно изолированном виде или они образуют собою цельную фигуру?" Конечно, мы скажем, что это – цельная фигура, то есть она в любой своей точке является не чем иным, как самой собой. Но тогда получится, что мы и по этим четырем разрывно данным сторонам квадратной фигуры скользим так же непрерывно, как и по окружности круга. Значит, когда Прокл говорит о своем круге, он имеет в виду не только любую кривую 158линию, лишь бы она была замкнута, но и любую прерывно данную фигуру, лишь бы она понималась цельно, то есть путем слияния всех ее непрерывных точек в одну сплошную непрерывность. Но отсюда нужно иметь смелость сделать еще и такой вывод: Прокл здесь дает диалектику не круга, а цельности вообще, то есть единораздельной цельности вообще. И само собой разумеется, это обстоятельство не только не снижает значимости диалектики круга, которую дает Прокл, а, наоборот, доводит ее до степени универсальной фигурности вообще.
5. Геометрическая фантазия
Вопрос о понятии фантазии у Прокла подробно мы разбираем ниже (с. 261). Сейчас, однако, все прокловские рассуждения о геометрической красоте необходимо дополнить как раз именно рассуждением Прокла о фантазии.
Фантазия у Прокла (обывательское значение этого термина, не чуждое никому из крупнейших античных философов, мы здесь опускаем) есть деятельность, средняя между чистым умом и телесно-чувственным познанием. Будучи порождением ума, она так же идеальна и, мы бы сказали теперь, трансцендентальна, как и сам ум. Но, будучи умственной, то есть чисто смысловой, областью, она совмещает в себе и все физическое, телесное, переводя его в сферу чистого смысла. Поскольку в такого рода фантазии действует ум, она есть энергия ума. Но поскольку она извещает о материальной области, а материю древние понимали всегда пассивно, то фантазия является в то же время тем, что Прокл называет страдательным умом. Геометрические образы являются, прежде всего, чисто умственной областью, поскольку в своих рассуждениях о точке, круге, шаре мы вовсе не имеем в виду всего чувственного несовершенства начерченных или чувственно представленных образов.
С другой стороны, однако, геометрические образы, в отличие от абстрактных чисел, вполне материальны; и материя эта – вполне умопостигаемая, идеальная. Если брать геометрические образы как чистые идеи, они суть идеальные эйдосы, в которых целое и части никак не различаются. Но в геометрий они есть только чистый ум. Путем дискурсивного мышления мы начинаем все эти неделимые образы представлять как нечто раздельное. Но эта раздельность, отдаленно отражая материальную раздробленность, все же дается как чисто идеальное, то есть в данном случае фигурное. Вся геометрия и есть наука об этой средней области между мышлением и чувственностью, и потому она есть область фантазии. Ясно, что эта фантазия уже не есть пассивное воспроизведение такой же пассивно данной чувственной предметности. Она есть активное творчество самого ума.
Во всех подобных рассуждениях Прокла прекрасно видно, что для античного философа всякая, даже самая точная наука есть область, собственно говоря, вполне художественная. Сейчас мы позволим себе привести это замечательное рассуждение Прокла о геометрической фантазии, которое в дальнейшем (ниже, с. 261) мы объединим с его учением о фантазии вообще в трансцендентальном смысле слова. Этот текст звучит следующим образом (In Eucl. p. 52, 26 – 56, 23 Friedl. Столяров).
"A круг она [фантазия] пространственно мыслит чистым от внешней 159материи, но имеющим в себе умопостигаемую материю, которая есть и в ней самой. А потому в ней – не один круг, как это [имеет место] в чувственно воспринимаемых вещах. Следовательно, [в ней] вместе являются и пространственная протяженность, и "больше" и "меньше", и количество кругов и треугольников. Ведь если в чувственно воспринимаемых кругах заключена всеобщая структурная упорядоченность (to catholoy catatetagmenon), которая сделала каждый из этих кругов совершенным и подобным один другому, так что они существуют согласно единому логосу, но различны [лишь] по величине или по субстрату, – то даже у представляемых фантазией кругов есть нечто общее, в чем они участвуют и в соответствии с чем все они имеют одну и ту же форму. Что же касается различия между ними, то оно заключается здесь лишь в одном: в их величине в [представлении] фантазии. Ведь если представить себе в фантазии много концентрических кругов, то все они имеют существование как в одном нематериальном субстрате, так и в жизни, неотделимо от простого тела, которое лишь пространственной протяженностью превышает неделимую сущность. А различаются они размером, а также тем, чем охватываются и что собой охватывают.
Итак, тебе следует думать, что всеобщее, содержащееся во многом, двояко: одно – в чувственно воспринимаемом, а другое – в представляемом с помощью фантазии. Двояк также и логос круга, и логос треугольника, и вообще логос формы (schēmatos) – один [относится] к умопостигаемой материи, другой – к чувственно воспринимаемой. А прежде них уже существовал один логос в рассудочном мышлении (en dianoiai), другой же – в природе (en tēi physei). Первый из них – основа (hypostatēs) кругов, представляемых с помощью фантазии (tōn phantastōn cyclōn) и [содержащегося] в них единого эйдоса, а другой – [основа кругов] чувственно воспринимаемых. Именно [в соответствии, с этими логосами] возникли небесные круги и вообще все, порожденные природой. И подобно тому как логос в рассудочном мышлении не имеет частей, так же [не имеет он их] и в природе. Ведь в нематериальных причинах раздельное существует нераздельно, имеющее части – целостным образом, а величины не имеют размера, тогда как, напротив, в телесных [причинах] целостное разделено на части, а лишенное размера приобретает его. А поэтому круг в рассудочном мышлении и един, и прост, и непротяжен, и даже сама величина там исчезает, а форма теряет свои очертания – ведь это логосы, свободные от материи. Напротив, круг в фантазии имеет части, очертания и протяженность, он [представляет собой] не одно лишь единое, но единое и многое, не один только эйдос, но эйдос структурно оформленный (catatetagmenon eidos). Наконец, круг в чувственно воспринимаемых вещах испытывает недостаток в точности, имеет в себе прямую [линию] и уступает в чистоте нематериальным [кругам].
Стало быть, всякий раз, как геометрия говорит нечто о круге, диаметре или действиях, производимых над кругом (например, о точках касания, разделениях и тому подобном), мы станем утверждать, что [в данном случае] она не учит ни о чувственно воспринимаемых [кругах] (от них, напротив, она стремится отвлечься), ни об эйдосе в 160рассудочном мышлении. [На самом деле существует] только один круг, а геометрия составляет понятия (toys logoys) в отношении многих, представляя (proballoysa) каждый из них и наблюдая во всех то же самое. Вышеупомянутый [идеальный] круг неделим, а круг в геометрии подвержен делению. Но мы допустим, что он [Евклид?] исследует всеобщее, а именно то структурно оформленное, что присутствует в кругах, [представленных] в фантазии, и видит другой круг, рассматривая его согласно кругу, содержащемуся в рассудочном мышлении, а его доказательства относятся к этому другому кругу. Потому что хотя рассудочное мышление и обладает логосами, оно слишком слабо, чтобы видеть их в соединении. Вследствие этого оно раздробляет и разделяет их, направляя в фантазию, находящуюся при входе [в него]. В ней или вместе с ней оно раскрывает знание этих [логосов], будучи удовлетворено своей отделенностью от чувственно воспринимаемых вещей, и обнаруживает, что представляемая в фантазии материя вполне готова к восприятию своих эйдосов.
Поэтому и [геометрическое] мышление (noēsis) сопряжено с фантазией и соединения и разделения фигур происходят в фантазии, и ее [то есть геометрии] знание представляет собой [лишь] путь к рассудочно мыслимой сущности (eis tēn dianoēticēn oysian), но отнюдь не возвысилось до этой сущности, поскольку рассудочное мышление обращено на внешнее и рассматривает его в соответствии со своим внутренним [содержанием]. Хотя при этом рассудочное мышление пользуется исходящими логосами, но его движение само по себе направлено к внешнему. Если бы рассудочное мышление смогло однажды свести воедино все протяженности, все очертания и все множество, представив их бесформенно и единовидно, и обратиться к самому себе, – тогда, пожалуй, оно как раз и увидело бы геометрические логосы (полнотой которых оно является) лишенными частей, пространственно нераздельными и сущностными (oysiōdeis). И эта его энергия тогда, пожалуй, стала бы наилучшей целью изучения геометрии, настоящим даром Гермеса, возводящим его от какой-нибудь Калипсо до более совершенного и умного знания и освобождающим его от присущих фантазии формообразующих воздействий (morphōticōn epibolōn). Именно об этом следует заботиться настоящему геометру и сделать своей целью пробуждение и переход от фантазии к одному лишь рассудочному мышлению как таковому, уводя себя от пространственного разъединения и страдательного ума к энергии рассудочного мышления, с помощью которой он увидит все непротяженным и лишенным частей – и круг, и диаметр, и многоугольники в круге, – все во всем и каждое в отдельности.
Именно поэтому мы показываем также, как в [представлении] фантазии круги вписаны в многоугольники, а многоугольники – в круги, подражая всеобщей взаимосвязи между лишенными частей логосами. И как раз потому мы перечисляем очертания, построения и разделения фигур, а также их положения [в пространстве] (theseis) и на плоскости (parabolas), что пользуемся фантазией и привносимыми ею пространственными различиями, в то время как эйдос сам по себе неподвижен, нерожден, неделим и чист от всякого субстрата. Но все, что 161находится в нем скрытым образом, выдвигается в фантазию [уже] пространственно протяженным и разделенным на части. И хотя это выдвижение происходит с помощью рассудочного мышления, а источником выдвижения является рассудочно мыслимый эйдос (to dianoēton eidos), тем не менее все это выдвигается в так называемый страдательный ум, который развертывается вокруг нечленимости истинного ума, отделяет себя от непротяженности чистого мышления, формирует себя согласно всем бесформенным эйдосам и [фактически, то есть расчлененно] становится всем тем, чем является рассудочное мышление и нечленимый логос в нас".
6. Эстетическое значение теории гипотезы
Вся проанализированная нами математическая теория Прокла, включая диалектику точки и круга, основана на принципе гипотезы, которая является идеей, предвосхищающей все свои возможные воплощения в любом ее инобытии и тем самым обосновывающей эти бесчисленные воплощения. Гипотезой является само первоединое, которое, будучи выше всякой раздельности, уже предполагает обширную область своего осуществления в раздельных числах и тем самым обосновывает эту область. Чисто количественное число тоже чревато теми качествами, в которых оно будет применяться и которые будут им исчисляться. Качество как идея тоже есть гипотеза бесконечных областей, в которых оно может осуществляться. Геометрическая точка тоже есть гипотеза.
И, наконец, геометрический круг есть такая непрерывность, которая тоже является специфической гипотезой, тая в себе определенного рода единораздельную цельность.
После всего этого стоит ли доказывать, что и всякая идея вообще, если она не берется только сама в себе и не берется только абстрактно, изолированно, тоже является гипотезой, то есть всегда является порождающей моделью своих инобытийных осуществлений, то есть их обоснованием? И прежде всего, всякая чистая идея, по Проклу, тоже заряжена своими космическими функциями. Она тоже есть трансцендентальная гипотеза космоса, а "космос" – это ведь и есть "лад", "строй", "порядок", "упорядоченность", "красота". Да и сам космос понимается у Прокла как гипотеза, то есть как порождающая модель своих бесчисленных внутрикосмических проявлений. Таким образом, нельзя сомневаться не только в гипотетической природе красоты, но и в эстетической природе самой гипотезы. Можно сказать, что это – последнее слово античной эстетики вообще.
Теперь, однако, мы подошли к той области всей философской эстетики Прокла, в которой особенно ярко сказался гипотетический метод философа и которая по своей значимости превосходит даже всякие философско-математические рассуждения. Это – область мифологии. Уже то одно, что каждый миф является для Прокла определенного рода логической конструкцией, свидетельствует о том, что и миф у него предполагает для себя основание в виде определенного рода гипотезы, которая и является для мифа принципом соответствующей логической конструкции, так что достаточно общая логическая конструкция тоже есть гипотеза для соответствующих мифологических 162образов. Это и значит, что миф для Прокла есть символ определенной идеи, а идея есть символ определенного мифа.
Переходим к этому символическому толкованию мифологии у Прокла.