<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

Глава 1.7

МОДЕЛЬ-РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ

1.7.1. Влияние опыта на восприятие, «настройки» восприятия

Р. Л. Солсо [1996, с. 38] отмечает, что еще Аристотель «полагал, что разум человека воздействует на восприятие объектов». В классических опытах К. Дункера [K. Duncker, 1939], многократно повторенных впоследствии, было показано, что имеющийся опыт восприятия объекта мощно влияет даже на восприятие цвета. Так, силуэт листа кажется испытуемому более зеленым, чем силуэт ослика, хотя цвет обоих предъявляемых испытуемому силуэтов в действительности одинаков. Следовательно, имеющийся у нас опыт предопределяет цвет воспринимаемого объекта, даже в ущерб «объективной» истине.

Аналогичные явления обнаруживаются и при исследовании слуха. Х. Шиффман [2003, с. 597] обращает, например, внимание на то, что, как правило, в процессе любой беседы собеседники плохо слышат или вообще не слышат отдельные звуки или слова из-за посторонних звуков. Однако в большинстве случаев этого не замечают, так как слушатель сам «вставляет» недостающие звуки. Восприятие непрерывной речи зависит от предчувствий и ожиданий определенных слов, основанных на когнитивном «каркасе» – общем контексте беседы. Экспериментальные данные [Х. Шиффман, 2003, с. 600] свидетельствуют о том, что заметные нарушения понимания речи возникают, лишь если она не слышна в течение половины всего времени эксперимента (звук включался и выключался девять раз в секунду), но и в этом случае утрачиваются лишь 15 % слов.

Это говорит об участии в восприятии речи образов представления и воспоминания слов, которые хоть и не услышаны, но могли быть услышаны в соответствии с контекстом. То же самое имеет место во время чтения, когда мы «на скорости проскакиваем» слово, понимая его неправильно, и затем вновь к нему возвращаемся, так как оно «выпадает» из общего контекста. Все это позволяет предположить, что привычные понятия и даже целые вербальные конструкции, существующие в сознании человека, позволяют ему «довоспринимать» не совсем ясные слуховые и зрительные вербальные образы восприятия. При этом известные и понятные человеку вербальные конструкции могут ошибочно подменять то, что им «недовоспринято». Так, например, З. Гердт (2001) рассказывает в своей книге:

Когда я был маленький, и «Интернационал» пели все, и все слова знали все, и горели взоры, и до мировой справедливости было рукой подать, а слово «воспрянет» было мне недоступно, я искренне, с чувством скорой всеобщей правды и добра, пел: «С Интернациона-а-а-алом воз пряников в рот людской». И я видел этот рот, этот воз и, кажется, даже добродушное лицо возницы [с. 190–191].

Элизабет Лофтус (E. Loftus, 1975; E. Loftus & H. Hoffman, 1989 и др.) установила, что наша память представляет собой не точное воспроизведение имевших место в прошлом событий, а скорее приблизительную реконструкцию этих событий, на которую оказывает влияние множество факторов. Р. Л. Солсо (1996) цитирует Д. Нормана и Д. Румельхарта:

Репрезентация информации в памяти не является точным воспроизведением реальной жизни; на самом деле это сочетание информации, умозаключений и реконструкций на основе знаний о зданиях и о мире вообще. …Сенсорные стимулы могут при хранении подвергаться (и часто это так и есть) абстрагированию и модификации, являющимся функцией богато и сложно переплетенного знания, структурированного ранее [с. 43].

Если отбросить аморфный и непонятный термин «сенсорные стимулы», которые якобы «могут храниться» и т. д., то, безусловно, можно согласиться с трансформацией сенсорных образов в результате взаимодействия со «структурированным ранее знанием», существующим в виде других сенсорных же образов.

Автор продолжает:

Наши внутренние репрезентации перцептов могут искажать реальность [с. 44].

Возникает вопрос: каковы механизмы этого искажающего результаты восприятия влияния?

У. Найссер [1981, с. 41] ссылается на Элеонору Гибсон, которая полагает, что различие между тренированным и нетренированным наблюдателями состоит не в том, что тренированные добавляют нечто к стимулу, а в том, что тренированный наблюдатель способен извлекать больше информации из стимула. Он обнаруживает признаки и структуры высших порядков, к которым невосприимчив «наивный» наблюдатель. Так, новорожденный не способен извлечь и использовать информацию, которую старшие дети и взрослые усваивают без всяких усилий. Мне лично представляется, что это происходит только потому, что у новорожденного нет пока соответствующих сенсорных моделей, способных участвовать в процессе восприятия, которыми уже обладают более старшие дети и тем более взрослые.

У. Найссер [1981, с. 190] отмечает, что опыт шахматиста-мастера способствует образованию у него огромного множества схем позиций шахматных фигур. Его «словарь схемных позиций» может быть равен словарю слов родного языка. Автор пишет, что:

…информация, определяющая правильный ход, содержится в свете, воспринимаемом как младенцем, так и мастером, но лишь последний готов к тому, чтобы ее собрать [с. 191].

Следовательно, наличие в сознании человека «схем» в виде, например, последовательно изменяющихся образов воспоминания позиций фигур на доске, возникших благодаря опыту решения аналогичных проблем в сходных ситуациях, существенно влияет на восприятие. Однако «информация, определяющая правильный ход», не «содержится в свете», как полагает автор. Окружающая реальность лишь структурирует свет, точнее, электромагнитные волны. Информация же в виде психических феноменов содержится только в сознании шахматиста-мастера. Она представляет собой его образы воспоминания аналогичных игровых ситуаций и образы представления, антиципирующие, предвосхищающие дальнейшее развитие шахматной партии. Такие образы, естественно, не содержатся в сознании новичка, просто не имеющего подобного опыта.

Что видят, глядя на шахматную доску (правильнее сказать, не столько видят, сколько представляют), мастер-шахматист и новичок, который только учится играть в шахматы? Первый представляет интенсивную активность фигур, действующих по строго определенным правилам, и варианты развития позиции в самых разных направлениях. Тогда как второй видит только фигуры, стоящие на раскрашенной доске, и представляет лишь несколько наиболее очевидных ходов, которые он знает.

Д. Бом [2002, с. 212–216] пишет, что мы воспринимаем не то, что находится перед нашими глазами. Мы воспринимаем все «в организованной и оструктуренной форме». Общие черты нашей способности схватывать структуру окружающего нас мира опираются на то, что мы познали еще в раннем детстве. Следовательно, ребенок исследует свое окружение и постоянно создает новые модели-репрезентации мира, которые лучше всего объясняют его опыт. В результате он «настраивается» на свое окружение. Все, что оказывается ложным, постоянно отбрасывается, и выдвигаются новые психические конструкции для их апробации на практике. Он создает свое внутреннее «видение» – представление мира, основываясь на своих движениях и восприятиях.

Формирование нашим мозгом психических конструкций, того, что Д. Бом называет конкретной структурной «настройкой», – необходимое условие восприятия поддающихся узнаванию аспектов мира. Лишь благодаря такой «настройке» мы способны видеть более или менее организованные в пространстве системы вещей, причинно связанные друг с другом и изменяющиеся во времени. Возникшие в детстве структурные элементы «настройки» нашего сознания могут распадаться, когда меняется привычное окружение. Например, при долгой изоляции или при восприятии окружения, лишенного видимой структуры.

Д. Бом [2002, с. 213] ссылается на опыты Хелда и сотр., которые помещали испытуемых в воду при температуре комфорта, причем испытуемые ничего не видели, не слышали и не могли получить с помощью рук осязательные ощущения. После периода изоляции у испытуемых менялось восприятие окружающего мира. Они иначе воспринимали цвет, форму и т. д. Однако постепенно нормальное восприятие у них восстанавливалось.

Что значит: «мы воспринимаем все в организованной и оструктуренной форме»? Почему мы так воспринимаем? Что это за «структуры» или «настройки», которые могут распадаться, когда человек попадает в окружение, обладающее иной структурой?

Э. Бехтель и А. Бехтель (2005), ссылаясь на исследования (Ittelson, Kilpatrick), отмечают, что:

…мы видим не предмет, не явление, а свой прогноз, свою собственную, личностно обусловленную конструкцию, позволяющую предварять наши замыслы в действия. Поэтому, когда такого опыта нет, процесс познания затрудняется. …Мы воспринимаем мир, исходя из своих желаний, потребностей, целей [с. 16].

Несмотря на единодушное признание разными исследователями существования какого-то субъективного компонента, принимающего участие в восприятии, ни одна из теорий не может объяснить суть этого феномена. Авторы продолжают:

Концепции опознания, основанного на сравнении с чем-либо (паттерн, эталон, прототип), не могут объяснить, как же происходит опознание незнакомых объектов, которое тем не менее происходит. …Не менее важной задачей для выживания представляется не только распознание объекта, но и регистрация его отсутствия. Однако ни одна из имеющихся концепций не поясняет, как организм это осуществляет [с. 17–18].

Возникает вопрос: с чем происходит сравнение, что собой феноменологически представляют эти «эталоны, паттерны, прототипы»?

Р. Л. Солсо [1996, с. 85], например, считает эталон «некоторой внутренней структурой, которая при ее сопоставлении с сенсорными стимулами позволяет опознать объект». Он полагает, что в процессе приобретения жизненного опыта у нас образуется огромное количество эталонов, каждый из которых связан с некоторым значением. Автор ссылается на результаты экспериментов (D. Hubel & T. Wesel), позволивших установить в опытах на кошках и обезьянах, что для каждого специфического визуального стимула (край, полоса или отрезок) и каждой особенности стимула существует определенный набор нейронов мозга, которые на них реагируют. Например, изменение расположения стимула вызывает ответную реакцию новой группы клеток. Р. Л. Солсо высказывает предположение, что в долговременной памяти могут храниться:

…не конкретные эталоны и тем более не детальные признаки многочисленных паттернов, которые нам приходится опознавать, а своеобразная абстракция паттернов, которая и служит в качестве прототипа. Паттерн сопоставляется с прототипом, и при наличии сходства происходит его опознание. …Свидетельства в пользу прототипного сравнения – повсюду вокруг нас, и интуитивно эта гипотеза выглядит весьма достоверной. Мы узнаем машину марки «Фольксваген», даже если у нее другие цвет и форма или она облеплена всякими безделушками, которые никак не сходятся с идеализированной моделью в нашей голове. В этом смысле прототип – это не только абстракция из набора стимулов, но и «краткий конспект», наилучшая репрезентация данного паттерна. …Предполагается, что прототип – это абстракция набора стимулов, воплощающая множество сходных форм одного и того же паттерна. Прототип позволяет нам распознавать образ, даже если он не идентичен прототипу, а только похож на него [с. 89–93].

Итак, «эталоны» и «прототипы» видятся автору не в форме психических образов или психических конструкций, а в когнитивистском ключе – как «абстракции паттернов», «абстракции набора стимулов». Непонятно, что это такое феноменологически, но нам здесь важно лишь то, что наличие «настроек», «эталонов» и «прототипов» не вызывает у исследователей никаких возражений и сомнений.

Г. Гельмгольц (2002) указывает на явно избыточный характер информации, поступающей к наблюдателю, которая тем не менее не мешает ему эффективно воспринимать мир. Р. Л. Грегори (2003) замечает в то же время, что:

…восприятие – удивительно эффективный процесс использования явно недостаточной и потому неоднозначной информации для выбора одной из хранящихся в памяти гипотез о сиюминутном состоянии внешнего мира. Гипотезы строятся для ответа на вопросы о том, что представляют собой объекты, какова их величина и какое положение в пространстве они занимают. …Опознание объектов упрощено благодаря тому, что большинство знакомых предметов содержит избыточную информацию. У лица два глаза – но довольно увидеть один из них. А раз виден один глаз, значит, возле него должен быть и нос. Если видна голова, значит, рядом – туловище, руки, ноги. Например, кинокадры показываемые крупным планом, были бы совершенно лишены смысла, если бы не наша способность «присочинять» факты, связывая их с видимыми частями знакомых объектов [с. 103].

Получается, что, с одной стороны, воспринимаемая реальность обычно предоставляет наблюдателю слишком много информации о мире вообще. С другой стороны, у наблюдателя часто недостаточно информации, необходимой для построения образа восприятия именно этого объекта. И несмотря на это, ему обычно удается создать образ восприятия объекта. Сказанное еще раз подтверждает наличие в воспринимающем сознании неких дополнительных по отношению к собственно перцептивному образу феноменов, в том числе благодаря которым и становится возможным эффективное восприятие объекта при недостатке актуальной информации о нем на фоне избытка прочей, мешающей информации. Что собой представляют эти феномены, активно участвующие в восприятии?

Д. Майерс (2001) говорит о том, что:

…мы воспринимаем мир не таким, каков он есть на самом деле, а таким, каким нам кажется [с. 265].

Однако не поясняет, почему это происходит. О том же пишет В. Ф. Петренко (2005):

В идеях Канта (1994) об априорных категориях сознания, в понятиях В. Вундта об «апперцепции», в идущем от Шпенглера (1993) понятии картины мира, присущей каждой культуре (Гуревич, 1974, 1989, 1993), в представлениях Выготского (1934), А. Н. Леонтьева (1976, 1979) об опосредованности восприятия системами знаний и понятии «образ мира» (Смирнов, 1985; Петухов, 1984; Стоценко, 1987), в представлениях о категориальных структурах сознания в психосемантике (Осгуд, 1957, Келли, 1971; Петренко, 1975, 1983, 1988; Шмелев, 1983) – во всех этих понятиях заложена идея опосредования, преломления наличного восприятия через некие структуры знаний, идея наложения на настоящее следов прошлого, обобщенного и упорядоченного. Но в каковых формах отлит этот прошлый опыт? [С. 24.]

Итак, учитывая все сказанное выше, можно утверждать, что у взрослых людей существует некая психическая «настройка», точнее, некое внутреннее сенсорное «представление мира». Вероятно, это то, что можно назвать «видимым миром» (Дж. Гибсон), или «картиной мира» (А. Н. Леонтьев), и оно влияет на текущее восприятие окружающей реальности. Эта «настройка» (или множество «настроек»), видимо, может быть перестроена в каких-то пределах при помещении человека в иную, незнакомую ему реальность. Неясно, что собой представляет это явление феноменологически и каков механизм его влияния на восприятие. Можно лишь предположить, что наши перцептивные впечатления непрерывно подстраиваются под некие существующие в нашем сознании «типовые» привычные репрезентации реальности.

Прямое отношение к этим «настройкам» имеет контекст⁴⁶ восприятия. И. Бидерман и его сотрудники (I. Biderman, A. Glass & E. Stacy, 1973) показали, что точность опознания и время, требующееся для идентификации объекта, зависят от его соответствия контексту, в котором проводится опознание. С. Палмер (S. Palmer, 1975) продемонстрировал, что «правильное опознание объекта в соответствующем контексте (узнавание буханки хлеба после показа сцены «кухня») происходит примерно в 84 %, тогда как эффективность опознания объекта вне контекста существенно ниже.

То, что элементы «настройки», установившиеся в мозгу, могут распадаться, когда человек попадает в окружение, обладающее иной структурой, было описано Дж. Стрэттоном [2002, с. 567], который первым исследовал на себе эффекты, вызываемые длительным ношением очков, переворачивающих изображение окружающего мира. Он показал, что сильные первоначальные нарушения координации между зрением и движениями после трех дней уменьшались, а к восьмому дню образовывались новые зрительно-моторные координации. С течением времени исследователь все меньше осознавал, что зрительный мир перевернут, а «нормальные» зрительные образы воспоминания продолжали оставаться у него стандартом и критерием для оценки окружающей реальности. Координация и практически нормальное восприятие восстанавливались, даже если первоначальное изображение переворачивалось на 180 градусов. После прекращения ношения очков адаптация снова расстраивалась и трудности начинала вызывать, наоборот, уже прежняя нормальная обстановка. Впрочем, эффект этот быстро проходил.

Аналогичные опыты Ф. В. Снайдера и Н. Х. Пронко [цит. по: Дж. Стрэттон, 2002, с. 567–568] продемонстрировали, что испытуемые обычно не отдавали себе отчета в том, видят ли они мир перевернутым или же обычным, а для их адаптации была обязательно необходима самостоятельная моторная активность. Последующие эксперименты американских и европейских исследователей дали противоречивые результаты в отношении возможности перцептивной адаптации к перевернутому образу. А. Д. Логвиненко [2002а, с. 571–572], много занимавшийся этой проблемой, отмечает, что, во-первых, испытуемые обычно затруднялись с ответом на вопрос, как они видят мир – правильным или перевернутым. Что странно, так как речь идет не о нюансах в зрительной картине, а о ее ориентации относительно вертикали. Во-вторых, что пристальное вглядывание в зрительную картину и ее интроспективный анализ позволяли обнаружить перевернутость визуального поля даже в конце длительного адаптационного периода. Следовательно, можно сказать, что испытуемые не рефлексировали по поводу того, как ориентированы образы восприятия окружающего мира и просто приспособились к новым образам. При этом испытуемые настолько адаптировались к перевернутому образу реальности, что переставали осознавать его необычность.

А. Д. Логвиненко (2002а) обнаружил также исчезновение у испытуемых константности видимого положения и видимой формы объектов:

…в частности, испытуемые всегда отмечают, что при ходьбе земля «колышется» в такт шагам, а при наклоне головы «вздыбливается». Земной поверхности, попадающей в поле зрения, можно по желанию придать практически любой видимый наклон [с. 573].

Автор [2002а, с. 575] пишет, что после надевания инвертоскопа зрительное пространство становится уплощенным – «нечто среднее между плоскими фигурами и объемными телами», нереальным и отчужденным. Оно «как некая картинка локализуется между испытуемым и предметами в осознаваемом мире».

Учитывая тот факт, что перевертывание образа восприятия приводит к отрыву «видимого поля» от «видимого мира» (термины Дж. Гибсона, см. разд. 1.8.2), что сопровождается ощущением нереальности видимого поля, можно предположить, что ощущение реальности образа восприятия обусловлено именно прочными и естественными связями этих двух феноменологических составляющих. Другими словами, можно предположить, что реальность образу восприятия придает его неразрывная связь и внутреннее единство с моделью-репрезентацией окружающего мира – вспоминаемой-представляемой нами картиной «видимого мира».

А. Д. Логвиненко [2002а, с. 576] полагает, что адаптация к новому образу в условиях длительного ношения переворачивающих изображение очков происходит в форме построения нового «видимого мира». Новое восприятие возникает не вместо прежнего, а наряду с ним. Человек начинает строить правильно ориентированный «видимый мир» по инвертированному зрительному пространству, но при этом он не теряет способности воспринимать «видимый мир» и без инвертоскопа [с. 584].

Б. М. Величковский [2006, с. 253] приводит интересные данные других исследователей (O’Reagan & Noё, 2001), проводивших аналогичные эксперименты. Например, свечка, видимая в инвертоскоп сначала в перевернутом положении, вдруг воспринимается испытуемым правильно, если ее поджигают и пламя устремляется вверх; точно так же «переворачивается» чашка, в которую начинают наливать воду. Следовательно, в процессе адаптации восприятия происходят потрясающие и необъяснимые трансформации перевернутого очками «объективного» образа восприятия.

Как мне кажется, это можно объяснить только тем, что образы восприятия представляют собой результат некоего сложного взаимодействия вновь возникающих чувственных репрезентаций с имеющимися в памяти психическими репрезентациями привычной окружающей среды. И отнюдь не всегда итоговые перцептивные репрезентации определяются актуальной сенсорной стимуляцией. Если они, например, приходят в противоречие с нашими основными, незыблемыми, привычными представлениями о реальности, то последние с помощью каких-то непонятных механизмов радикально трансформируют итоговый образ восприятия даже в ущерб его «объективной» реалистичности.

М. Мерло-Понти (1999) пишет:

Перевернуть объект означает отнять у него его значение… Видеть лицо… значит оказывать на него определенное воздействие, быть способным следовать по его поверхности определенным перцептивным маршрутом – с подъемами и спусками, – его не узнавать, если я пойду по нему в обратном направлении, как неузнаваема та гора, на которую я только что карабкался, если я спускаюсь с нее быстрым шагом [с. 325].

Когда воспринимаемый визуально мир переворачивается с помощью очков, совокупность тактильных, вестибулярных, слуховых, кинестетических и других образов и ощущений, в том числе визуальных образов воспоминания и представления, составляющих привычное значение «нормального» визуального образа восприятия привычной окружающей действительности, остается прежней. Возможно, это привычное значение как бы «ассимилирует» и постепенно трансформирует новый перевернутый зрительный образ объекта, превращая последний в приемлемую для сознания разновидность репрезентации знакомой окружающей реальности. Поскольку сознание понимает окружающее в первую очередь именно через значение его образа восприятия, то можно предположить, что в результате перевернутость визуальной формы окружающих объектов перестает восприниматься сознанием. Хотя при специальном обращении внимания испытуемых на этот факт он осознается ими.

По-видимому, на протяжении человеческой жизни образы восприятия одних и тех же объектов даже в естественных условиях могут переживать существенные трансформации при сохранении субъективной константности репрезентируемых ими объектов, но эти трансформации обычно не рефлексируются нами. Так, характеристики зрительного восприятия в детстве, зрелости и старости явно различаются, а следовательно, принципиально меняются ясность, контрастность, вероятно, структурированность и другие характеристики образов восприятия, но человек обычно замечает лишь выраженные изменения ясности образов. Однако адаптация зрительного анализатора небеспредельна. Так, например, в результате хирургического переворота глазных яблок лягушки адаптации к новому состоянию не происходит [Х. Шиффман, 2003, с. 482].

Эксперименты с переворачиванием зрительного образа мира показали также, что адаптация восприятия возможна лишь при наличии активных движений испытуемых. Это подтверждается классическими опытами Р. Хелда и А. Хайна [R. Held &.A. Hein,1963] с котятами, которые продемонстрировали, что, если двигательный опыт и опыт визуального восприятия мира приобретаются независимо друг от друга и между ними нет надлежащей связи, нарушается нормальное развитие перцептивно-моторной координации. Ж. Пиаже (1998) тоже отмечает, что:

…восприятие всегда направляется и ограничивается схемами действия. Познание начинается с действия, а всякое действие повторяется или обобщается (генерализуется) через применение к новым объектам, порождая тем самым некоторую «схему», то есть своего рода практический концепт [с. 89].

Итак, опыты с переворачивающими изображение очками доказывают, что в формировании образа восприятия окружающего участвуют две составляющие. Первая – собственно актуальные сенсорные данные. Вторая – элементы «настройки» сознания. Еще более удивительным и неожиданным образом роль «настройки» подтверждают эксперименты с псевдоскопом⁴⁷.

1.7.2. Постоянство объекта и изменчивость его образа

О невозможности возникновения у человека одинаковых психических образов даже того же самого объекта неоднократно говорили основоположники научной психологии, особенно У. Джеймс (2000; 2003). Что же лежит в основе нашего представления о неизменности окружающих предметов, если каждый новый образ восприятия каждого из них отличается от всех прошлых, то есть один и тот же объект всякий раз рождает в сознании разные образы?

Как замечает М. Мерло-Понти (1999):

Нарисованный на бумаге куб (куб Неккера (рис. 9). – Авт.) меняет свой вид в зависимости от того, как на него посмотреть: справа и сверху или слева и снизу… «Умопостижение меняет восприятие»… «явленность обретает форму и смысл по команде»… [с. 63–64].

Рис. 9. Куб Неккера

Почему один и тот же рисунок актуализирует в сознании два разных куба, в то время как совершенно разные образы восприятия часто актуализируют в сознании один и тот же предмет? Что лежит в основе нашего представления о неизменности окружающих предметов? Выше я уже говорил о том, что образ восприятия предмета и есть сам предмет. Но что же тогда делает предмет для нас неизменным, если каждый раз мы видим разный его образ? Почему разные образы всякий раз репрезентируют нам один и тот же предмет?

Я думаю, что ответ на многие из этих вопросов заключается в том, что у нас есть особые психические образования. Я называю их моделями-репрезентациями (объектов и других сущностей окружающего нас мира). Человек способен размышлять об объектах, которые он в настоящий момент не воспринимает лишь благодаря моделям-репрезентациям этих объектов, существующим в его сознании. На это могут возразить, что человеку достаточно и образов воспоминания об объекте. Тогда возникает вопрос: а каких именно образов достаточно (см., например, рис. 10), если каждый из них отличается от всех прочих порой настолько, что даже такой хорошо знакомый объект, как лошадь, наблюдателю бывает трудно в них узнать?

Как все эти разные чувственные репрезентации превращаются в сознании в один объект – лошадь? Мои оппоненты скажут: «Благодаря понятию “лошадь”». Тогда пусть они ответят на вопрос: а как разные чувственные репрезентации превращаются в один объект, хорошо известный не имеющим еще понятий маленьким детям и даже животным?

Человек легко узнает в качестве знакомых и чрезвычайно сложные объекты, нередко даже если видел их очень недолго. Так, Р. Никкерсон и Мэрилин Адамс [2005, с. 165–166] сообщают о том, что человек легко отличает сложные изображения, которые он недавно видел, от тех, которые он видит впервые, даже в случае предъявления ему для запоминания на несколько секунд каждого из сотен или тысяч изображений. Авторы полагают, что зрительная память быстро аккумулирует и сохраняет всю информацию о предъявляемом объекте. И у человека сохраняется достаточно информации о «старом» изображении, чтобы отличить его от нового. Возникает вопрос: что собой представляет это сохранившееся «старое» изображение? У. Найссер и А. Хаймен (2005) пишут, что:

…частое предъявление объекта и наличие способности «узнавать» этот объект в практических целях не гарантируют, что объект будет представлен в памяти человека точно и во всех деталях… Как правило, элементы зрительных стимулов не сохраняются в памяти – за исключением тех ситуаций, когда на то есть функциональная причина. …Среди характеристик объекта лучше всего запоминаются те, которые необходимы, чтобы в повседневной жизни отличать этот объект от других. …В качестве одного из аспектов исследования содержимого нашей памяти целесообразно было бы поразмыслить над проблемой: сохранение какой именно информации помогает нам узнавать знакомые предметы или отличать их друг от друга [с. 177–178].

Рис. 10. Рисунки лошадей

А. Н. Гусев (2007) говорит о подчеркивании разными психологами двуплановости образов восприятия:

…Э. Титченер выделял в образе его чувственную основу и воспринимаемый смысл, Г. Гельмгольц – первичные образы и образы восприятия, Дж. Гибсон – видимое поле и видимый мир, А. Н. Леонтьев – чувственную ткань и предметное содержание [с. 286].

Р. Л. Грегори (1970) цитирует Дж. Стрэттона:

…запечатленные в памяти зрительные впечатления, возникшие при нормальном зрительном восприятии, продолжали оставаться стандартом и критерием для оценки реальности. Таким образом, предметы осмысливались совершенно иначе, чем воспринимались [с. 224].

Что стоит за этой двойственностью образов восприятия? Мне представляется, что наблюдения Дж. Стрэттона, например, свидетельствуют о том, что в нормальном зрительном восприятии участвуют по крайней мере две группы явлений: и собственно образы восприятия, и что-то еще, нечто дополнительное. Следовательно, есть все основания предположить, что при восприятии человеком окружающей реальности в его сознании одновременно присутствуют две разные группы психических явлений. Первая – то, что принято называть образом восприятия окружающего мира, или то, что Дж. Гибсон (1988) назвал «видимым полем». Вторую группу существующих в сознании явлений можно назвать моделью-репрезентацией окружающего мира. Это то или почти то, что Дж. Гибсон назвал «видимым миром».

1.7.3. Интенциональный объект (Ж.-П. Сартр)

Рассматриваемая мною модель-репрезентация, или целостная сенсорная модель объекта, сходна с тем, что Ж.-П. Сартр называл «интенциональным объектом»⁴⁸, Ж. Пиаже – «сохранением объекта», а А. Райнах – «подразумеванием объекта».

Ж.-П. Сартр (2002) пишет:

Если, например, Жан-Поль Сартр глядит на своего друга Пьера, сидящего за столом напротив него… то в этот момент Пьер дан ему чувственным способом и непосредственно. Если же он в отсутствие Пьера рассматривает портрет последнего или его фотографию, то и в этом случае ему чувственно дан тот же Пьер, однако уже не непосредственно, а через посредство портрета или фотографии [с. 72–73].

И в том и в другом случае Пьер репрезентирован в сознании Сартра с помощью целостной сенсорной модели конкретного человека. Только в первом случае эта модель актуализируется образами восприятия реально сидящего рядом Пьера, а во втором случае – образами восприятия фотографии или портрета, которые являются иконическими знаками Пьера. Друг Пьер существует в сознании Сартра, как и наши друзья, когда мы о них вспоминаем, в нашем сознании в виде целостной завершенной сенсорной психической модели-репрезентации, которую Ж.-П. Сартр вслед за Э. Гуссерлем и Ф. Брентано называет «интенциональным объектом». Последний появляется в сознании не только когда Сартр смотрит на Пьера или его фотографию, но и тогда, когда Сартр лишь вспоминает о своем друге.

Ж.-П. Сартр продолжает:

Я хочу вспомнить, как выглядит лицо моего друга Пьера. Я делаю некоторое усилие и произвожу в себе определенное образное сознание Пьера. Объект представляется в очень несовершенном виде: некоторые детали отсутствуют, другие внушают недоверие, все вместе выглядит довольно туманным⁴⁹ (здесь и далее ссылки мои. Авт.). Пробивается какое-то чувство симпатии и расположенности к этому лицу, которое мне хотелось воскресить, увидев его, однако оно еще не вернулось⁵⁰. Я не отказываюсь от своего намерения, встаю и вынимаю из ящика стола фотографию. Это превосходный портрет Пьера, на нем я нахожу каждую деталь его лица, даже те черты, которые прежде от меня ускользали. Но фотографии недостает жизни, она в совершенстве показывает внешние характерные черты его лица, но не передает его выразительности. К счастью, у меня есть еще один шарж на него, выполненный искусным рисовальщиком. На этот раз взаимное отношение частей лица смело нарушено – чрезмерно длинный нос, слишком выступающие скулы и т. д. Тем не менее то, чего так не хватало фото – жизни, выразительности, – ясно предстает на этом рисунке, и я «узнаю» Пьера⁵¹. …Для того чтобы представить лицо Пьера, мы использовали три приема. Во всех трех случаях мы обнаруживаем некоторую «интенцию», и каждый раз эта интенция нацелена на один и тот же объект⁵². Объект этот не является ни представлением, ни фотографией, ни карикатурой – это мой друг Пьер [с. 72–73].

И этот объект (полимодальная сенсорная модель-репрезентация Пьера), как указывает Сартр, действительно нечто гораздо большее, чем просто образ представления. Это и не просто образ воспоминания, и даже не совокупность образов воспоминания и представления. Это нечто иное, являющееся самодостаточной целостностью, особой сущностью, с которой может эффективно манипулировать сознание Сартра даже в отсутствие не только актуального восприятия репрезентируемого объекта – Пьера, но и вообще в отсутствие этого объекта в физической реальности, например даже в случае смерти Пьера.

Таким образом, модель-репрезентация объекта не является ни образом представления, ни образом воспоминания, ни даже их суммой. Чтобы понять это, достаточно вспомнить кого-то из своих близких. В момент такого воспоминания в сознании могут появиться либо имя, либо образы воспоминания-представления, например лица близкого человека, но за этими непродолжительными психическими явлениями стоит громадное психическое содержание. Вы отчетливо понимаете, что этими возникшими психическими явлениями не исчерпывается та сущность, которой является для вас близкий вам человек. В то же время, когда вы бросаете мимолетный взгляд на лицо незнакомого вам человека и отводите глаза, за сохраняющимся в вашем сознании последовательным образом чужого лица не стоит почти ничего, у этого психического феномена не оказывается никакого сложного внутреннего значения, то есть можно сказать, что для вас это практически «пустой», ничего не означающий образ. Хотя он и может даже вызывать у вас какой-то психический отклик (например, эмоциональный), но лишь всколыхнув в вашей памяти некие не всегда понятные вам ассоциации.

В то же время даже кратковременный образ представления или воспоминания Пьера у Сартра или нашего друга у нас, едва возникнув, уже ассоциирован с множеством знаний об этом объекте, которые достаточно трудно квалифицировать феноменологически и определить как образы или идеи. Он появляется не просто как изолированный образ, а как элемент сложного и целостного психического образования, замещающего в сознании данный конкретный физический объект вне зависимости от его присутствия сейчас в окружающем вас мире.

Сартровский «интенциональный объект» – Пьер – не просто сложное множество образов воспоминания и представления, ассоциированных в целостную сенсорную конструкцию – модель-репрезентацию Пьера. Эта конструкция включает в себя многие вербальные субконструкции – разнообразные знания Сартра о Пьере, в самых разных аспектах моделирующие для него реальный объект – Пьера. В завершенной, уже даже не сенсорной, а сенсорно-вербальной модели-репрезентации Пьера главным элементом (центральным признаком) является обозначающий ее образ слова, образ имени «Пьер».

На примере другого объекта – ковра – Ж.-П. Сартр пытается раскрыть новые грани интенционального объекта:

Ножки кресла, которое стоит у окна, скрывают от меня некоторые кривые линии, некоторые рисунки (ковра. – Авт.). Однако я схватываю эти скрытые арабески как существующие в настоящий момент, хотя и загороженные от меня креслом, но вовсе не отсутствующие. …Я воспринимаю начальные и конечные детали скрытых узоров (которые не видны мне сбоку и позади ножек кресла) как продолжающиеся под ножками этого кресла. Следовательно, тем же способом, которым я схватываю данное, я полагаю в качестве реального и то, что мне не дано [с. 297–298].

Иными словами, сознание Сартра позволяет ему мысленно достроить в форме зрительных образов представления-воспоминания несуществующие в его текущем восприятии скрытые элементы ковра потому, что у него уже есть к этому моменту модели-репрезентации данного и аналогичных ковров.

Ж.-П. Сартр (2002) делает важнейший вывод:

Начиная это исследование, мы думали, что займемся образами, то есть элементами сознания. Теперь мы видим, что имеем дело с целостностными сознаниями, то есть с комплексными структурами, которые «интенционируют» некие объекты (курсив мой. – Авт.) [с. 58].

Он продолжает:

В восприятии я наблюдаю объекты. Под этим следует понимать, что объект хотя и целиком входит в мое восприятие, каждый раз дан мне только с одной стороны. Известен пример с кубом: я не могу знать, что это куб, пока я не схватил в восприятии шесть его граней; в крайнем случае я могу одновременно увидеть три из них, но никогда больше. …Я могу его потрогать, могу на него смотреть, но всегда вижу его только таким способом, который одновременно и предполагает, и исключает бесконечное число других точек восприятия… Сам объект (точнее, его психическая модель-репрезентация. – Авт.) есть синтез всех этих его проявлений [с. 58–59]. Мое знание есть не что иное, как знание об объекте, знание касательно объекта. В акте сознания репрезентативный элемент и элемент знания связаны в один синтетический акт. Следовательно, коррелятивный этому акту объект конституируется одновременно и как конкретный чувственный объект, и как объект знания. Отсюда вытекает то парадоксальное следствие, что объект представляется нам сразу и извне, и изнутри. Извне – поскольку мы его наблюдаем; и изнутри, поскольку это в нем мы воспринимаем то, что он собой представляет. Вот почему крайне скудные и ущербные образы, сведенные к нескольким пространственным определениям, могут обладать для меня богатым и глубоким смыслом. И этот смысл явен; дан непосредственно, в этих чертах дан так, что расшифровывать его не нужно [с. 63].

На примере куба Ж.-П. Сартр фактически подходит к рассмотрению моделей-репрезентаций любых объектов, в которых предмет может быть представлен нашему сознанию сразу во всех возможных видах и проекциях, когда, например, нам мысленно «видны» все невидимые в физической реальности грани куба сквозь непрозрачные видимые его грани. Ж.-П. Сартр (2002) указывает:

Интенциональный объект образного сознания имеет ту особенность, что его здесь нет и он полагается как отсутствующий, или что он не существует и полагается как несуществующий, или же что он не полагается вовсе [с. 67].

Следовательно, нашей модели-репрезентации объекта вполне достаточно для его эффективной репрезентации даже в случае его реального отсутствия в воспринимаемой нами сейчас физической реальности.

Модель-репрезентация объекта – это знание об объекте, включающее в себя его чувственные образы и способное легко заменить актуальное восприятие объекта. Мы можем поместить модель-репрезентацию любого объекта мысленно в воспринимаемую сейчас реальность или в ее представляемое продолжение, скрытое от наших глаз в данный момент. Так, я легко могу представить рядом с собой в соседнем кресле Платона, например. Причем это мое представление не может быть отождествлено просто с конкретным образом представления или воспоминания, так как я весьма смутно помню, как выглядит мраморный бюст Платона. И вообще Платон для меня – это в большей степени совокупность философских идей, чем человек в физической ипостаси, то есть в моей модели-репрезентации Платона преобладают идеи (конструкции из понятий), а не образы. Впрочем, в любом случае Платон – это, конечно, и идеи, и образы, и имя – и все это взаимосвязано.

Ж.-П. Сартр пишет:

Произвести в себе образное сознание Пьера – значит осуществить интенциональный синтез, собирающий в нем множество прошедших моментов, утверждающих тождественность Пьера во всех его различных проявлениях и рассматривающий этот тождественный объект в определенном аспекте (в профиль, в три четверти, во весь рост, по пояс и т. д.) [с. 67].

Иными словами, модель-репрезентация Пьера или Наполеона – психический объект, тождественный для нас определенному физическому объекту, но существующий в сознании независимо от самого физического объекта, присутствующего во внешнем мире и параллельно с ним. Эта психическая конструкция, существующая и реальная, даже если репрезентируемого ею физического объекта уже и нет вовсе в физической реальности, как нет, например, Наполеона или Юлия Цезаря, сгоревшего американского космического челнока или Бастилии при наличии в нашем сознании их моделей-репрезентаций, которые являются реальными объектами нашей психической жизни.

С определенной степенью условности можно сказать, что в тот момент, когда мы видим своего знакомого, в нашем сознании есть две его репрезентации – актуальная перцептивная репрезентация и модель-репрезентация. Причем они в некоторой степени даже самостоятельны, хотя и тесно связаны друг с другом. В модели-репрезентации нет ничего за исключением того, что в процессе создания в нее вложило наше сознание. Она в отличие от воспринимаемой вещи «характеризуется существенной скудностью». Ее элементы соединены между собой гораздо меньшим количеством связей, чем элементы непосредственно воспринимаемого предмета с их неисчерпаемыми связями. Модель-репрезентация обычно рождается на основе образов восприятия объекта и впоследствии замещает собой для нас воспринятый ранее объект в его отсутствие. Разные образы воспоминания и представления объекта имеют для нас смысл только потому, что являются элементами его модели-репрезентации, существующей в нашем сознании.

Ж.-П. Сартр (2002), например, подчеркивает:

…может случиться, что какой-нибудь образ воспоминания возникнет внезапно, неожиданно явит нам чье-то лицо, какой-нибудь пейзаж. Но даже в этом случае он предстает в интуиции как единое целое и сразу раскрывается в том, что он есть. Если бы я воспринимал этот кусок дерна, мне бы пришлось довольно долго его изучать, чтобы узнать, откуда он взялся. В случае же образа (воспоминания, входящего в структуру модели-репрезентации. – Авт.) я знаю это непосредственно: эта трава с такого-то луга из такой-то местности. И об этом ее происхождении нельзя догадаться по образу; знание о том, что представляет собой объект, включено в самый акт, которым он дан мне в образе [с. 61–62].

Автор указывает, что в отличие от образа восприятия неизвестного объекта, который может быть совершенно непонятен воспринимающему, образ, актуализирующий в сознании модель-репрезентацию известного объекта, всегда понятен, так как в модели-репрезентации, а через нее и в перцептивном образе, всегда уже заключено некое усвоенное нами ранее знание.

Надо с удивлением и сожалением отметить, что приведенные здесь мысли Сартра остались невостребованными в психологии или, возможно, не понятыми, да я и сам, например, обратил на них внимание, лишь обнаружив их сходство со своей концепцией модели-репрезентации. А между тем это основополагающие, глобальные и совершенно принципиальные для психологии положения, указывающие на существование, кроме ощущений, образов, понятий и т. д., иных психических явлений, образующих следующий уровень более сложных психических феноменов. О существовании их говорят и другие исследователи, в частности Ж. Пиаже и А. Райнах, к рассмотрению идей которых мы и перейдем.

1.7.4. Осознание постоянства предмета (Ж. Пиаже)

Психическую сущность, которую я называю моделью-репрезентацией объекта, обнаружил в своих исследованиях и Ж. Пиаже (Piaget, 1954; Piaget & Inhelder, 1969), хотя он не делает на этом акцента и не рассматривает ее как таковую. Ж. Пиаже выделяет шесть подстадий развития ребенка в течение сенсомоторного периода (первые два года жизни), связанных с формированием способности сохранения объекта. На первой, которая продолжается от 1 до 4 месяцев, ребенок еще не ищет исчезнувший объект активно, но он уже начинает следить глазами за движущимися объектами и смотрит на то место, откуда предмет только что исчез, как будто ждет его возвращения. Если объект вновь не появляется, ребенок забывает о нем. Исчезнувший объект не воспринимается ребенком как нечто постоянно существующее, которое куда-то переместилось. Р. Р. Хок [2003, с. 181–192] приводит выдержки из журнала наблюдений Ж. Пиаже:

Наблюдение 2. Лоран, возраст – 0 лет 2 мес. Я смотрю на него сквозь прутья его плетеной колыбели и время от времени появляюсь примерно в одном и том же месте. Лоран потом смотрит на это место, когда меня уже там нет, и совершенно явно ждет, что я снова появлюсь там. …Ребенок только смотрит на то место, откуда исчез предмет: таким образом, у него просто какое-то время сохраняется позиция более раннего восприятия, и, если объект вновь не появляется, он вскоре забывает о нем. Если бы в сознании ребенка было общее представление о предмете (курсив мой. – Авт.)… он бы стал активно стараться разыскать пропавший объект. …Но малыш, совершенно очевидно, не знает, что тут можно бы сделать, потому что исчезнувший объект еще не воспринимается ребенком как нечто, постоянно существующее, которое куда-то переместилось; для него это просто какой-то образ, который, исчезнув из поля зрения, уходит в никуда. И возникает оттуда без какой-либо объективной причины [с. 185].

В возрасте от 4 до 10 месяцев ребенок уже начинает искать игрушку, которая не полностью скрылась из его поля зрения.

Когда был виден гусиный клюв, Люсьен не только сразу же хватала гуся за эту видимую часть и тащила к себе, но… иногда она сначала снимала с гуся покрывало, чтобы схватить птичку целиком! …Никогда, даже после того, как она несколько раз поднимала покрывало, видя перед собой торчащий клюв, Люсьен не старалась поднять покрывало, когда гусь был спрятан целиком! Это является… доказательством того факта, что ребенку намного легче представить себе весь предмет, видя перед собой какую-то его часть, чем заниматься поисками полностью невидимого объекта [с. 186].

Из сказанного Ж. Пиаже можно сделать вывод, что у ребенка в этом возрасте уже появляются, по-видимому, хотя и неустойчивые, сенсорные модели-репрезентации некоторых предметов, с которыми он часто сталкивается, но они еще недостаточно «самостоятельны» и актуализируются преимущественно образами восприятия частей моделируемых ими объектов. В 10–12 месяцев у ребенка появляются устойчивые сенсорные модели-репрезентации предметов, но еще нет устойчивых моделей-репрезентаций привычных изменений предметов, например их пространственных перемещений. Журнал наблюдений Ж. Пиаже (Р. Р. Хок (2003)):

Жаклин сидит на матраце… Я беру у нее из рук игрушечного попугая и два раза подряд прячу его под матрац слева от нее, на место А. Оба раза Жаклин немедленно начинает поиски, находит и хватает попугая. Затем я беру у нее игрушку и медленно перемещаю попугая у нее перед глазами в такое же место под матрацем, но справа от нее, на место В. Жаклин очень внимательно наблюдает за движением, но в тот момент, когда попугай исчезает на месте В, она поворачивается налево и ищет игрушку там, где та была спрятана раньше, на месте А [с. 187].

В возрасте 12–18 месяцев ребенок уже способен следить за последовательностью перемещений предмета и искать его там, куда он был реально спрятан, то есть у него уже появляются устойчивые модели-репрезентации привычных изменений предметов, например их пространственных перемещений. К 2 годам (от 18 до 24 месяцев) у ребенка в полной мере появляется «идея о сохранении объекта». Журнал наблюдений Ж. Пиаже:

Наблюдение 66. В возрасте 1 год 7 мес. у Жаклин обнаруживается… способность осознавать существование предмета, который во что-то заворачивают или прячут… Я кладу карандаш в коробочку, оборачиваю ее бумагой, потом заворачиваю обернутую коробочку еще в носовой платок, затем прикрываю все это беретом и покрывалом. Жаклин быстро снимает берет и покрывало, затем разворачивает платок. Сразу ей не удается найти коробочку, но девочка продолжает искать ее, явно уверенная в ее существовании; затем она замечает бумагу, быстро вспоминает, что это такое, разворачивает бумагу, открывает коробочку и хватает карандаш [с. 188].

Р. Р. Хок (2003) цитирует Ж. Пиаже и Бербель Инельдер (Piaget & Inhelder, 1969):

Осознание сохранения предмета, кроме всего прочего, связано с наблюдением за его локализацией; то есть ребенок одновременно обучается и тому, что исчезнувший из поля его зрения предмет не перестает существовать, и старается узнать, куда этот предмет делся. Этот факт с самого начала показывает, что образование схемы сохранения предмета тесно связано с пространственно-временной и причинной организацией реального мира в целом [с. 189].

Осознание постоянства предмета (то есть формирование модели-репрезентации предмета) Ж. Пиаже считает началом истинной мысли, способностью использовать символическую функцию для решения более сложных задач. Приведенные наблюдения Ж. Пиаже с очевидностью демонстрируют, как у ребенка постепенно формируются сенсорные модели-репрезентации объектов, которыми ему приходилось часто оперировать. В результате этого он получает новую способность – оперировать уже не предметами, а их психическими моделями. Ребенок приобретает также понимание того, что предметы продолжают существовать, даже исчезая из его поля зрения. Он приобретает способность располагать их мысленные модели-репрезентации, составленные из образов его воспоминания и представления, в пространстве среди воспринимаемых в данный момент реальных предметов. При этом модель-репрезентация предмета выступает в качестве части окружающего физического мира среди актуально воспринимаемых частей этого мира.

Комментируя исследования Ж. Пиаже, У. Крэйн (2007) пишет:

К концу сенсомоторного периода объекты наделяются независимым и постоянным существованием. Таким образом, дети конструируют своего рода пространственный универсум, содержащий независимые объекты, в котором сами дети – всего лишь один объект среди множества других [с. 152].

Именно модель-репрезентация известного объекта обеспечивает функционирование открытого Ж. Пиаже «закона сохранения объекта» – понимание того факта, что предмет существует даже тогда, когда находится вне пределов досягаемости наших органов чувств. Благодаря модели-репрезентации, если кто-то забрал у вас книгу и унес ее, вы не перестаете считать, что книги и ее похитителя больше нет. Вы помните о ее существовании, как и о существовании забравшего ее человека, даже тогда, когда не видите и не можете потрогать эти объекты. Ж. Пиаже справедливо полагает, что эта способность не дана нам от рождения, а появляется у человека начиная примерно с 8-месячного возраста. Я считаю, что эта способность обусловлена появлением в сознании того самого, описанного Ж.-П. Сартром «интенционального объекта», который является моделью-репрезентацией существующего вовне предмета и становится со временем самостоятельной и независимой от этого внешнего предмета сущностью сознания ребенка.

Более поздние исследования уточнили данные Ж. Пиаже. Так, Р. Р. Хок [2003, с. 190–191] сообщает, что Рене Байларже и ее коллеги [Baillargeon, 1987; Aguilar & Baillargeon, 1999] показали, что уже в возрасте 2,5 месяца жизни дети обладают ранними формами «сохранения объекта». О том же свидетельствует исследование Вилкокса, Нэдела и Россера (Wilcox, Nadel & Rosser). Последние, изучая недоношенных детей, использовали методы, подобные тем, которые применяла Рене Байларже, и установили, что результаты даже недоношенных детей не слишком отличались от результатов доношенных новорожденных.

Б. Г. Мещеряков и В. П. Зинченко [2004, с. 406] тоже отмечают, что современные исследования свидетельствуют о том, что младенцы уже в первые месяцы жизни воспринимают предметы как нечто независимо от них существующее и противостоящее им во внешнем мире. Впрочем, для нашего рассмотрения в данном случае важно не то, когда появляется способность «сохранения объекта», а сам факт появления и, главное, наличия такой способности у ребенка. Появление в сознании самостоятельной и не связанной с текущим восприятием предмета его модели-репрезентации, которая может жить в сознании своей независимой от предмета жизнью. Модели-репрезентации предметов остаются тождественны самим себе, несмотря на то что непрерывно изменяются вслед за изменяющимися объектами реальности и изменяющимися образами их восприятия.

Ребенок создает не только модели-репрезентации объектов, но и модели-репрезентации их свойств, изменений и даже более сложных, чем объекты, сущностей реальности: событий, ситуаций, отношений и т. д. Такие модели-репрезентации сложных сущностей в литературе нередко называют схемами. Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (2007), например, пишут:

…по мнению Пиаже, ребенка нужно рассматривать как исследователя-ученого, проводящего эксперименты над миром, чтобы посмотреть, что получится («А что можно почувствовать, если пососать ухо плюшевого мишки?»; «А что будет, если я подвину свою тарелку за край стола?»). В результате этих мини-экспериментов ребенок строит «теории» – Пиаже называл их схемами – о том, как устроены физические и социальные миры. Встречаясь с новым объектом или событием, ребенок пытается понять его на языке уже существующей схемы (Пиаже называл это процессом ассимиляции: ребенок пытается уподобить новое событие предсуществующей схеме). Если старая схема оказывается неадекватной для ассимиляции ею нового события, тогда ребенок подобно хорошему ученому модифицирует ее и тем самым расширяет свою теорию мира (этот процесс переделки схемы Пиаже называет аккомодацией)… [с. 103].

Ж. Пиаже очень широко трактует понятие схема. У. Крэйн (2007) замечает:

Когда Пиаже говорил о структурах действий младенца, он использовал термин схем (scheme) или схема (schema)… Схемой может быть любой паттерн действия для установления контакта со средой, например разглядывание, хватание, удары руками или толчки ногами. …Хотя младенцы конструируют свои схемы и последующую структуру посредством собственной активности, их первые схемы состоят преимущественно из врожденных рефлексов [с. 146].

Эксперименты Ж. Пиаже [1994, с. 183–193] и других исследователей показали, что модели-репрезентации объектов и иных, более сложных, явлений появляются у детей в разном возрасте. Модели-репрезентации окружающих объектов появляются гораздо раньше, чем модели-репрезентации их изменений и тем более таких сложных сущностей, как вещество, масса, количество, объем и длина. Если два одинаковых стеклянных сосуда заполнялись одним и тем же количеством бусинок, а затем бусинки из одного сосуда пересыпали в другой – иной формы, то дети 4–5 лет заявляли, что количество бусинок теперь изменилось.

Видя на столе два одинаковых пластилиновых шара одной и той же величины, ребенок признает их равенство. Но когда даже на глазах у ребенка один из шаров скатывают в цилиндр удлиненной формы, он говорит, что в нем пластилина больше. И пока ему не исполнится 7 лет, он не скажет, что в этих предметах разной формы одинаковое количество пластилина. Признавая одинаковыми два ряда из одинакового количества шашек или разноцветных жетонов каждый, большинство детей отвечает, что и там и там их поровну. Но после того, как один ряд собирают в компактную кучку, дети 6–7 лет говорят, что в первоначальном ряду их было больше.

Ж. Пиаже (Piaget, 1954; Piaget & Inhelder, 1969) показал, что дети, находящиеся на дооперациональной стадии развития, не осознают других точек зрения, помимо своей собственной. Они полагают, что все остальные воспринимают окружающий мир так же, как они, то есть у них нет соответствующей сложной модели-репрезентации иной возможной точки зрения на то же самое событие или явление, которая может отражать иное мнение. С целью демонстрации данного факта Ж. Пиаже придумал «задачу трех горок». Ребенка водят вокруг стола, на котором сооружены три горки различной высоты, чтобы он увидел, как они выглядят с разных сторон. Затем его усаживают с одной стороны макета лицом к кукле, сидящей напротив, и просят выбрать фотографии, соответствующие тому, что видит он сам и что видит кукла. Все дети легко выбирают фотографии, соответствующие тому, что видят сами, но в возрасте до 6–7 лет, чтобы показать то, что видит кукла, выбирают фотографию, которая соответствует их собственному видению.

Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. [2007, с. 114–115], ссылаясь на Gelman & Gallistel, сообщают, что новые и изощренные методы тестирования умственной деятельности показывают, что ребенок на самом деле обладает требуемой от него способностью, но не может решить задачу, так как не имеет других необходимых навыков. Даже у 3–4-летних детей обнаруживается знание о сохранении числа. О том же пишет Б. М. Величковский (2006а):

…у теории Пиаже возникают проблемы с экспериментальными данными. Исследования восприятия в первые недели и месяцы жизни не подтверждают тезис о раннем солипсизме⁵³ (ссылка моя. – Авт.) младенца по принципу «out of sight out of mind». Представление о постоянстве существования предмета вместо того, чтобы постепенно формироваться в результате сенсомоторного взаимодействия с окружением, скорее, предшествует такому взаимодействию, то есть оказывается чем-то вроде кантианской априорной категории [с. 186].

Я думаю, что представление о постоянстве существования предмета, конечно, не врожденное и формируется у ребенка. Хотя, возможно, формируется достаточно рано и быстро. Гораздо раньше и быстрее, чем полагал Ж. Пиаже. Однако для нас в данном случае неважно, как формируется модель-репрезентация предмета – после первого же его предъявления или после двадцать первого – и в каком именно возрасте. Вероятно, элементы модели-репрезентации предмета в качестве его образов воспоминания появляются у новорожденного уже вслед за первым визуальным перцептивным образом предмета, выделенным младенцем среди прочих психических феноменов.

В любом случае для того, чтобы появились модели-репрезентации предметов, должны уже существовать образы восприятия, воспоминания и представления. Для того же, чтобы сформировать полноценную модель-репрезентацию, они должны трансформироваться в устойчивую совокупность образов воспоминания и представления конкретного предмета, способную удерживаться в сознании и после исчезновения предмета из поля восприятия.

Дж. Брунер (1981) приводит интересные экспериментальные данные, полученные Муни. В опытах Муни детям 7–13 лет и взрослым показывали незаконченные черно-белые рисунки головы и лица. Испытуемые должны были отсортировать рисунки по категориям – «мальчик», «старуха» и т. д. С возрастом отмечалось явное нарастание способности опознавать незаконченные рисунки. Дж. Брунер пишет, что по мере того, как мы становимся старше, нам требуется все меньшая избыточность данных. По моему мнению, эксперименты Муни свидетельствуют о том, что на протяжении периода взросления ребенка формирующиеся в его сознании сенсорные модели-репрезентации самых разных объектов включают в себя все больше элементов и усложняются, что и позволяет ребенку все более легко распознавать в процессе восприятия знакомые объекты даже на основе отрывочных и неполных сенсорных впечатлений.

1.7.5. Подразумевание объекта (А. Райнах)

А. Райнах (2006а) тоже рассматривает то, что я обозначаю понятием модель-репрезентация предмета. Он пишет:

…представление есть акт особого рода, простое рецептивное «обладание» предметом, который может иметь большую или меньшую длительность (под представлением А. Райнах в ряде случаев понимает и образы восприятия. – Авт.). Когда к этому присоединяется еще и произнесение имени, то если это имя произносится с пониманием – с ним сплетается один из тех своеобразных актов, который мы назвали подразумеванием, или нацеленностью-на. Таким образом, наряду с представлением выступает подразумевание, которое отличается от представления уже в силу того, что оно всегда облачено в языковое одеяние (кстати, это совершенно не обязательно. – Авт.)… Представление и подразумевание в нашем случае, конечно, не изолированы друг от друга. Тот же самый предмет, который представляется, одновременно подразумевается. Эта тождественность пункта отношения обоих актов не должна, конечно, подталкивать нас к тому, чтобы отождествить эти акты, позволяя незаметному точечному акту подразумевания раствориться в длящемся акте представления. Они существуют, скорее, друг подле друга, и в зависимости от обстоятельств вся совокупная ситуация выражается ими так, что поначалу только представленный предмет затем еще и схватывается в акте подразумевания, или так, что поначалу только подразумеваемый предмет затем еще и обретет данность в акте представления [с. 491].

То, что «подразумевается» нами при произнесении названия предмета, и есть модель-репрезентация предмета. Впрочем, совершенно не обязательно, чтобы предмет был обозначен словом для того, чтобы в сознании появилась его модель-репрезентация. Более того, она появляется еще до усвоения языка, о чем свидетельствуют, например, наблюдения Ж. Пиаже.

А. Райнах (2006а) приводит поясняющий пример:

Передо мной лежит книга; в таком случае мне представлена вся книга, и в то же время лишь часть наглядно репрезентирована в созерцании (под «репрезентацией в созерцании» А. Райнах имеет здесь в виду образ восприятия. – Авт.). Обратная сторона книги, например, никоим образом не дана мне наглядно в созерцании, я ее не воспринимаю и обычно не создаю ее наглядную репрезентацию посредством воспоминания или воображения. Возможно, в первый момент при взгляде на эту ситуацию здесь возникает искушение назвать представленным лишь наглядно репрезентированные в созерцании части книги. Однако то, что находится передо мной, есть все же книга – целый предмет, а не фрагмент этого предмета. Если окажется, что обратная сторона представленной вещи, например какого-нибудь сосуда, отсутствует, то мы переживем разочарование [с. 494].

Здесь демонстрируется, как модель-репрезентация достраивает актуальное восприятие, создавая оборотную сторону книги или сосуда, недоступную непосредственному восприятию. Автор продолжает:

В пределах любого восприятия вещи мы находим, таким образом, компоненты представления, лишенные наглядности [с. 494].

По-видимому, достаточно сложно говорить о том, что они лишены наглядности; скорее, они лишены объективности и реальности, присущих образам восприятия, но они имеют наглядность образов представления. А. Райнах (2006а) говорит далее:

В соответствии с упомянутым нами выше словоупотреблением можно назвать соответствующую часть предмета со-«подразумеваемой» частью, которая не дана наглядно. Между тем едва ли нужно еще подчеркивать, что речь здесь идет не о подразумевании в том смысле, в котором мы предпочитаем о нем говорить. Для последнего существенным является именно то, что подразумеваемый предмет не представлен. …Мы рассматриваем вещь, обратная сторона которой со-«подразумевается» в ненаглядном представлении, и о, дновременно мы с пониманием высказываем предложение: «Обратная сторона этой вещи является такой-то и такой-то». …Со всей отчетливостью мы видим здесь, что представление, лишенное наглядного созерцания, никоим образом не тождественно нашему подразумеванию, облаченному в языковую оболочку.

Наши анализы обнаружили абсолютное различие между представлением и подразумеванием (моделью-репрезентацией. – Авт.). В частности, они отчетливо показали, что лишенное наглядности представление – это никоим образом не подразумевание, а сопровождаемое наглядными образами подразумевание – это никоим образом не представление [с. 496].

Итак, «интенциональный объект» Ж.-П. Сартра, «сохранение объекта» Ж. Пиаже и «подразумевание объекта» А. Райнаха можно рассматривать как первые указания на существование той сущности, которую я называю моделью-репрезентацией объекта.

1.7.6. Полимодальный «образ» – собирательная полимодальная модель-репрезентация объекта

В литературе широко пользуются понятием полимодальный образ, которое нельзя считать правильным и адекватным. А. Н. Гусев (2007) определяет полимодальность образа как:

…слияние в перцептивном образе всех чувственных впечатлений [с. 28].

А. Д. Логвиненко (1987) же, например, рассматривает полимодальность как:

…органическое единство данных, получаемых от органов чувств различной модальности (зрения, слуха, осязания, вкуса, обоняния и т. п.) [с. 3].

Таким образом, полимодальность не может быть характеристикой образа, так как образ всегда мономодален. Полимодальность же подразумевает наличие уже многих образов, «получаемых от органов чувств различной модальности». Следовательно, полимодальность присуща чему-то большему, чем образ. Чему?

Очевидно, что о полимодальности имеет смысл говорить лишь применительно к сенсорной модели объекта в целом, но не по отношению к его отдельным образам. Соответственно, и обсуждать следует не образ, а новую психическую сущность – полимодальную чувственную модель объекта в целом. Она может быть воспринимаемой (перцептивная полимодальная модель) или представляемой, вспоминаемой. Сейчас нас больше интересует вторая, которую я называю сенсорной полимодальной моделью-репрезентацией объекта. Это ассоциированное и устойчивое множество образов воспоминания и представления определенного объекта, а также воспоминаний и представлений вызванных им в прошлом ощущений разной модальности. Конструкции такого рода формируются потому, что каждый элемент окружающей реальности репрезентируется в сознании наблюдателя одновременно образами восприятия и ощущениями разной модальности, которые ассоциируются между собой, образуя целостную модель-репрезентацию объекта.

Модель-репрезентация объекта – это не некое психическое явление, существующее в момент наблюдения как мгновенный зрительный образ, например, а множество связанных между собой психических явлений, разворачивающихся в сознании во времени. В каждый данный момент она существует в сознании не целиком, а лишь какой-то своей частью. Тем не менее она представляет собой не просто последовательность психических явлений, а единое и устойчивое сложное психическое образование, состоящее из более простых психических явлений. В сознании при каждом ее появлении возникает лишь малая и каждый раз иная часть множества составляющих ее образов и ощущений.

Актуализируется в сознании полимодальная модель-репрезентация объекта обычно образом восприятия или воспоминания данного объекта. Исходное присутствие в сознании модели-репрезентации определенного объекта может облегчить и ускорить восприятие соответствующего объекта или, наоборот, привести к ошибочному восприятию чего-то в качестве этого объекта при его реальном отсутствии вовне. Именно наличие модели-репрезентации конкретного объекта в сознании в момент восприятия лежит в основе перцептивной установки.

Появление новых образов восприятия известного человеку объекта и ощущений, вызываемых им, каждый раз вновь немедленно актуализирует в сознании его модель-репрезентацию. Так, зрительный образ восприятия лимона часто сопровождается воспоминаниями и представлением ощущений его специфического вкуса и запаха и наоборот. Именно благодаря наличию в нашей памяти полимодальных моделей-репрезентаций множества объектов мы можем, взяв с закрытыми глазами в руку предмет и надкусив его или понюхав, понять, что взяли грушу или кусок хлеба, а ощупав с закрытыми глазами другой знакомый предмет, зрительно его себе представить. Благодаря им мы, восприняв лишь один элемент знакомого предмета, немедленно вспоминаем, что свистящий чайник – горячий на ощупь, а одинаковые по размеру бруски из дерева и металла имеют разный вес.

Скептик может сказать, что нет никаких моделей-репрезентаций, а есть лишь привычные образы объектов, которые и являются их репрезентациями. «Не надо изобретать лишние сущности», как учил У. Оккам. Но пусть скептик все же ответит: как разные образы восприятия одного и того же объекта всякий раз актуализируют в его сознании именно этот объект и что обеспечивает ему понимание тождества этого объекта?

Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001) задают сходный вопрос:

Каким образом мы распознаем мириады форм и ситуаций, повсюду окружающих нас: треугольники и эллипсы, небоскребы и автомобили, слоны и жирафы? Одна простая гипотеза (выдвинутая ранними эмпириками) звучит так: в нашей памяти находятся некие списки признаков для каждого из объектов, которые мы можем распознать. …Но, чуточку поразмышляв, мы увидим, что все не так просто. Одна из проблем – это вариативность большинства стимулов: мы распознаем жирафов сбоку или в анфас, издалека или находясь поблизости, вне зависимости от того, лежат они или стоят.

…Обладаем ли мы списком признаков для каждого объекта? К тому же очень часто мы видим лишь неполные изображения объектов и тем не менее узнаем их. Мы воспринимаем телевизионных комментаторов как полноценных и здоровых людей, хотя никогда не видели их ног; мы идентифицируем геометрическую фигуру как квадрат, хотя один из его углов закрыт от наших глаз… [с. 265].

Совершенно верно. Мы воспринимаем капот, торчащий из-за угла дома, как машину, а человека, стоящего за забором, над которым видна лишь его голова, воспринимаем в целом, а не как отдельно висящую над забором голову, потому что наши модели-репрезентации предъявляют в сознании объект в целом даже на основании восприятия лишь одной его детали. Скептики скажут нам: «А мы знаем, что голова не может “висеть” над забором без тела». Совершенно верно. Однако знание может существовать лишь в двух феноменологических формах. Либо как конструкция из понятий (вербальных образов), либо как конструкция из невербальных образов.

Модель-репрезентация того, что представляет собой человек, в соответствии с которой его голова не может «висеть» самостоятельно над забором, и есть вариант невербального знания. И как часть знания о мире модель-репрезентация человека входит в глобальную модель-репрезентацию окружающего мира, являясь знанием о нем. В результате мы «видим» не голову, что должно было бы соответствовать «объективно» воспринимаемой реальности, а человека с головой, торчащей из-за забора.

Существует бесконечное разнообразие сенсорных моделей одного и того же объекта, которые, несмотря на свои различия, репрезентируют именно этот объект. Такая бесконечность и неповторимость сенсорных моделей совершенно естественно и необходимо требует формирования единой совокупной модели-репрезентации предмета, так как без нее мы были бы не в состоянии идентифицировать объекты и постигать окружающий нас мир. Именно модель-репрезентация знакомого предмета, существующая в нашем сознании, когда мы думаем об этом предмете, обеспечивает нам знание о его тождестве. Она не зависит от того, воспринимаем мы предмет в данный момент или нет, от положения предмета в пространстве и даже от изменения предмета. Модель-репрезентация предмета обеспечивает его тождество до тех пор, пока он не начал изменяться сущностно (а не перцептивно) вследствие неких внешних или внутренних причин, до тех пор, пока трансформации образов актуального восприятия предмета адекватны существующей у нас его модели-репрезентации, то есть возможны и привычны, а потому предсказуемы нами.

Другими словами, визуальный образ восприятия собаки, например, может увеличиваться, уменьшаться, менять свою форму и положение среди других предметов, заслонять их или заслоняться ими, но не может, например, раствориться в воздухе или взлететь. Если он растворяется или взлетает, то происходит сущностное изменение объекта с утратой его тождества, так как существующая в нашем сознании модель-репрезентация собаки включает в себя знание об особенностях данного объекта и пределах его возможных и допустимых изменений. Вывод о том, что предмет изменился, но это есть тот же самый предмет, который мы только что воспринимали, мы можем сделать именно благодаря наличию модели-репрезентации предмета. Без нее наше сознание непрерывно имело бы дело с калейдоскопом постоянно изменяющихся чувственных образов, которые невозможно было бы собрать воедино.

Итак, тождественность предмета целиком и полностью обусловлена фактом наличия в сознании наблюдателя целостной модели-репрезентации данного предмета, но не свойствами предмета, которые сами – лишь элементы этой модели-репрезентации, и не его перцептивными образами, каждый из которых отличается от всех прочих. Само понятие тождественность предмета – очевидная абстракция не только потому, что предмет непрерывно изменяется на микро-, а часто и на макроуровне, но и потому, что он воспринимается изменяющимся человеческим сознанием в непрерывно текущем времени и репрезентируется разными перцептивными образами.

Кроме не вполне адекватного понятия полимодальный образ объекта, в литературе существует понятие собирательный образ объекта. Можно выделить также собирательный образ воспоминания-представления одного конкретного объекта и собирательный образ воспоминания-представления множества сходных объектов.

Б. Рассел (2007) пишет:

Мысля собаку вообще, мы можем использовать смутный образ собаки, который подразумевает вид, а не какого-то представителя вида. Аналогично, вызывая в памяти лицо друга, мы обычно вызываем не какой-то один специальный случай, когда мы его видели, но компромиссный образ многих случаев. …Если я вызываю образ собаки с точки зрения на общее высказывание о собаках, я использую только те характеристики своего образа, которые он разделяет со всеми образами собак. Мы можем до некоторой степени использовать или игнорировать отдельные черты образа по нашему выбору [с. 241].

«Собирательный образ» всегда мономодален, так как образ, как я уже говорил, не может быть полимодальным, или это уже не образ. То, что в литературе по психологии называют «собирательным», например визуальным, «образом» конкретного объекта – не что иное, как мономодальная модель-репрезентация этого объекта. Она представляет собой бесчисленное множество образов воспоминания и представления определенного объекта, воспринятого нами ранее с разных расстояний, в разных проекциях, при разном освещении, в движении и покое, в разном нашем физическом и психическом состоянии, при разных показателях температуры, влажности и других параметров окружающей физической реальности. Кстати, мономодальной модели-репрезентации вполне достаточно для формирования, например, у ребенка понимания постоянства конкретного объекта. Следовательно, даже мономодальных, например зрительных моделей-репрезентаций объектов, вполне достаточно для полноценного представительства объектов в сознании.

Собирательный визуальный «образ» можно назвать эффективной или достаточной для мысленного оперирования объектом, частью его сенсорной модели-репрезентации. Причем для формирования такой «минимально достаточной» мономодальной модели-репрезентации сознанию «хватает» воспоминаний о единичном и непродолжительном взаимодействии в прошлом с данным объектом.

1.7.7. Модель-репрезентация как единство апперцепции

Модель-репрезентация – типичная психическая конструкция. Понятие психическая конструкция я использовал ранее (С. Э. Поляков, 2004) для обозначения сложных психических образований, представляющих собой особую форму психических явлений. Они возникают в результате естественного развития относительно «простых»⁵⁴ психических феноменов. Психическая конструкция есть иной и более сложный по сравнению с ощущением и образом психический феномен, представляющий собой психическое образование, состоящее из ассоциированных между собой образов и ощущений. Она является самостоятельным психическим явлением, репрезентирующим в сознании самые разные физические и психические сущности.

В отличие от ощущения и мгновенного образа психическая конструкция не существует в каждый конкретный момент времени в сознании целиком, а проявляется в нем лишь теми или иными своими элементами, которые метафорически можно сравнить с выступающими над водой частями вращающегося айсберга. Психическая конструкция обычно разворачивается в сознании во времени. В каждый следующий момент «над водой появляется новая грань айсберга». Каждая психическая конструкция уникальна, самостоятельна и независима от других психических конструкций, хотя и связана с ними. Психические конструкции – не просто ассоциации образов и ощущений, это новые феноменологически по сравнению с образами, ощущениями и понятиями психические явления, обладающие особыми свойствами. В этой связи интересна мысль Э. Кассирера (2006), который, ссылаясь на Штумпфа и Джеймса, пишет:

…простая «ассоциация» как таковая не может создать никакого нового психического содержания [с. 392].

Если мы соединим совокупность определенных свойств в целое одной устойчивой вещи с многообразно меняющимися особенностями, то это соединение будет предполагать связи по рядоположенности и последовательности, однако не будет к ним сводиться [Э. Кассирер, 1995а, с. 195].

В случае психической конструкции мы как раз и имеем дело не просто с ассоциацией – набором связанных между собой «простых» психических явлений, который обладает лишь суммой свойств этих явлений, а с новым психическим феноменом, приобретшим новые свойства. Это новое, более сложное целостное психическое явление не сводится уже к сумме свойств составляющих его частей. В основе образования этих новых сложных феноменов лежит открытое И. Кантом «единство апперцепции», или «единство сознания».

Модель-репрезентация объекта возникает в сознании как удивительный синтез разномодальных и уже поэтому радикально различающихся между собой и принципиально, казалось бы, несопоставимых друг с другом психических явлений – сенсорных моделей одного и того же аспекта «реальности в себе», например объекта. Можно привести в связи с этим высказывание Д. Беркли (2000):

Воспринимаемые зрением движение, форма и протяжение отличны от идей того же названия, воспринимаемых осязанием [с. 7].

…имеется столько же оснований доказывать, будто видимые и осязаемые квадраты принадлежат к одному и тому же роду, исходя из того, что они называются одним и тем же именем, сколько доказывать, что осязаемый квадрат и односложное слово, состоящее из 7 букв, которым он обозначается, принадлежат к одному и тому же роду, потому что оба они называются одним и тем же именем [с. 82].

Считают величайшим абсурдом воображать, чтобы одна и та же вещь могла иметь более чем одно протяжение и одну форму. Но так как протяжение и форма тела входят в дух двумя разными путями – как через зрение, так и через осязание, то думают… что мы видим то же самое протяжение и ту же самую форму, которые мы осязаем. То, что видится, есть одна вещь, а то, что осязается, совершенно другая вещь. Но если видимая форма и видимое протяжение не тождественны с осязаемой формой и осязаемым протяжением, то отсюда еще не должно заключать, что одна и та же вещь имеет различные протяжения. Истинным следствием будет только то, что объекты зрения и осязания суть две отдельные вещи. Может быть, нужно некоторое усилие мысли, чтобы правильно понять это различие их. И, кажется, увеличению трудности немало содействовало то, что комбинация идей зрения имеет всегда то же самое название, что и связанная с ней комбинация идей осязания… [с. 39–40].

Здесь Д. Беркли четко демонстрирует, что наши органы восприятия создают разные (по модальности и по своей сути) психические модели того, что потом объединяется сознанием в единую модель-репрезентацию, в объект. И несмотря на то что исходно разномодальные сенсорные модели представляют сознанию разные сущности, сознание объединяет их все в одну. Почему и как все же происходит объединение этих несопоставимых психических сущностей в новую целостность?

Очевидно, что здесь имеет место механизм ассоциации, но ассоциации не совсем обычной. Б. Рассел [2001а, с. 896] сообщает, что принцип ассоциации идей рассматривал еще Дж. Локк, но в основном им занимался Хартли (1749), затем Бентам и его последователи. В. Виндельбанд (2007) пишет:

Юм полагает, что открыл четыре основных закона, к которым возможно свести все ассоциативные процессы: закон сходства, контраста, пространственного и временного «соприкасания», или «смежности», и закон причины и связи. …Установление этих законов ассоциаций, которые отчасти наблюдались уже в античной философии, имело большое значение для дальнейшего преуспевания эмпирической психологии [с. 347].

Э. Кассирер (1995а) рассматривает понятие ассоциация уже не как простое образование связи между двумя психическими явлениями, а совершенно по-новому:

«Ассоциацией» называется соединение элементов в единство «времени» и «пространства», в единство «Я» или «предмета», в целостность «вещи» или в последовательность «событий», в ряды, члены которых связаны между собой как с точки зрения «причины» и «следствия», так и с точки зрения «средства» и «цели». «Ассоциация» считается, далее, подходящим выражением как для логического закона связи частного в понятийное единство познания, так и для форм конструирования, действующих в построении эстетического сознания. Но тут-то и выясняется, что это понятие обозначает лишь голый факт связи вообще, ничего не сообщая об ее специфическом виде и правиле [с. 197].

Особую форму ассоциации психических явлений, приводящую к возникновению «единства Я» или предмета, открыл еще И. Кант, который назвал ее «единством апперцепции», или «единством сознания». Именно она обеспечивает объединение множества чувственных образов в единую сенсорную модель-репрезентацию объекта, в новую сложную целостность. Без этого свойства сознания у нас не возникало бы единой модели-репрезентации объекта. И. Кант (1994) пишет о том, что все многообразные представления созерцания подчинены условиям первоначально-синтетического единства апперцепции:

…поскольку они должны иметь возможность быть связанными в одном сознании, так как без этой связи через них ничто нельзя мыслить или познать, потому что в таком случае данные представления не имели бы общего акта апперцепции я мыслю и в силу этого не связывались бы в одном самосознании. …Объект есть то, в понятии чего объединено многообразное, охватываемое данным созерцанием. Но всякое объединение представлений требует единства сознания в синтезе их. …Синтетическое единство сознания есть, следовательно, объективное условие всякого познания… всякое созерцание, для того чтобы стать для меня объектом, должно подчиняться этому условию, так как иным путем и без этого синтеза многообразное не объединилось бы в одном сознании [с. 102–103].

Словами В. Виндельбанда (2007) можно уточнить и добавить:

…из соединения двух представлений в сознании возникает третье, которое сохраняет в отдельности содержания обоих первых; в этом случае объединение элементов состоит не в том, что они в новом содержании сливаются в неразличимое единство, а, наоборот, в том, что они соединяются в одно целое посредством установленной между ними связи. Это синтетическое единство настолько существенно для сознания, что последнее может быть прямо определено как связующая функция. Всякое фактическое, известное нам из опыта сознание представляет такое единство множественного [с. 353–354].

…связи элементов суть формы «трансцендентальной апперцепции» (Канта. – Авт.), и учение, что все решительно предметы порождены этим общезначимым синтезом и что кроме них ничего другого не существует, и есть трансцендентальный идеализм [В. Виндельбанд,1995а, с. 10].

Именно «синтетическое единство сознания», или «трансцендентальная апперцепция» по Канту, ответственна за то, что содержание психических конструкций вообще и моделей-репрезентаций в частности объединяется, превращая их в целостные самостоятельные психические феномены, или сложные психические явления, состоящие из более простых, но тоже самостоятельных явлений. Причем последние могут возникать и существовать самостоятельно, не нарушая при этом единства более крупных конструкций, в которые они входят в качестве элементов.

Можно поэтому сказать, что любая устойчивая психическая конструкция, в том числе и сенсорная модель-репрезентация предмета, является целостным, завершенным и самостоятельным психическим образованием.

Объект рождается с появлением соответствующей модели-репрезентации, и он заключен в ней, а не в сенсорных впечатлениях. В. В. Любимов (2007) пишет:

Форма – это актуальные, сиюминутные очертания воспринимаемого объекта, иными словами, воспринимается объект, а не форма. Объект не имеет постоянных очертаний. …Какова форма морской поверхности? Какова форма автомобиля? А форма человеческого лица? В профиль или анфас? А борода в понятие формы лица входит? А если сбрить бороду, то лицо станет другим или останется тем же самым? Лицо останется прежним, но его очертания изменятся [с. 332].

Объект задается не набором сенсорных впечатлений, а актуализируемой ими в сознании моделью-репрезентацией определенной сущности, которая и выступает для субъекта как конкретный объект восприятия.

Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001) указывают:

Этот ближний стимул (сетчаточная проекция. – Авт.) имеет два измерения и постоянно изменяется. Он становится больше или меньше в зависимости от расстояния между яблоком и нами; он оказывается на разных участках сетчатки каждый раз, когда мы совершаем движение глазами или головой. Как же нам удается после всех этих бесконечных вариаций ближнего стимула воспринять постоянные качества внешнего объекта? И как мы ухитряемся определить очертания яблока, полагая, что все его части составляют единое целое и что оно не имеет никакого отношения к банану, который лежит рядом с яблоком в этой вазе для фруктов? Чем мы компенсируем тот факт, что часть яблока скрыта за кромкой вазы? Все эти элементарные на первый взгляд достижения оказываются потрясающе сложными, и без этих достижений процесс восприятия просто невозможен [с. 253].

Мы и не воспринимаем «постоянные качества внешнего объекта». Они конституируются сознанием в модели-репрезентации данного объекта, поэтому их и не надо каждый раз воспринимать. По той же причине мы и не пытаемся каждый раз «ухитриться и определить очертания яблока и понять, что оно не имеет отношения к банану», потому же мы легко компенсируем тот факт, что часть яблока скрыта вазой. Все недостающее уже дано в нашей модели-репрезентации яблока, а все эти «достижения» обусловлены данным фактом.

1.7.8. Сущность моделей-репрезентаций

Если мельком бросить взгляд на знакомого и незнакомого человека, то можно заметить, что мгновенный образ восприятия знакомого сопровождается чем-то, делающим этот образ «наполненным», тогда как образ восприятия незнакомого, метафорически выражаясь, – «пустой». Это «наполнение» первого образа и есть модель-репрезентация знакомого человека. По сути дела, она представляет собой известное нам значение данного перцептивного образа. Нельзя, конечно, сказать, что значения у мгновенного зрительного образа восприятия незнакомого человека совсем уж нет, но оно содержательно несопоставимо со значением образа восприятия знакомого. Г. Райл (1999) пишет:

Когда я смотрю на стоящий передо мной портрет человека, мне часто кажется, что передо мной сам этот человек, хотя это не так и, может статься, он давно уже умер. Я не стал бы хранить этот портрет, если бы он не отвечал этой функции [с. 247].

Действительно, почему лежащий передо мной объект – листок бумаги с фотографией знакомого мне человека – вызывает в моем сознании представление о другом объекте – самом этом человеке? Происходит это потому, что образ восприятия данного искусственного объекта, выступающего как иконический знак изображенного на фотографии человека, актуализирует в моем сознании устойчивую психическую конструкцию – модель-репрезентацию основного объекта – конкретного, известного мне человека. Иначе я тоже не стал бы хранить эту фотографию, так как она была бы для меня просто раскрашенным листком бумаги.

Э. Мах (2005) замечает:

Мой друг может надеть новый сюртук, у него может быть и веселое выражение лица, и грустное. Самый цвет его лица может изменяться при перемене освещения или под влиянием чувств, испытываемых им. Вся фигура может изменяться временно, при движении или надолго. Но сумма того, что остается постоянным, бывает всегда так велика сравнительно с постепенными изменениями, что эти последние стушевываются. При всех описанных изменениях моего друга он все же остается тем самым другом, с которым я ежедневно совершаю свою прогулку. …Дело идет здесь о сумме постоянных элементов, к которым прибавляются новые и из которых недостающие вычитываются [354, 50].

Целесообразная привычка обозначать постоянное одним именем и обобщать его в одной идее, не анализируя каждый раз составных его частей, может оказаться в своеобразном конфликте со стремлением к разделению этих последних. Темный образ постоянного, не изменяющийся заметным образом с выпадением той или другой его составной части, кажется чем-то, что существует само для себя. Ввиду того что можно отделять от постоянного каждую его составную часть в отдельности без того, чтобы образ перестал представлять весь комплекс и мог бы быть по-прежнему узнан, кажется, что если отделить от него все составные части, то все же кое-что еще останется [с. 52].

В каком бы ракурсе мы ни посмотрели на хорошо знакомый объект, например на свой дом, мы его, как правило, неизменно узнаем, даже несмотря на то, что возникающие при этом образы могут сильно различаться и посторонний человек, увидевший фотографии того же дома в тех же ракурсах, будет уверен, что видит разные объекты. Почему мы узнаем знакомый объект, даже если он предстает перед нами в самых неожиданных видах?

Только потому, что обладаем устойчивой психической конструкцией, репрезентирующей нам данный предмет, представленный в сознании в виде бесчисленного множества визуальных образов воспоминания и представления, возникших в результате восприятия его со всех мыслимых позиций и в совершенно разных условиях. И конструкция эта актуализируется любыми, даже сильно различающимися перцептивными впечатлениями, вызываемыми у нас данным объектом.

Она включает в себя не только множество визуальных образов воспоминания воспринятого нами в прошлом объекта, но и «итоговые», иллюстрирующие объект в целом, образы его представления, в которых невидимые для глаза части объекта «видны» нам столь же хорошо, как и непрозрачные передние поверхности объекта и сквозь них. В результате мы как бы «видим» непрозрачные объекты насквозь, «видим» их внутренние части.

Ж.-П. Сартр (2002) пишет:

…когда я мыслю куб в конкретном понятии, я мыслю шесть его сторон и восемь углов одновременно, мыслю его углы прямыми, а стороны квадратными. Я нахожусь в центре своей идеи, сразу схватываю всю ее целиком. …Я могу мыслить конкретные сущности в одном-единственном акте сознания. …Речь идет о радикально различных феноменах: один из них – это само себя сознающее знание (модель-репрезентация объекта. – Авт.), сразу же помещающееся в центре объекта, другой – синтетическое единство множества явлений, ознакомление с которыми осуществляется постепенно (совокупность образов восприятия объекта. – Авт.) [с. 59–60].

Феноменологически модель-репрезентация объекта, как я уже говорил, представляет собой совокупность образов воспоминания и представления, ассоциированных между собой. Часто она включает в себя образы представления, созданные сознанием на основе образов воспоминания, измененных дополнительным, в том числе вербальным, знанием об объекте.

Э. Кассирер (2006) указывает на важнейшее обстоятельство:

Если зададим себе вопрос, что следует разуметь под трехмерным протяженным телом, то мы – как это показывает в одном месте Гельмгольц – психологически в самом деле приходим лишь к ряду сменяющих друг друга отдельных зрительных образов. Однако более точный анализ показывает, что из одной только самой по себе взятой смены всех этих образов, сколько бы мы ни допускали таковые, никогда не могло бы получиться представление телесного объекта, если бы не присоединялась к ней мысль о правиле, сообразно которому каждому отдельному образу указуется определенное место и положение в совокупном комплексе. Представление стереометрической формы играет в этом смысле всецело роль понятия, составленного из большого ряда чувственных образов созерцания, «понятия, которое, однако, само связуется не посредством словесно выразимых определений, которые мог бы конструировать геометр, а связуется лишь посредством живого представления закона, согласно которому эти перспективные образы следуют друг за другом» (цитата Гельмгольца). Но это расчленение посредством понятия означает вместе с тем, что различные элементы здесь не только лежат друг с другом рядом как части агрегата, а что каждый из них оценивается нами соответственно его систематическому значению [с. 330–331].

Действительно, это самое «представление стереометрической формы, играющее роль понятия, составленного из большого ряда чувственных образов созерцания», и есть сенсорное понятие (правильнее сказать – предпонятие). Мне думается, однако, что здесь надо говорить не о каких-то «правилах», а об особых интегрирующих множество разных образов воспоминания объекта образах его представления, входящих в модель-репрезентацию объекта. Благодаря этим своего рода «итоговым», «обобщающим» и репрезентирующим объект в целом образам объект сразу и во всех ракурсах и разрезах становится доступен сознанию, что позволяет, например, нам «увидеть» мысленно закрытые стенами части дома вместе с реально видимыми наружными его элементами. Об этом весьма удачно пишет также М. Мерло-Понти (1999):

…я вижу соседний дом под некоторым углом, его же с правого берега Сены видят по-другому, иначе его видят изнутри или совсем иначе – с самолета; дом как таковой не совпадает ни с одной из этих явленностей, он, по словам Лейбница, есть ортогональная проекция этих и всех возможных перспектив, некое положение без перспективы, из которого все они могут происходить, – дом, видимый ниоткуда… Наша первоначальная формулировка должна быть пересмотрена: сам дом – это не дом, видимый ниоткуда, но дом, видимый отовсюду. В завершенном виде объект сверхпрозрачен, он пронизан наличной бесконечностью взглядов, которые перекрещиваются в его глубине и ничего не оставляют там скрытым [с. 101–103].

То, что М. Мерло-Понти называет «сам дом», есть мономодальная визуальная модель-репрезентация дома. Из множества проекций наше сознание формирует итоговый целостный образ воспоминания-представления объекта, входящий в его модель-репрезентацию. М. Мерло-Понти (1999) продолжает:

…чтобы нам явился абсолютный объект, объект этот должен стать бесконечностью различных перспектив, слившихся в одном-единственном видении, обладающем тысячей взглядов [с. 105].

Благодаря имеющейся у нас модели-репрезентации видимый нами дом – это совершенно не тот объект, который репрезентируют нам образы восприятия сейчас. Точнее, тот дом, который я «вижу» сейчас, – это совсем не тот объект, который другой наблюдатель, незнакомый с объектом дом, сейчас реально увидел бы из этого положения. Я вижу данный дом именно как конкретный известный мне дом только потому, что уже множество раз видел его и похожие на него дома прежде. И все эти образы воспоминания участвуют в формировании моего теперешнего его целостного образа восприятия. Образ дома, который я сейчас вижу перед собой, – это не то, что увидел бы человек, никогда прежде не имевший дела с домами. Не некая изогнутая рельефная поверхность, а видимый и, самое главное, одновременно вспоминаемый и представляемый мною дом, существующий в моем сознании в виде объема, включающего в себя множество самых разных других объектов: окон, ламп, стен, людей, водопроводных труб и т. п.

Модель-репрезентация объекта не является чем-то неизменным и статичным. Она постоянно видоизменяется. Появившись в сознании какой-то своей частью, она как бы «течет», ее элементы сменяют друг друга. Например, возникающая в моем сознании модель-репрезентация моей собаки репрезентирует мне непрерывно двигающийся объект, который то бежит, то играет с мячом, то лежит, то ест и т. д. Даже модель-репрезентация неподвижного вроде бы дерева тоже изменяется. Его листья колышутся под ветром, а ветви гнутся, поворачиваются к солнцу или могут сломаться под изгибающей их рукой. Таким образом, модель-репрезентация объекта представлена совокупностью образов воспоминания и представления этого объекта в динамике его возможных изменений. Модель-репрезентация объекта, возникнув в сознании, постоянно дополняется в последующем при каждом новом столкновении с данным или сходным объектом. А в формировании нашего нового актуального образа восприятия участвуют не только непосредственно перцептивные впечатления, но еще и модель-репрезентация воспринимаемого объекта, если она уже есть.

Э. Кассирер (2006) цитирует Э. Маха:

Тело… выглядит иначе при каждом другом освещении, доставляет другой оптический образ при каждом изменении его положения в пространстве, дает при каждом изменении температуры другой осязательный образ и т. д. Но все эти чувственные элементы так связаны друг с другом, что при том же положении, освещении, температуре возвращаются одни и те же образы. Следовательно, дело здесь только в связи чувственных элементов. Если бы можно было измерять все чувственные элементы, то мы сказали бы, что тело состоит в исполнении известных уравнений, имеющих место между чувственными элементами [с. 297].

Э. Кассирер (2006) делает важнейший вывод:

То, что связывает многообразные содержания представления в одну основную психическую форму, то не может заключаться ни в одном из этих содержаний, а также в простом агрегатном соединении их. Здесь мы, скорее, имеем перед собой новую функцию, которая в то же время воплощается в некоторое самостоятельное образование, обладающее определенными свойствами. Надо признать за эмпирический факт наличность подобных образований и получающийся благодаря этому прирост в содержании независимо от тех теоретических предпосылок, исходя из которых можно его толковать (курсив мой. – Авт.) [с. 381].

Это целое нигде не представляет собой только безжизненного отпечатка отдельных чувственных восприятий, а всегда представляет собой конструктивное построение, совершающееся с соблюдением определенных общих основных правил [с. 332].

Это целое выражается в форме нового психического явления, новой сущности – сенсорной модели-репрезентации объекта.

У. Эко (2005) обсуждает ту же тему:

Сартр замечает, что никакой существующий объект никогда нельзя свести к конечному ряду проявлений, потому что каждый из них соотносится с постоянно меняющимися субъектами восприятия. Объекты не только имеют различные… (оттенки, облики), но и каждый (из них. – Авт.)… может быть увиден с различных точек зрения. Чтобы дать определение объекта, его (объект) следует соотнести со всем рядом его возможных проявлений. Таким образом, традиционный дуализм «сущности» и «явления» заменяется на оппозицию конечного и бесконечного, причем бесконечное помещается в самую сердцевину конечного [с. 105–106].

Действительно, сформированная сознанием сенсорная модель-репрезентация придает «конечность проявления» «бесконечной сенсорной сущности» объекта. Как только она сформировалась в сознании как сущность, новые образы восприятия объекта, число которых действительно бесконечно, уже ничего в ней принципиально не меняют, а лишь дополняют. У. Эко (2005) цитирует М. Мерло-Понти, который спрашивает:

Может ли нечто вообще представить себя нам в истинном виде, если синтез этого «нечто» никогда не имеет завершения? …Могу ли я воспринимать мир так, как я воспринимал бы индивида, актуализирующего свое собственное существование, если ни одна из перспектив, в которых я могу его увидеть, его не исчерпает, и горизонты всегда остаются открытыми?. Вера в вещи и в мир может означать лишь презумпцию завершенности [их] синтеза – однако подобная завершенность оказывается невозможной в силу самой природы тех перспектив, которые надо [было бы для этого] соединить [в едином взгляде], потому что каждая из них своими горизонтами отсылает вновь к другим перспективам… Сознание, которое обычно считается сферой ясности, на самом деле, напротив, есть именно сфера неопределенности [с. 106–107].

Именно психическая модель-репрезентация «исчерпывает» и «завершает» объект. Именно она придает конечность и ограниченность бесконечно изменчивым сенсорным элементам окружающего нас мира. И она же конституирует объект в сознании. Без нее сознание утонуло бы в бесконечной череде меняющихся репрезентаций даже одного любого объекта реальности. Благодаря единству апперцепции сознание строит из бесконечных рядов чувственных образов завершенные, конечные чувственные же репрезентации вычленяемых и конституируемых им сущностей, формируя тем самым вокруг себя конечный, ограниченный завершенный мир, хотя он «в себе самом» по сути своей – незавершенный, бесконечный и безграничный.

Собирательный зрительный образ объекта (мономодальная модель-репрезентация) может быть конкретным – визуальная модель-репрезентация именно этого стула – или абстрактным – визуальная модель-репрезентация стула вообще. Из-за того что абстрактный образ объекта включает в себя множество конкретных образов воспоминания и представления сходных объектов, например треугольников, абстрактный образ треугольника – это, скорее, как говорил Локк:

…общая идея треугольника, который должен быть ни прямоугольным, ни равносторонним, ни равнобедренным, ни разносторонним, а каждым из них сразу и ни одним из таковых в отдельности [цит. по: У. Джеймс, 2003, с. 330].

Однако «общая идея» в этом случае есть не идея вовсе, а собирательный образ воспоминания и представления всех увиденных ранее треугольников, которые и есть то, что называют «абстрактным образом» треугольника вообще.

Б. Рассел (2000) пишет:

Мы так привыкли судить о «реальной» форме вещей и делаем это так необдуманно, что начинаем полагать, будто действительно видим их реальную форму. На самом же деле – как это знает всякий, пытавшийся рисовать, – данная вещь кажется имеющей различную форму при изменении точки наблюдения. Если наш стол «действительно» прямоугольный, то он с большинства точек наблюдения будет казаться нам имеющим два острых угла и два тупых. …Если обе противоположные стороны равны, то ближайшая к нам сторона будет казаться большей. Обыкновенно, смотря на стол, мы не обращаем внимания на все это, потому что опыт научил нас конструировать его «реальную» форму, исходя из кажущейся, и еще потому, что в практической жизни человека интересует только «реальная» форма. Но «реальная» форма – не то, что мы видим: это нечто лишь выводимое из того, что мы видим. А то, что мы видим, непрерывно изменяет свою форму, когда мы двигаемся… [с. 158–159].

Но где же тогда существует эта самая «реальная» форма? По-видимому, есть все основания сказать, что она существует только в нашем сознании, в модели-репрезентации данного конкретного объекта, которая и включает в себя эту самую «реальную» форму данного объекта, которую мы никогда не видим в окружающем нас мире. Б. Рассел (2000) подчеркивает, что такие же трудности возникают, когда мы имеем дело с разными органами чувств, например с осязанием:

Мы всегда ощущаем твердость стола и чувствуем, что он сопротивляется давлению, но получаемое нами ощущение зависит от того, насколько сильно мы надавливаем на стол и какой частью тела мы это делаем; и, следовательно, различные ощущения, зависящие от различного надавливания разными частями тела, не могут непосредственно обнаруживать нам определенные свойства стола, но в лучшем случае могут быть лишь знаками некоторых его свойств, являющихся иногда причинами всех этих ощущений, но не проявляющихся вполне ни в одном из них [с. 159].

Б. Рассел (2000) прямо говорит, что:

…реальный стол, если таковой вообще существует, не тот, что мы воспринимаем в непосредственном опыте посредством зрения, осязания и слуха. Реальный стол, если тот существует, не является вообще предметом нашего непосредственного познания, но должен быть выводом из того, что непосредственно познается. Отсюда и возникают два крайне трудных вопроса, а именно: 1) существует ли реальный стол вообще? 2) если да, то к какому виду объектов он принадлежит? [С. 159.]

Завершает свою весьма последовательную и серьезную, но, на мой взгляд, безуспешную попытку доказать наличие «общедоступных нейтральных предметов», которые существуют дополнительно к «чувственным данным», Б. Рассел (2000) заключением:

…необходимо признать, что мы никогда не сможем доказать существование других вещей, кроме нас самих и наших восприятий [с. 168].

Если же вспомнить то обстоятельство, что у каждого человека, сидящего за общим столом, есть своя уникальная сенсорная модель этого стола и уникальная модель-репрезентация стола вообще, а объединяются все эти уникальные чувственные модели лишь общим для всех людей понятием стол, то становится очевидным, что общность «общедоступного предмета» стол, да и сам этот предмет существуют лишь благодаря сходству сенсорных моделей у разных людей и благодаря наличию общего для всех понятия стол. Это, впрочем, вовсе не противоречит факту объективного существования той части «реальности в себе», которая является всем наблюдателям в форме их субъективных чувственных репрезентаций, обозначаемых понятием стол.

Имеет смысл еще раз вернуться к вопросу Б. Рассела, остается ли от стола что-нибудь еще, что не является чувственными данными, когда мы выходим из комнаты? Формулируя вопрос иначе, можно спросить: действительно ли стол – лишь продукт человеческого сознания, исчезающий, если человек перестает его воспринимать?

Я думаю, что в специфической перцептивной форме и в форме субъективной модели-репрезентации, в которых он репрезентирован каждому из нас, а тем более в форме понятия стол он действительно только продукт нашего сознания. Но вместе с тем в какой-то иной, принципиально недоступной для нас форме та часть «реальности в себе», которую наше сознание конституирует в виде субъективной репрезентации стола, безусловно, существует вне нас и независимо от нас.

Модель-репрезентация объекта – это не просто чувственная модель предмета. Это еще и модель отношений данного объекта к другим объектам и изменений его самого во времени, то есть это нечто, выходящее за пределы сенсорной модели объекта. Это в том числе и то, что привносится в сенсорную модель объекта вербальным знанием о нем. То, что превращает, например, нечто твердое, холодное и блестящее в небольшой металлический предмет, в круглую монету и, наконец, в универсальное средство обмена.

1.7.9. Влияние моделей-репрезентаций на восприятие

Исследователи давно обнаружили факты, свидетельствующие, что модели-репрезентации влияют на восприятие. Так, Б. Рассел (2001), например, пишет:

…если вы входите в темноте в вашу комнату, а кто-то поставил кресло на необычное место, вы можете наткнуться на кресло потому, что ваше тело верило, что в этом месте нет кресла [с. 160].

Дело, однако, не в том, что «наше тело верило» во что-то, а в том, что в нашем сознании существует модель-репрезентация привычной для нас реальности собственной комнаты. И она существенно влияет на актуальное восприятие этой же комнаты. Дж. Гибсон и Элеонора Дж. Гибсон (1975), обсуждая особенности восприятия двух людей, один из которых в состоянии различить четыре тысячи видов вин, а другой – лишь четыре, задают вопрос:

Чему научился первый индивид в отличие от второго? Ассоциациям? Образам памяти? Отношениям? Умозаключениям? Появилось ли у него восприятие вместо простых ощущений?

И отвечают:

…Он научился различать на вкус и обоняние больше сортов вин, то есть большее число переменных химической стимуляции [с. 552].

Однако данное заключение нельзя принять как феноменологическое объяснение и ответ на поставленные авторами вопросы. Мне представляется, что в сознании первого индивида сформировались несколько тысяч преимущественно обонятельно-вкусовых моделей-репрезентаций разных сортов вина, которые хранятся в его памяти. И эти сенсорные модели-репрезентации актуализируются в его сознании под действием специфических сенсорных впечатлений.

Зрительная, тактильная и слуховая агнозия – неспособность узнавать знакомые предметы визуально, тактильно или на слух – вероятно, объясняется во многих случаях нарушением процесса актуализации в сознании текущими сенсорными впечатлениями хранящихся в памяти специфических моделей-репрезентаций известных объектов, а в ряде случаев, возможно, даже разрушением моделей-репрезентаций предметов окружающей реальности.

Выявленная еще гештальтпсихологией и обобщенная позже Ч. Осгудом [2002в, с. 330–331] и Х. Шиффманом [2003, с. 279] универсальная тенденция нашей психики к группированию элементов наших восприятий в целостные сложные структуры на основе факторов «близости», «сходства», «хорошего продолжения», «общей судьбы», «симметрии», «замкнутости», «наличия связей между элементами восприятия» и т. д. тоже объясняется наличием в нашей памяти моделей-репрезентаций окружающей реальности. Перцептивные впечатления оживляют прежде всего эти имеющиеся в памяти модели-репрезентации. И лишь в случае отсутствия таковых начинается формирование новых моделей-репрезентаций, но все равно – с учетом особенностей моделей-репрезентаций мира, уже имеющихся у человека. Наличие устойчивых моделей-репрезентаций объясняет целостность нашего восприятия и то, что мы порой можем узнать объект на основании отрывочных и неполных восприятий.

Мне представляется очевидным существование в нашей памяти потенциально готовых к актуализации в сознании особых психических конструкций – моделей-репрезентаций всех предметов и явлений, с которыми мы встречались в своей жизни, их свойств и действий, ситуаций и граней реальности, их элементов и составных частей, оживляемых специфически подходящими к ним, как «ключ к замку», перцептивными впечатлениями. Это объясняет слова, сказанные А. Камю (1990):

…на протяжении веков мы понимали в нем (в мире. – Авт.) лишь те фигуры и образы, которые сами же в него и вкладывали… [с. 32].

В. Келер (2005) предлагает, например, взять ряд вертикальных параллельных прямых и несколько увеличить каждый второй просвет (рис. 11). Немедленно возникает «эффект группировки». Автор пишет:

Насколько силен этот эффект, можно почувствовать, если попытаться сформировать другие группы так, чтобы любые две линии с большим расстоянием между ними образовали одну группу, а меньшее расстояние было бы между двумя группами. Вы почувствуете, что это требует специального усилия. Увидеть одну такую группу, может быть, достаточно легко, но сгруппировать весь ряд так, чтобы видеть все эти группы одновременно, мне, например, не по силам. Большинство людей никогда не смогут добиться, чтобы эти новые группы стали для них такими же ясными, устойчивыми и оптически реальными, как предыдущая группировка… [с. 249].

Рис. 11. Эффект группировки, показанный с помощью параллельных прямых

То, что подобные формируемые сознанием «группировки» воспринимаются как целостные объекты, обусловлено наличием в нашей памяти моделей-репрезентаций, ответственных за трансформацию воспринимаемого объекта в нечто известное и привычное, подобное, например, как в рассматриваемом случае, «фрагменту штакетника». Модели-репрезентации конкурируют между собой, в результате чего в сознании возникают разные образы восприятия одного и того же воспринимаемого элемента внешней реальности. «Принципы группировки», а точнее, особенности существующих у человека моделей-репрезентаций определяют восприятие не только прямых линий, о которых мы только что говорили, но и любых других предметов.

В. Келер (2005) продолжает:

У нас нет причин считать, что принципы группировки, о которых было сказано… теряют силу, когда мы переходим от пятен и прямоугольников к трехмерным вещам. …Непроизвольное и абстрактное мышление образует в моем зрительном поле группы пятен или прямоугольников. Я вижу их не менее реально, чем их цвет, черный, белый или красный. Пока мое зрительное поле остается неизменным, я почти не сомневаюсь, что принадлежит к какой-нибудь единице, а что нет (хотя этих единиц в действительности нет нигде, кроме сознания наблюдателя. – Авт.) [с. 252].

Образ «восприятия» некой воображаемой группы, которой на самом деле нет на рисунке, почему-то ничем не отличается от образа восприятия объектов, которые действительно там присутствуют. Объясняется данный факт тем, что у нас есть модели-репрезентации определенных объектов, которые актуализируются в сознании специфическими сенсорными впечатлениями. Это приводит к формированию у нас образов восприятия объектов, отсутствующих в реальности. Возникает вопрос: насколько же мощное влияние на восприятие оказывают модели-репрезентации, если из-за них мы способны видеть на рисунке то, чего там не изображено вовсе?

Когда мы смотрим на изображения черных фигур с особыми вырезами (рис. 12), в нашем сознании возникают наряду с ними образы белого треугольника, белого квадрата и белого круга. Таким образом, глядя на изображение черных фигур, мы видим еще и белые, которых на рисунке нет. Что представляют собой эти белые фигуры: образы восприятия, образы представления или нечто иное?

Рис. 12. Черные фигуры с особыми вырезами

Полагаю, что это образы представления хотя бы потому, что эти белые фигуры кажутся мне, например, даже более белыми, чем белая поверхность листа. Я вроде бы даже вижу границы белых фигур на фоне менее белого, как мне кажется, листа, то есть они мне все же представляются.

Итак, я практически «вижу» собственные образы представления. Из этого может следовать лишь одно: образы моего представления непосредственно участвуют в формировании того, что я считаю образом восприятия. Кстати, факт непосредственного участия образов представления в нашем восприятии, как я уже упоминал выше, многократно отмечался многими исследователями, начиная с Г. Гельмгольца (2002). Он же демонстрируется опытами с исчезающим краем поверхности, которые обсуждает Дж. Гибсон (1988) (см. разд. 1.9.1).

Существует множество феноменов восприятия: от восприятия ложного движения и иллюзий восприятия до искажения образов восприятия при наблюдении знакомого предмета через псевдоскоп⁵⁵, в которых проявляется мощное влияние образов воспоминания и представления на формирующиеся образы восприятия. Вероятно, во многих таких случаях мы имеем дело с возникающими чувственными образами, являющимися чем-то средним между образом представления и образом восприятия – своего рода «гибридными» образами. В рассматриваемом случае (см. рис. 12) они обязаны своим появлением моделям-репрезентациям известных мне геометрических фигур, образы представления-воспоминания которых были актуализированы сенсорными впечатлениями, вызванными восприятием вырезов в черных фигурах.

Особенно ярко возможности трансформации образа восприятия объекта его моделью-репрезентацией, существующей у наблюдателя, проявляются, например, при восприятии изображения лица через псевдоскоп. Е. Е. Соколова [2005, с. 234] пишет, что эксперименты с псевдоскопом демонстрируют факт построения образа, «не соответствующего актуальной чувственной ткани». А. Н. Леонтьев [1976, с. 23] указывает, что, если объекты просто переворачиваются или приближаются, это не нарушает привычных зрительных норм. Если же псевдоскопический эффект вступает в противоречие с этими нормами, возникает конфликт между предметностью образа восприятия и изменениями, вносимыми псевдоскопом в сетчаточные проекции.

В. И. Белопольский (2007) отмечает, ссылаясь на В. В. Столина:

Когда псевдоскопический эффект, состоящий в обращении рельефа объектов, входит в противоречие с предметными нормами восприятия (имеющимися моделями-репрезентациями реальности. – Авт.), то происходят удивительные трансформации, причем всегда – в сторону придания сцене наибольшего правдоподобия, даже если для этого требуется существенная модификация сенсорного паттерна (В. В. Столин, 1976) [с. 28].

Наиболее известным эффектом, наблюдающимся при экспериментах с псевдоскопом, является отсутствие инверсии⁵⁶ человеческого лица, которая должна была бы возникать при наблюдении его через псевдоскоп. Б. Н. Компанейский (2002) пишет, что наблюдатели должны были бы видеть обратный рельеф лица с провалившимся носом, вогнутыми глазами и т. д. Однако этого не видят и не могут увидеть, даже если пытаются представить себе этот образ. Вогнутая маска человеческого лица тоже воспринимается выпуклой даже в том случае, когда наблюдатель одновременно смотрит и на вогнутую, и на выпуклую маски. Весь человеческий опыт противоречит подобной трансформации. В то же время прочие объекты при наблюдении через псевдоскоп подвергаются реверсии⁵⁷. При предъявлении через псевдоскоп предмета, имеющего неизвестную наблюдателю форму, тот воспринимался как инвертированный по глубине, то есть проявлялся эффект константности формы известных объектов.

Если через псевдоскоп показывался известный предмет, например выпуклая скульптура, то его форма оставалась неизменной. Лицо человека с закрытыми глазами, на которое был положен бумажный жгут, воспринималось как неправильной формы пузыри, поднимающиеся над желобами жгута. Если жгут случайно располагался посередине носа, то нос воспринимался как два провала среди рваных вздутий из человеческой кожи. Однако как только снимали жгут или человек открывал глаза, испытуемые начинали нормально воспринимать и само лицо. Знание, что объект должен восприниматься в «псевдоглубинных» отношениях, никому из испытуемых не помогло.

Интересные результаты получены в исследованиях с псевдоскопом, проведенных В. В. Столиным (1976), который пишет:

…предметные взаимодействия обнаружили такие свойства видимого предмета, которые никак не могли быть свойственны предмету реальному [с. 188].

Автор проводил опыты с разными предметами: с миской с жидкостью, конусом, слоником и карандашом и т. д. Возникающий у испытуемых образ восприятия всегда соответствовал известным им законам окружающего мира. Вода, которая, например, не может лежать на выпуклой поверхности, трансформировалась в пластмассу, желе или металл. При этом, как отмечает В. В. Столин (1976):

…картина очень реальная, она обладает «изумительной устойчивостью» – даже можно видеть (несуществующие сенсорно!) стенки «выреза в спине» (слоника. Авт.). Порой картина эта меняется: слоник как бы становится сахарным и «подтаивает» в том месте, где сквозь него проходит карандаш [с. 191].

Очевидный разрыв между воспринимаемым предметом и образом восприятия, возникающим в процессе наблюдения предмета через псевдоскоп, свидетельствует о том, что сознание может создавать в качестве образа восприятия нечто относительно независимое даже от предмета, воспринимаемого другими наблюдателями или самим испытуемым, но без псевдоскопа. При восприятии лица через псевдоскоп в сознании наблюдателя возникает лишь типичная репрезентация привычного и неизменного (в отношении инверсии) объекта – лица. Это объясняется, видимо, тем, что модель-репрезентация человеческого лица не допускает никаких его инверсивных вариаций. Если же существующие в сознании наблюдателя модели-репрезентации допускают естественные вариации, подобные тем, что создает псевдоскоп, то образ восприятия объекта через псевдоскоп может стать реверсированным.

Эксперименты с псевдоскопом заставляют задуматься над тем, что в образ восприятия привносится сознанием за счет прежнего опыта, а что обусловлено собственно актуальной ситуацией восприятия. Псевдоскопические феномены демонстрируют, что наше восприятие строит новый образ в соответствии с привычными представлениями даже в ущерб «объективной» картине реальности, сильно трансформируя пространственные характеристики воспринимаемых предметов и воспринимаемую ситуацию в целом в соответствии с некой привычной, а потому реальной для испытуемого моделью-репрезентацией аналогичных или сходных объектов и моделью-репрезентацией ситуации, исходно существующей в его сознании.

А. Д. Логвиненко (2002в) делает важный вывод и задает крамольный вопрос:

…информация, необходимая для построения адекватного предметного образа, может быть извлечена из сколь угодно сильно трансформированного сетчаточного изображения. …А является ли вообще необходимым собственно сетчаточное изображение для построения адекватного зрительного образа? [С. 618.]

Мне представляется, что, безусловно, является, но часто в значительной степени лишь пусковым механизмом для актуализации в сознании типовой или эталонной модели-репрезентации. Результаты экспериментов с псевдоскопом ставят под сомнение базовые представления о механизмах формирования образа восприятия и вновь поднимают вопрос об участии в его формировании образов представления и воспоминания воспринимаемого объекта.

Х. Шиффман (2003) замечает, что:

…по мнению конструктивистов, наблюдатель играет активную роль в комбинировании, оценке и интерпретации пространственной информации, которую он получает от разных пространственных признаков. Иными словами, для того чтобы восприятие «состоялось», наблюдатель должен обработать информацию, полученную за счет различных пространственных признаков. Следовательно, в этом процессе участвуют и опыт наблюдателя, и его знания об окружающей обстановке. …Мы «конструируем» зрительную обстановку исходя из нашей интерпретации множества пространственных связей между элементами, находящимися в поле нашего зрения (Hochberg, 1988; Rock, 1986, 1995). …Представляется разумным согласиться с тем, что наше восприятие мира (по крайней мере отчасти) не является непосредственным, прямым восприятием, а конструируется нами… [с. 380–382].

По-видимому, образы восприятия – это гораздо более сложные, чем принято считать, психические феномены, состоящие из многих мгновенных образов восприятия, воспоминания и представления. Такой подход далеко отстоит от привычных представлений о перцептивных образах как психических аналоговых моделях объектов, которые якобы соответствуют физически представленным в реальности объектам во всех их проявлениях и качествах.

Э. Бехтель и А. Бехтель (2005) пишут:

То обстоятельство, что процесс опознания требует наличия в психике какого-то образца, эталона, с которым производится сравнение и сопоставление, признается практически всеми исследователями. Расхождение заключается в понимании того, что собой представляет этот образец, каковы его отношения с объектами-оригиналами и как происходит процесс сличения. В психологии нет общепризнанной концепции распознавания объектов: существующие теории различаются и предметом обсуждения (что с чем сравнивается), и процессом (каким образом осуществляется сравнение) [с. 13].

Я бы добавил, что процесс восприятия включает в себя отнюдь не просто «сравнение и сопоставление» с эталоном, а участие элементов этого эталона в формировании того, что можно назвать «итоговым» образом восприятия, тем, который сохраняется в памяти. Модель-репрезентация и является «образцом, эталоном, с которым производится сравнение и сопоставление», который участвует в формировании образа восприятия. Можно сказать, что модель-репрезентация окружающей реальности не только непосредственно и непрерывно участвует в нашем восприятии, но и во многом формирует образ ее восприятия.

Исследователи [Э. Бехтель и А. Бехтель, 2005, с. 75] задают вопрос, который они называют одним из «проклятых» вопросов психологии: каким образом субъект умудряется иметь так много эталонов или прототипов, которые позволяют ему производить опознание объекта практически при любом изменении условий восприятия?

Дело, по-видимому, в том, что модель-репрезентация не только включает в себя бесчисленное множество «проекций» (в форме конкретных образов воспоминания) тех объектов реальности, с которыми человек сталкивался в процессе своей жизнедеятельности, но сознание способно достраивать на их основе образы представления тех «промежуточных» между имеющимися образами воспоминания проекций, которых даже пока нет в модели-репрезентации.

Именно модель-репрезентация известного объекта ответственна за «достраивание» его образа восприятия до «хорошей формы», о котором пишет, например, Е. Е. Соколова (2005), обсуждая открытый гештальтпсихологами фундаментальный закон восприятия – закон «прегнантности»,

…согласно которому наше перцептивное поле стремится к структурированию наиболее хорошим (при данных условиях), то есть простым, симметричным, экономным образом. Так, например, если на очень короткое время испытуемым предъявляют окружность с разрывом, испытуемые этого разрыва не замечают, достраивая воспринимаемое изображение до «хорошей формы» – целостной окружности. Это называется завершением гештальта… Закон стремления к «хорошей форме» лежит в основе и иных психических процессов, в частности мышления [с. 143].

В процессе восприятия незавершенной окружности сенсорные впечатления в первую очередь актуализируют в сознании модель-репрезентацию окружности. В результате чего незавершенные фигуры (рис. 13) достраиваются образами представления и воспоминания до окружности. При этом наблюдатель не анализирует того, что он действительно видит на рисунке, а что «как бы видит», но в действительности лишь представляет. Существенно то, что наблюдатель именно «видит», то есть сенсорно переживает, а не рационально понимает наличность воспринимаемой окружности (см. рис. 13) или белых фигур (см. рис. 12), что говорит об участии визуальных образов представления в формировании его образов восприятия. В этой связи интересно замечание В. В. Любимова (2007):

…констатация отсутствия изменений в объекте при изменении условий восприятия не является сознательно полученным в результате целенаправленной, рациональной обработки информации выводом: отсутствие изменений в объекте восприятия при изменении условий наблюдатель видит непосредственно [с. 29].

Рис. 13. Незавершенные фигуры достраиваются
образами представления и воспоминания до окружности

Видит он их непосредственно также потому, что во всех случаях изменяющихся условий восприятия того же самого объекта все равно всегда актуализируется одна и та же модель-репрезентация этого объекта, которую наблюдатель и «видит» непосредственно.

В. М. Аллахвердов (2000) отмечает, что:

…в серии разнообразных экспериментов было показано, что при определении расстояния, на котором испытуемому предъявляется знакомый предмет, главную роль в присуждении расстояния играет знание величины предмета, а не реальная величина [с. 368].

Из этого следует, что модель-репрезентация известного предмета, существующая уже у наблюдателя к моменту нового восприятия этого предмета, играет важнейшую роль в формировании образа восприятия реальности в целом, включая репрезентацию величины воспринимаемых объектов и расстояния между ними.

Главным качеством психики является не ее способность создавать ощущения и даже образы, а ее способность создавать целостные модели-репрезентации окружающих человека сущностей, которыми сознание впоследствии может оперировать даже при отсутствии в данный момент в окружающем мире их физических референтов. Соответственно, главное предназначение образов воспоминания и представления – участие в формировании сенсорных моделей-репрезентаций окружающей реальности.

Роль моделей-репрезентаций в восприятии окружающего мира трудно переоценить, так как, во-первых, они «наполняют» окружающий мир чувственными сущностями. Во-вторых, именно они достраивают бесконечное множество часто нечетких и неполных сенсорных впечатлений, превращая их в привычные образы восприятия предметов. Р. Л. Грегори (2003) утверждает, что:

…запасенные представления являются основным звеном всякой перцепции… [с. 151].

В сущности, нашим органам чувств предметы доступны лишь в очень малой степени. Ведь ощущаются не предметы как таковые, а мимолетные зрительные формы, дуновения запахов, разобщенные тактильные формы, возникающие при легком контакте объекта с кожей руки, а иногда болевые уколы, оставляющие при слишком тесном соприкосновении с предметом вещественный след – царапину. Нашим ощущениям доступна лишь малая часть важных свойств объектов. Эти «важные свойства» суть свойства физические, благодаря которым вода сохраняет текучесть, мосты – неподвижность; «внутреннее устройство» воды и моста спрятаны от глаз. Если вдуматься, мы полагаемся главным образом как раз на такие свойства предметов, которые никогда не воздействовали на наши органы чувств непосредственно. …Изучая тончайшие намеки на природу окружающих объектов, мы опознаем эти объекты и действуем, но не столько в соответствии с тем, что непосредственно ощущаем, сколько в согласии с тем, о чем мы догадываемся. Человек кладет книгу не на «темно-коричневое пятно», он кладет ее на стол. Догадка преобразует темно-коричневое пятно, ощущаемое глазами, или твердый край, ощущаемый пальцами, в стол – нечто более значащее, чем любое пятно или край. Темно-коричневое пятно пропадает, когда мы отворачиваемся, но мы уверены, что стол и книга находятся по-прежнему там же, где были [с. 11–12].

Р. Л. Грегори (2003) задает вопрос:

Как мы узнаем то, что нам не дано в ощущениях? [С. 13],

напоминая, что эту проблему поставил еще Беркли. Как сознание репрезентирует нам целостные объекты, хотя мы воспринимаем лишь какие-то отрывочные сенсорные впечатления?

Мне представляется, что убедительным ответом на этот вопрос будет ссылка все на ту же модель-репрезентацию воспринимаемого предмета, уже существующую исходно в нашей памяти к моменту очередного восприятия знакомого предмета.

Не «догадка преобразует темно-коричневое пятно или твердый край» в стол, а сенсорные впечатления актуализируют в сознании целостную конструкцию, в которой виденные ранее бесчисленные проекции и элементы уже сложены в известный нам объект – стол. Те самые «мимолетные зрительные формы, дуновения запахов, разобщенные тактильные формы… болевые уколы» и т. п. тоже актуализируют в нашем сознании константные психические конструкции – гештальты, репрезентирующие нам окружающий мир. Именно благодаря постоянным и тождественным самим себе моделям-репрезентациям окружающих предметов «мы уверены, что стол и книга находятся по-прежнему там же, где были». Поэтому мы и «действуем не столько в соответствии с тем, что ощущаем, сколько в согласии с тем, о чем догадываемся» [Р. Л. Грегори, 2003, с. 12].

В моделях-репрезентациях известных нам объектов – секрет мгновенно возникающих у нас при первом взгляде на незнакомого человека расположения или неприязни к нему. Возникающие у нас образы восприятия нового для нас человека актуализируют существующие в нашей памяти чувственные модели-репрезентации других знакомых нам людей. Эти модели-репрезентации уже эмоционально окрашены в результате нашего прошлого взаимодействия с известными нам людьми. И эти эмоции актуализируются вместе с соответствующими моделями-репрезентациями. Поэтому нам сразу симпатичны люди, которые чем-то похожи на нас или наших близких. И несимпатичны люди, чем-то напоминающие тех людей, которых мы не любим. При этом часто мы не можем понять, чем именно нам не нравится незнакомец.

Э. Бехтель и А. Бехтель (2005) спрашивают:

Вернемся к приведенному выше примеру, когда восприятие дерева, дома и автомобиля привело к формированию соответствующих представлений (читай модели-репрезентации. – Авт.). Как в этом случае воспринимается другое дерево, другой дом и другой автомобиль? Формирует ли субъект при каждом восприятии новое представление (новую модель-репрезентацию. – Авт.)? Естественно, нет, смысл возникновения этого представления в том и состоит, чтобы использовать его для опознания при повторных восприятиях объекта [с. 139–140].

Все, однако, не так просто. И очень часто такие «представления» (модели-репрезентации) объектов все же формируются. Пример тому – существование в сознании разных моделей-репрезентаций многих деревьев разного вида и даже одного и того же вида, растущих на вашем земельном участке. Их сложно, но можно различить. Самое главное, каждое из них занимает свое собственное место в общей модели-репрезентации вашего участка, что делает каждую модель-репрезентацию дерева одного и того же вида уникальной в своем роде, то есть уникальной модель-репрезентацию конкретного объекта во многом делает расположение ее в структуре вашей общей модели-репрезентации окружающего мира.

1.7.10. Конкуренция моделей-репрезентаций

Р. Л. Грегори (2003) пишет:

Глядя на «двусмысленные» картины, мы узнаем, что существуют конкурирующие гипотезы, ожидающие момента, когда они смогут выйти на авансцену [с. 44].

Ч. Осгуд (2002в) тоже обращает внимание на то, что воспринимаемые нами сущности могут конкурировать между собой в процессе восприятия:

Посмотрите пристально в течение некоторого времени на фигуру из маленьких черных квадратов, изображенную на… (рис. 14. – Авт.): вы заметите постоянные изменения в ее организации – то горизонтальные, то вертикальные линии, то группы из четырех квадратов, то центральный крест. Мы здесь имеем двусмысленную ситуацию, в которой различные периферические (стимульные) и различные центральные (установка, значение и т. д.) факторы соревнуются в определении того, что будет воспринято. Впервые эта «шахматная доска» была описана Шуманом (1900), который приписал флуктуацию перцептивной организации капризам внимания [с. 322].

Автор продолжает:

Любое сенсорное поле, если оно пристально рассматривается достаточно длительное время, начинает изменяться на наших глазах, обнаруживая свой действительно неоднозначный характер [с. 332].

Рис. 14. Фигура из маленьких черных квадратов

О том же пишет Х. Шиффман (2003), предлагая всмотреться в изображение (рис. 15):

Вы на собственном опыте ощутите тенденцию к группированию его элементов в конкретные фигуры. Возможно, вы начнете видеть круги и линии, которые быстро возникают и так же быстро трансформируются в другие комбинации. Марр сказал об этом изображении: «Эта конфигурация преисполнена бурной активности – создается впечатление, что конкурирующие пространственные организации яростно борются друг с другом» [с. 278].

Рис. 15. Зрительный паттерн, демонстрирующий принцип
изменчивости перцептивного гештальта по времени

Чему же обязана своим появлением эта неопределенность нашего восприятия? И что это за «конкурирующие пространственные организации»? Почему один и тот же ряд зрительных впечатлений может актуализировать разные репрезентации предметов в нашем сознании?

Некоторые рисунки, такие, например, как силуэты молодой и старой женщин (рис. 16), силуэты молодого и старого мужчины (рис. 17), силуэты трех людей (рис. 18), силуэты юноши и дерева (рис. 19), силуэты осла и тюленя (рис. 20), куб Неккера (см. рис. 9) и т. д., при рассмотрении трансформируются то в один, то в другой объект. Это происходит потому, что они способны актуализировать в нашем сознании не один, а два «интенциональных объекта» (Ж.-П. Сартр) или две модели-репрезентации двух разных объектов, которые конкурируют в сознании и поочередно сменяют друг друга. А. Д. Логвиненко (1987) пишет, обсуждая куб Неккера (см. рис. 9):

…это изображение порождает два различных образа, причем наблюдатель может произвольно переходить от одного образа к другому. Несмотря на имеющиеся у этих образов явные различия, у них есть и нечто общее, а именно их чувственная основа. Если воспользоваться терминологией созерцательно-сенсуалистической психологии, то можно сказать, что у этих образов один и тот же состав ощущений. Иначе говоря, одни и те же ощущения организованы в разные восприятия. Пример с кубом Неккера показывает, что в образе восприятия можно выделить как бы два плана – чувственный и предметный [с. 5].

Мне представляется, что здесь следует говорить о сходных сенсорных впечатлениях, которые в зависимости от того или иного акцента (создаваемого определенной установкой наблюдателя, концентрацией внимания на определенных частях объекта восприятия и др.) актуализируют в сознании воспринимающего разные модели-репрезентации. Изображенные выше объекты вызывают у наблюдателя очень похожие, но все же разные совокупности сенсорных впечатлений, которым соответствуют модели-репрезентации разных объектов реальности. При этом между альтернативными моделями начинается борьба за доминирование в сознании.

Рис. 16. Почтовая открытка. «Моя жена и моя теща». Начало ХХ в., Россия	Рис. 17. Я. Ботвиник. «Мой муж и мой свекор». Первая половина ХХ в., США

Рис. 18. Г. Фишер. «Мама, папа и дочь». 1968 г., США	Рис. 19. Двойное изображение (дерево и профиль юноши)

Рис. 20. Силуэт осла и тюленя

М. Коул и Сильвия Скрибнер (1977) отмечают, что результаты экспериментов Берри

…подтвердили предположение о том, что то, что видит человек, когда у него перед каждым глазом одна из двух конфликтующих между собой картинок, зависит от культуры; привычные для данной культуры картины испытуемые более часто видели раньше, чем непривычные [с. 103].

М. Мерло-Понти (1999) повторяет вопрос Koehler:

…почему в иллюзии Цельнера (рис. 21. – Авт.) так трудно сравнить сами прямые, как это предписывает задание? …Чем объяснить то обстоятельство, что главные линии никак не отделяются от дополнительных? —

и пишет:

Следовало бы признать, что главные линии, когда они дополнены другими линиями, перестают быть параллельными, что они утратили смысл параллельности, получили какой-то другой смысл, что дополнительные линии привносят в фигуру какое-то новое значение, которое ее повсюду сопровождает и не может быть от нее отделено [с. 64].

Рис. 21. Иллюзия Цельнера

Совершенно верно. Изолированные «главные параллельные линии» обычно актуализируют в сознании одну модель-репрезентацию. Присоединение же «дополнительных линий» актуализирует в сознании уже иную модель-репрезентацию. И в ней «главные линии» превращаются в совершенно иной фрагмент реальности, в котором они уже и не «главные», и совсем не обязательно параллельны исходно. Актуализирующаяся в связи с дополнительными линиями новая модель-репрезентация и определяет иной характер восприятия и утрату главными линиями параллельности. При этом иллюзии нашего восприятия не может уничтожить никакое наше вербальное знание.

Конкуренция моделей-репрезентаций в некоторых других объектах – рисунках невероятных фигур (рис. 22) приводит в конечном счете к тому, что сознание просто не может построить адекватный образ их восприятия и вовсе не в состоянии их воспринять как целостные фигуры. В результате у нас не возникает завершенного устойчивого образа восприятия.

Рис. 22. Невероятные фигуры⁵⁸

Мы не можем воспринять ни одну из этих фигур как целостную, потому что одна их часть, моделируемая одной моделью-репрезентацией, не соответствует другой их части, моделируемой другой моделью-репрезентацией, и сознание не в состоянии объединить эти части в один объект.

1.7.11. Феноменология модели-репрезентации

В качестве чувственных репрезентаций предмета исследователи обычно рассматривают вызываемые им ощущения и образы его восприятия, воспоминания и представления. Такой подход не учитывает главной и важнейшей репрезентации, которая, собственно, и создает в нашем сознании предмет как таковой, которая целиком определяет важность и эффективность сенсорного уровня моделирования. Это то, что я называю моделью-репрезентацией.

Являющиеся гештальтами психические модели-репрезентации объектов, явлений, свойств и действий играют решающую роль как в процессах восприятия реальности, так и в процессах прогнозирования ее возможных изменений. Они представляют собой уже не просто образы воспоминания или представления и даже не последовательности соответствующих образов, а нечто принципиально иное. Нечто намного большее – то, что мы и считаем воспринимаемыми объектами и разными другими сущностями физической реальности, то, чем сознание способно манипулировать даже при отсутствии соответствующих физических сущностей в воспринимаемой окружающей реальности. Модели-репрезентации являются центральными фигурами среди таких более простых психических явлений, как образы представления и воспоминания.

Модель-репрезентация окружающей реальности полимодальна, хотя в ней обычно преобладают визуальные образы. Новые визуальные перцептивные впечатления актуализируют в сознании входящие в модель-репрезентацию окружающего мира образы представления и воспоминания той же и других модальностей. Например, когда я нахожусь в одной из комнат своего дома, мое восприятие ограничено ее стенами. Тем не менее, воспринимая лишь их, я вспоминаю и представляю себе то, что находится за ними. Звуки, которые я слышу, актуализируют у меня образы представления известных мне людей, передвигающихся и делающих за стенами определенные действия, которые я узнаю. Например, ставящих на плиту чайник или включающих воду в ванной комнате, проходящих и открывающих окно или дверь и т. д. Звук хлопающей двери и специфический лай собаки немедленно актуализируют образ дочери, вышедшей из дома, и радостно прыгающей вокруг нее собаки.

Для того чтобы понять, что же все-таки такое модель-репрезентация феноменологически, попробуйте вспомнить, например, знакомого человека и задуматься о том, в каком виде он вам явился. Скорее всего, это – визуальные образы и/или имя. У меня, например, при такой попытке возникают, сменяя друг друга, последовательности кратковременных (хочется сказать «мгновенных») стертых и нечетких зрительных образов воспоминания-представления, сопровождающихся именем знакомого. Как имя, будучи само по себе неопределенным и обозначая очень многих известных нам людей с тем же именем, репрезентирует в данном случае совершенно конкретного человека?

Интроспекция позволяет заключить, что неопределенное само по себе имя человека является репрезентацией конкретного знакомого человека не само по себе, а лишь потому, что входит в определенную модель-репрезентацию. В ее рамках оно тесно связано с другими психическими явлениями, а сама эта модель-репрезентация занимает строго определенное место в глобальной модели-репрезентации окружающей реальности. Актуализировавшаяся в моем сознании модель-репрезентация непрерывно или почти непрерывно репрезентирует мне моего знакомого, и я замечаю, что постоянно о нем помню уже на протяжении достаточно длительного времени.

Пытаясь обнаружить в своем сознании то, что репрезентирует мне его, я ловлю себя на том, что четко не помню сейчас его лица и только пытаюсь вспомнить, хотя и помню все время о самом знакомом. Следовательно, знакомого репрезентируют в моем сознании не образы воспоминания его лица и вроде бы даже не его имя, а что-то иное, трудноопределяемое. «Поток» представлений и воспоминаний, возникающих в моем сознании, состоит из кратковременных калейдоскопически меняющихся образов, большинство из которых, однако, не репрезентируют прямо моего знакомого, хотя многие из них как-то с ним ассоциированы и имеют к нему какое-то отношение.

Внезапно возникает, как «вспышка» [см.: У. Найссер, А. Хаймен, 2005, с. 95], и исчезает зрительный образ воспоминания-представления, который затем уже невозможно повторно вызвать в сознании. Тем не менее именно этот образ, а не множество других, как-то связанных с моим знакомым, возникавших в рамках задачи «вспомнить его лицо», узнается мной как нужный образ искомого человека. Образ появился «как картинка во вспышке молнии» и немедленно исчез, оставив после себя особое ощущение того, что найдено искомое. Это специфическое ощущение можно выразить словами «вот он».

Подобные «точные», но уже иные кратковременные образы – «вспышки» знакомого могут вновь повторяться на протяжении времени поиска в памяти нужного мне объекта. Все это время «течение потока» кратковременных образов, как и все их содержание, «сохраняло тему», удерживалось произвольным усилием сознания в «русле поиска», выполнявшего заданную задачу. Я ловлю себя на том, что теперь искомый объект удерживается в сознании и задается как «тема поиска» собственным именем моего знакомого. Причем это не просто имя, а имя, явно связанное с тем, что является для меня его чувственным значением – моделью-репрезентацией знакомого. Тем самым оно радикально отличается от другого такого же имени (вообще).

В процессе интроспекции обнаруживается еще одно немаловажное обстоятельство: воспоминание о другом знакомом, всплывающее в сознании в виде стертого кратковременного образа, возникает у меня будучи связанным со стертым зрительным образом улицы, на которой стоят по соседству наши дома. И имя знакомого, как и его полустертый образ, жестко ассоциировано с определенным домом на этой улице и с образами других соседей.

Неясный образ соседской собаки всплывает тоже не сам по себе, а в структуре образа соседского участка. В то время как другой похожий образ собаки той же породы возникает вместе с воспоминанием об улице, на которой я видел недавно эту незнакомую собаку. Сами по себе субъективно неразличимые для меня полустертые образы собак определенной породы, не имеющие специфических отличительных черт, становятся для меня репрезентациями конкретных объектов, лишь возникая в структуре моделей-репрезентаций больших фрагментов реальности или в рамках определенного контекста. Модели-репрезентации конкретных объектов имеют жестко фиксированное место в структуре более крупных моделей-репрезентаций окружающей реальности и хранятся в памяти, как матрешки – друг в друге.

Порой бывает достаточно трудно дать себе отчет в том, что же именно, возникнув в сознании, актуализировало конкретную модель-репрезентацию. Это вроде и не образ объекта, и не имя, обозначающее его, а скорее место ее локализации среди прочих моделей-репрезентаций в более общей модели-репрезентации. Тут возникает метафорический образ комода из мультфильма или библиотечного каталога с множеством ящиков, которые спонтанно и самостоятельно выдвигаются и вновь встают на место. Выделить конкретную модель-репрезентацию определенного предмета среди прочих сознанию позволяет не образ представления репрезентируемого предмета, не «ярлычок» – понятие, обозначающее предмет, а само место нахождения модели-репрезентации среди прочих, определенный «ящик комода». Последний жестко соответствует месту предмета среди прочих предметов в окружающей физической реальности.

Вероятно, в том числе и поэтому многие исследователи порой затрудняются четко определить, что представляют собой их мысли: образы, понятия или что-то еще. И часто склоняются к этому третьему. Однако нельзя сказать, что это «третье» действительно феноменологически представляет собой нечто отличное от образов и понятий. Это все те же образы, но достаточно трудно вербализуемые в силу своей сложности, символичности, а самое главное – кратковременности своего существования, что обусловливает нередкую их непонятность субъекту. Часто они отрывочны и даже вроде бы и не имеют непосредственного отношения к рассматриваемому сознанием предмету, а потому тем более непонятны. Важную роль играет то, что образы воспоминания и представления всегда мимолетны и чрезвычайно быстро сменяют друг друга. Многие из них не являются репрезентациями рассматриваемого в данный момент сознанием объекта вовсе. Многие имеют к нему отношение лишь постольку, поскольку входят в более общую модель-репрезентацию, включающую в себя репрезентируемый объект как свой элемент, занимающий в ней жестко фиксированное место.

Модель-репрезентация рассматриваемого предмета существует в сознании как некая психическая сущность, некое знание о предмете и его окружении, наконец, как сам этот предмет. Каждая модель-репрезентация предмета занимает определенный «объем» в нашей глобальной модели-репрезентации реальности, нашей внутренней «картине мира». Порой именно актуализация в сознании глобальной модели-репрезентации с «пустым местом», которое должна занимать репрезентация забытого объекта, то есть соседних с ней моделей-репрезентаций других окружающих ее объектов, обусловливает актуализацию в сознании модели-репрезентации забытого объекта. Все это дополнительно усложняет понимание сущности возникающих в нашем сознании явлений и затрудняет их классификацию исследователями.

Как я уже отмечал выше, модель-репрезентация – это не нечто существующее в сознании целиком в настоящий момент времени, как мгновенный образ восприятия, например. Она представляет собой устойчивую совокупность бесконечного множества кратковременных образов воспоминания и представления, репрезентирующих «нечто». В каждый следующий момент она проявляется в сознании разными своими элементами: мимолетными образами воспоминания и представления, в которых представлен лишь тот или иной элемент репрезентируемого объекта, либо его внутренняя структура, либо его связи с другими объектами, либо этапы его возможных трансформаций и т. д. Модель-репрезентация развертывается и существует во времени. Она громоздка и сложна, поэтому не может появиться в сознании сразу и целиком в силу ограниченности объема сознания. Тем не менее даже отдельные возникающие в сознании ее элементы ассоциированы со всем ее содержанием и выступают как нечто большее, чем эти изолированные фрагменты, полноценно представляя ее в целом.

Образы, составляющие модель-репрезентацию, соотносятся с ней не просто как части и целое, складывающееся из множества этих частей. В модели-репрезентации появляется еще что-то сверх того. Как организм не есть сумма его частей, так и модель-репрезентация – не сумма входящего в него множества ощущений, образов представления и воспоминания разной модальности. Ее элементы выступают как части некой целостности, гештальта, имеющие поэтому какое-то дополнительное качество, которое крайне сложно феноменологически определить. Заключается оно в том, что любая часть модели-репрезентации полноценно представляет ее в сознании целиком как строго определенную сущность, то есть полноценно репрезентирует объект.

Модели-репрезентации присутствуют в сознании как самостоятельные, отличные от других, сложные психические явления, существующие в сознании наряду с множеством более простых явлений: отдельных образов, ощущений и понятий. Каждая модель-репрезентация – не просто устойчивая совокупность множества ощущений, образов воспоминания и представления, не просто самостоятельный сложный психический феномен, но и особая репрезентация той или иной сущности внешней или внутренней реальности, способная после своего возникновения к самостоятельному, независимому от этой реальности бытию и даже развитию, и изменению, что принципиально важно. Этим возникшим внутренним объектом мы можем манипулировать. Этот объект относительно независим от соответствующей ему части «реальности в себе».

Наше сознание способно создавать иные реальности и легко трансформировать модели-репрезентации реальных объектов, заставляя их изменяться в вымышленной реальности не так, как, например, их физические прототипы менялись бы в реальности физической. Мы можем, например, мысленно заставить бомбу, взорвавшуюся в Хиросиме, упасть в океан или вовсе не взрываться. Оживить последнего российского императора или Пушкина и мысленно заставить их действовать иначе, чтобы избежать смерти. Я говорю об этом не потому, что сомневаюсь в определяющей значимости для нас именно физических трансформаций объектов, а лишь для того, чтобы показать самодостаточность и относительную независимость наших моделей-репрезентаций от объектов-референтов.

Модели-репрезентации являются психическими объектами, с которыми манипулирует наше сознание, основными его содержательными единицами, имеющими для него ясный смысл. Сознание создает модели-репрезентации разных сущностей: и реальных, и тех, которые могут в том числе репрезентировать объекты, отсутствующие в воспринимаемом нами мире или даже вообще в физической реальности. Поэтому модели-репрезентации окружающих нас физических объектов соседствуют в нашем сознании с моделями-репрезентациями фантастических объектов, созданных человеческим сознанием. При этом сознание легко различает по каким-то не вполне ясным феноменологически признакам модели-репрезентации реальных и вымышленных сущностей. Хотя во втором случае правильнее было бы говорить не о моделях-репрезентациях, а лишь о психических конструкциях, репрезентирующих некие сущности.

Модель-репрезентацию в отличие от образов воспоминания и представления предмета следует рассматривать как сенсорную модель следующего уровня сложности. Именно с появлением моделей этого уровня сознание начинает конституировать в окружающей реальности чувственно явленные ему сущности. Только с появлением моделей-репрезентаций появляются в чувственном виде и приобретают понятное для человека значение предметы окружающего мира. Мир на чувственном уровне становится для человека «вещным» и в определенном смысле понятным.

Модели-репрезентации всегда представлены в сознании в развитии, так как они репрезентируют постоянно меняющуюся реальность, а потому и сами постоянно меняются. Модели-репрезентации объектов поэтому непрерывно трансформируются, как бы «текут», репрезентируя объекты в динамике их изменения. Изменения эти обусловлены движениями наблюдателя, самих объектов, других окружающих их объектов, внутренними трансформациями объектов и т. д. Модель-репрезентация объекта постоянно и легко достраивается сознанием, которое здесь удобнее всего представить метафорически в виде чертежника, способного вообразить видимую ему лишь в трех проекциях деталь в любой иной проекции и изобразить эту новую проекцию на бумаге.

Для того чтобы модель-репрезентация была актуализирована в сознании, достаточно появления в нем перцептивных сенсорных впечатлений, лишь ассоциированных с ее элементами. В процессе восприятия каждая конкретная модель-репрезентация актуализируется в сознании специфическим «набором» «своих» сенсорных впечатлений, которые, по-видимому, выступают в роли «ключа», открывающего «замок» определенного вида. Даже если они (сенсорные впечатления) в следующий раз несколько иные, чем были прежде, но в чем-то специфичны, они способны «открыть» тот же «замок».

Наличие устойчивых моделей-репрезентаций объясняет ряд известных иллюзий восприятия. Например, образ восприятия двух и более сходящихся прямых (рис. 23 и 24), пересекаемых равными прямыми отрезками (иллюзия Понцо), актуализирует в сознании модель-репрезентацию параллельных прямых, относящихся к уходящей от наблюдателя вдаль железной дороге, шоссе и т. п. Поэтому один из равных прямых отрезков, расположенный ближе к сходящимся концам прямых линий, воспринимается как удаленный от наблюдателя, а потому больший, так как в модели-репрезентации рельсовых путей и равных между собой шпал, например, удаленная шпала выглядит меньше предыдущей.

Рис. 23. Иллюзия Понцо (пример 1)	Рис. 24. Иллюзия Понцо (пример 2)

Модели-репрезентации элементов привычных окружающих нас объектов, например частей помещений, аналогичным образом влияют на восприятие одинаковых параллельных прямых в иллюзиях Мюллера-Лайера (рис. 25). Равные по высоте отрезки кажутся разными, так как один выглядит как наружный угол выдвинутого в сторону наблюдателя дома, тогда как другой – как внутренний угол комнаты, удаленный от наблюдателя.

Рис. 25. Иллюзия Мюллера-Лайера

Актуализация в сознании определенной модели-репрезентации нередко сопровождается появлением ассоциированных с данным объектом эмоций и даже желаний. Например, актуализация модели-репрезентации близкого человека обязательно сопровождается теплыми чувствами по отношению к нему, переживаниями тревоги или радости за него, желанием побыстрее увидеться с ним и т. д., то есть модель-репрезентация объекта включает в себя эмоции и мотивы, вызываемые данным объектом у человека. Это не исключает того, что эмоции и желания, входящие в модель-репрезентацию конкретного объекта, изменяются со временем, как изменяется и сама модель-репрезентация объекта в целом. Например, тот, кого мы когда-то любили, может стать со временем нам безразличен.

С эмоциональной составляющей модели-репрезентации объекта (или иной сущности) связано такое их специфическое феноменальное качество, как ценность для человека. К. Юнг (1998) пишет:

Благодаря тональности чувства мы узнаем о ценности вещи. Например, чувство может показать, нравится ли вам данная вещь или нет. Иначе говоря, оно показывает, чего эта вещь для вас стоит. Без определенной чувственной реакции невозможно воспринять ни одного явления. У вас всегда есть определенный чувственный настрой, который можно даже обнаружить экспериментальным путем [с. 19].

Субъективная ценность присуща всем перцептивным моделям и тем более моделям-репрезентациям. Она выражается в предпочтительности предмета, репрезентируемого сенсорной моделью, для конкретного субъекта в конкретный момент и в количестве усилий, которые субъект готов затратить на получение данного объекта, сохранение его у/для себя и поддержание его должного состояния. Модели-репрезентации представляют в сознании также особые объекты, вызывающие самые живые и бурные эмоции у человека. Это, например, касается моделей-репрезентаций близких нам людей. Как пишет У. Джеймс (2000):

когда они умирают, исчезает часть нас самих, нам стыдно за их дурные поступки. Если кто-нибудь обидел их, негодование вспыхивает в нас тотчас, как будто бы мы сами стали на их место [с. 22].

К таким объектам он относит родной дом, «вызывающий в нас нежнейшее чувство привязанности», «произведения нашего кровного труда», те объекты, которых мы долго добивались и, наконец, получили, даже идеальные объекты, такие, как, например, наше доброе имя, наш авторитет среди окружающих людей и их уважение [там же]. Наши ценности, как видим, не исчерпываются моделями-репрезентациями физических объектов. Ценностями могут являться сущности, репрезентируемые понятиями и даже конструкциями из понятий: социальный статус, авторитет, любовь близких и т. д.

1.7.12. Невизуальная часть модели-репрезентации предмета

Р. Л. Грегори [1970, с. 9–10] тонко замечает, что когда мы глядим на осеннюю воду в пруду, то воспринимаем ее жидкой и холодной, а когда смотрим через витринное стекло на дымящуюся чашку кофе, видим его горячим и ароматным. Это происходит исключительно потому, что отдельные сенсорные впечатления всякий раз актуализируют в нашем сознании имеющуюся в нашей памяти целостную модель-репрезентацию данного предмета, явления, ситуации и т. д. Осенняя вода в пруду включена в глобальную модель-репрезентацию осеннего парка, а чашка кофе – в модель-репрезентацию приятного отдыха с кофе.

Полимодальность модели-репрезентации – это не просто механическое соединение разных по модальности образов объекта и ощущений. Это их своеобразный сплав, так как модели разной модальности взаимно влияют друг на друга, меняя друг друга. А. Гелен (1988), например, так говорит об этом:

…зрительное восприятие перенимает опыт осязательного восприятия, то есть все больше исключает руку как орган познания, в то время как оптическое поле насыщено опытным знанием тяжести, консистенции, материальной структуры, вещей и т. д. То есть становится видимой практическая ценность вещи. Символика зрительного восприятия содержит в конечном итоге в первую очередь указания относительно действительных и возможных обиходных качеств вещей. Но тем самым движение и действие внушаются чисто оптически, то есть без всякого труда [с. 179].

Сказанное автором обусловлено тем, что модель-репрезентация объекта включает в себя сенсорные образы и ощущения разных модальностей, и актуализация, например, зрительной составляющей приводит естественным образом к актуализации всех прочих составляющих этой модели. Соответственно, мы не просто видим воду в осеннем пруду, но и одновременно представляем вызываемые ею ощущения холода в нашей руке, ее сопротивление руке и протекание сквозь пальцы при попытке ее зачерпнуть. Мы не просто видим дымящийся кофе, но и одновременно вспоминаем его вкус, обжигающий губы жар и специфический аромат. Опыт взаимодействия человека с окружающим миром, а также чужой опыт, интериоризированный им из объективной психической реальности⁵⁹, трансформируют субъективную модель-репрезентацию объекта и сильно влияют на возникающие в последующем образы восприятия соответствующих предметов. В этой связи А. Гелен (1988) говорит:

…поле восприятия стало в значительной мере символическим… в ходе развития собственных движений человека. Например, блики, тени, орнамент на каком-нибудь предмете, допустим чашке, мы обыкновенно отчасти вообще не замечаем, отчасти же с их помощью восприятие указывает на пространственные и образные представления, и тем самым косвенно у него «имеются» оборотные стороны предметов и внеположные нам части пространства. …Материальная структура («тонкий фарфор») и вес видятся целиком, но... иным образом, чем выступающий на переднем плане характер «сосуда», то есть полого и круглого, и опять-таки иным образом даны оптические даты, например, ручка или «удобное для руки» место всей формы внушают определенные привычные движения. Все эти даты глаз охватывает одним взглядом [с. 184–185].

То, что «материальная структура (“тонкий фарфор”) и вес видятся целиком, но… иным образом, чем выступающий на переднем плане характер “сосуда”», обусловлено именно наличием целостной модели-репрезентации как воспринимаемого уже знакомого предмета, так и других известных воспринимающему окружающих объектов. Только благодаря ей у предметов появляются те самые не воспринимаемые сейчас непосредственно «оборотные стороны и внеположные нам части».

А. Гелен (1988) подчеркивает наличие плохо понимаемых нами связей между элементами и частями визуального образа объекта и актуализированных ими воспоминаний о кинестетических, тактильных, проприоцептивных и других ощущениях:

…значения в оптическом поле суть воплощение прежних, реально совершавшихся движений, например, когда мы вместе с дверной ручкой видим нарисованный на ней указатель «повернуть вниз». Сами эти значения представляют собой точки опоры и вехи для ориентации потенциальных движений, которые сразу отправляются от этих символов и, руководствуясь ими, направляют или тормозят реальное движение. Итак, богатство обозначений в оптическом поле связано с возрастающим перевесом потенциальных движений и, следовательно, переходом реальных пробных движений в движение направляемое и планируемое [с. 187].

Наличие модели-репрезентации приводит к тому, что визуальный образ ручки и двери в целом актуализирует у воспринимающего воспоминания о разнообразных ощущениях, возникавших в его теле в прошлом в процессе его многочисленных взаимодействий с этой и аналогичными дверями на разных этапах его движения и движений двери по отношению к нему. Это позволяет человеку, восприняв визуальный образ закрытой двери, мгновенно представить себе и зрительный образ открывающейся двери, включающий поворачивающуюся ручку с указателем на ней, и ощущения движения собственного тела, нажимающего на ручку, и визуальные образы движения тела, и ощущения прикосновения и сопротивление ручки давлению, и возможные звуки скрипа петель двери и щелчка защелки замка, наконец, образы этой движущейся защелки и вращающихся петель и многое другое. Следовательно, модель-репрезентация предмета – это не что-то статичное вроде совокупности картинок, а текущее полимодальное множество репрезентаций, представляющее в сознании не просто статичный объект, но объект, меняющийся в процессе своего взаимодействия с телом человека, и меняющееся в процессе этого взаимодействия тело человека, то есть она включает в себя (или, по крайней мере, тесно ассоциирована) модель-репрезентацию самого человека, имеющего опыт взаимодействия с данным объектом. Модель-репрезентация предмета содержит в себе знание не только о процессе взаимодействия человека и данного предмета, но и о результате этого взаимодействия. О том же говорил еще епископ Д. Беркли (2000):

Мы не можем открыть наших глаз без того, чтобы идеи расстояния, тел и осязаемых форм не внушались ими. Столь быстр, внезапен и неощутим переход от видимых идей к осязаемым (а я добавил бы, что и к собственно вербальным идеям, связанным со всеми ими. – Авт.), что мы с трудом можем избегнуть, чтобы не мыслить и те, и другие (и третьи. – Авт.) одинаково непосредственным объектом зрения [с. 85–86].

Модели-репрезентации объектов чаще и преимущественно складываются из визуальных образов их воспоминания и представления, но могут складываться и из других образов и ощущений, например тактильных. Так, Р. Л. Грегори (1970) описывает больного, которому в 52 года вернули зрение. Когда ему показали токарный станок, инструмент, о котором больной раньше мечтал, тот в течение минуты нетерпеливо ощупывал станок с закрытыми глазами, затем отступил назад, открыл глаза, пристально посмотрел на станок и сказал: «Теперь, когда я его ощупал, я его вижу». Иными словами, для того чтобы «увидеть», а точнее, мысленно представить, в данном случае тактильно, объект и опознать его, больному оказалось недостаточно визуальных образов. Ему пришлось вновь актуализировать в сознании привычную модель-репрезентацию, состоявшую у него преимущественно из тактильных образов и кинестетических ощущений.

Модель-репрезентация подразумевает наличие целостности в многообразии разномодальных чувственных репрезентаций объекта. Э. Страус (2001) пишет:

Они (сенсорные впечатления. – Авт.) не проникают друг в друга, не накладываются; в единстве они остаются раздельными. Цвет остается цветом, а твердость – твердостью. Цветная вещь, которую я вижу и до которой дотрагиваюсь, – это одна и та же вещь. Я касаюсь вещи, а не цвета. Я беру карандаш, а не желтый цвет. Эти аспекты объединяет что, которое может одновременно показываться в разных вещах, но полностью – ни в одной из них, следовательно, что позволяет и требует определенного дополнения [с. 268].

Эта цитата ставит перед нами ряд важных проблем. Во-первых, наши сенсорные модели моделируют не свойства, а объект в этих свойствах через эти свойства. Во-вторых, один и тот же объект, например карандаш, может репрезентироваться разными сенсорными моделями. Следовательно, в сенсорных моделях разных модальностей есть нечто общее, улавливаемое как-то нашим сознанием, несмотря на радикальные различия, имеющиеся между мономодальными моделями одного и того же предмета. Собственно, модели эти разным путем моделируют одну сущность – объект.

Это чувственное общее затем на другом (вербальном) уровне фиксируется сознанием с помощью новой, уже символической модели – понятия объекта. В данном случае – понятия карандаш. Но и на сенсорном уровне можно выделить это общее, присущее модели-репрезентации как гештальту и заключающееся в ее предметности, вещественности или объектности. Феноменологически общее, или «что», представлено в сознании на чувственном уровне полимодальной, но целостной моделью-репрезентацией, которая преподносит наблюдателю объект в качестве особой вещи. Поэтому полимодальная модель-репрезентация – это уже сенсорное предпонятие, репрезентирующее моделируемый ею объект.

Существование в сознании полимодальной модели-репрезентации объекта дает ответ на следующий вопрос Э. Страуса (2001):

…как понять единство ощущений, не отрицая при этом их различий? [С. 268.]

Понять его можно через возникшую в сознании новую самостоятельную психическую сущность – модель-репрезентацию объекта, которая может существовать в разных своих проявлениях – ассоциированных между собой мономодальных моделях этого объекта.

Э. Страус (2001) продолжает:

Теория Аристотеля об aisthesis koine (общее чувство) открывает общее нечто, так как объект может быть одинаково хорошо определен несколькими чувствами. Поскольку определяющий признак может существовать только в рамках одной модальности, то каждая сфера является неполной и нуждается в дополнении; она представляет другого только с одной его стороны и требует дальнейшей доработки. Другой является общим для всех чувств, в то же время каждое из чувств воспринимает его особым образом. Фактически отдельное чувство не воспринимает, это делает человек с помощью одного или нескольких чувств [с. 268].

И делает он это благодаря модели-репрезентации, которая конституирует объект в его сознании.

Именно существование полимодальных моделей-репрезентаций приводит к ошибочным представлениям о наличии, например, вкусовых и обонятельных образов, о которых пишут некоторые авторы [см., например: А. Ребер, 2001, с. 531]. Мне представляется, впрочем, что о тактильных образах (исключая, однако, осязательный образ «треугольника, прижатого к вашей спине…», о котором упоминает А. Ребер [2001, с. 531]) у нас действительно есть все основания говорить. Особенно ярко они проявляются у слепых, причем, вероятно, могут даже приобретать дистантный характер, то есть располагаться достаточно далеко от наблюдателя (см., например: G. Guarniero, 1972).

Что же касается вкусовых и обонятельных образов, то исследователи, по-видимому, ошибочно принимают за них зрительные образы, входящие в полимодальные модели-репрезентации объектов. Так, многие из нас, вероятно, довольно легко смогут представить себе вкус соли или сахара, но одновременно с этими вкусовыми представлениями возникают соответствующие визуальные образы, ответственные за превращение вкусовых ощущений в узнаваемые объекты. Мы можем представить себе запах лилии или розы, но тоже в сопровождении зрительных образов этих цветов, то есть во всех подобных случаях мы имеем дело с полимодальными чувственными моделями объектов.

Модель-репрезентация конкретного объекта включает в себя все образы его воспоминания. Не только зрительные и слуховые, но и кинестетические, вкусовые, осязательные, вестибулярные, тактильные, проприоцептивные, интероцептивные и обонятельные. То, что она представлена множеством разномодальных ощущений и образов, возникавших преимущественно в процессе взаимодействия человека с моделируемыми его сознанием объектами, очевидно и обсуждается многими авторами. Г. Гельмгольц (2002), например, указывает, что:

…уверенность в правильности нашего чувственного восприятия чрезвычайно усиливают испытания, которые мы производим с помощью произвольных движений нашего тела. В отличие от чисто пассивных наблюдений при этом достигается тот же тип твердого убеждения, что и в научном эксперименте [с. 579].

В. П. Зинченко и Е. Б. Моргунов.(1994) пишут о том, что предметное содержание сознания представлено не только в форме чувственной, но и в форме «биодинамической ткани», которая создается предметными действиями и движениями, строящими предметный образ. Биодинамическая ткань, по их мнению, принимает столь же активное участие в построении сознания, что и чувственная ткань. Именно благодаря движениям и действиям образ мира «вычерпывается» из реальности.

Э. Бехтель и А. Бехтель (2005) приводят удачный пример:

…если вас попросили помочь положить чемодан в багажник машины, то само опознание объекта как чемодана, визуальное определение его размера дает вам возможность предположить его вес и дозировать то усилие, которое вам нужно приложить для того, чтобы поднять его, хотя именно этот чемодан вы никогда не поднимали (в данном случае речь уже идет не просто об образе, а о модели-репрезентации объекта. – Авт.). Значимая ошибка антиципации будет вызывать активацию и осознание этой ошибки: «Вы что, кирпичи туда положили?» или «Да он совсем пустой!». Есть одно условие, необходимое для осуществления этого процесса: информация о предстоящем воздействии может относиться только к знакомым и хорошо изученным стимулам, форма реакции на которые уже выработана [с. 270].

О том же говорит Г. Фолькельт (1930):

…как маленький ребенок, так и экспрессионист стремятся не столько к изображению исключительно внешне оптических проявлений вещей, сколько к воспроизведению их в целостной сущности. А, следовательно, также к воспроизведению оборотной стороны или оптически совершенно не воспринимаемых свойств вещи. …Ребенок часто выражает в рисунке преимущественно способ воздействия предмета на него самого… [с. 257–259].

«Целостная сущность», о которой говорит автор, феноменологически представляет собой сенсорную модель-репрезентацию, представленную в значительной степени, кроме оптических, «тактильно-моторными, эмоционально-аффективными» и другими ощущениями, о которых он пишет ниже. Наглядным примером такой нетипичной, то есть не преимущественно визуальной модели-репрезентации предмета, является, например, сложная тактильно-проприоцептивно-кинестетическая психическая конструкция, репрезентирующая невидимый предмет, которая актуализируется в сознании человека с завязанными глазами, когда он ощупывает предмет с разных сторон и поворачивает его. Как замечает Д. Бом (2002),

…при таких операциях редко отдают себе отчет в индивидуальных ощущениях, возникающих в пальцах, суставах и т. д., а просто непосредственно воспринимают общую структуру, складывающуюся некоторым образом из очень сложных смен всех ощущений [с. 208].

Почему дети все «тянут в рот»? Дело в том, что рот является филогенетически наиболее древней и важной рецепторной частью организма. Он предназначен для взаимодействия с окружающим миром, направленного на пополнение ресурсов организма, на обеспечение его пищей. Именно рот ребенка участвует в построении первых психических образов и даже моделей-репрезентаций окружающих ребенка объектов. В построении таких моделей-репрезентаций участвуют не только вкусовые, тактильные и обонятельные рецепторы ротовой полости и носа, но и сложная интрацептивная чувствительность, в том числе кинестетическая, проприоцептивная и даже вестибулярная. Объект исследуется в самых разных аспектах, в том числе на его сопротивляемость давлению челюстями, сосанию губами и языком, перекатыванию во рту.

В результате не только формируются вкусовые и обонятельные ощущения, но и возникает понимание таких свойств, как мягкость, вязкость, гладкость, упругость, жесткость, сочность или сухость объекта и т. д. и т. п. Все они в совокупности участвуют в формировании сенсорной модели-репрезентации объекта, в которую уже входят и его зрительные образы. Любой попадающий в рот ребенка объект немедленно квалифицируется как приятный – неприятный, вкусный – невкусный, привлекательный – непривлекательный, а потому – нужный или ненужный и т. д.

Важнейшей составляющей частью модели-репрезентации объекта являются ее элементы, моделирующие взаимодействие данного объекта с субъектом и ту функцию, которую данный объект выполняет для субъекта. Модель-репрезентация объекта представляет также в самых разных чувственных модальностях не только процесс изменения объекта, но и процесс изменения состояния субъекта во время взаимодействия с данным объектом при использовании субъектом разных его свойств. Модель-репрезентация объекта ассоциирована с моделями-репрезентациями его свойств и способов действий с ним, что позволяет использовать данный объект в деятельности субъекта.

Чрезвычайно интересна феноменология моделей-репрезентаций окружающей реальности, формирующихся у слепоглухонемых детей. А. Н. Гусев (2007) ссылается на работы А. И. Мещерякова, который подчеркивает, что на начальном этапе становления пространственного образа мира для ребенка очень важна константность положения окружающих его вещей. В противном случае он не может найти и узнать конкретный предмет и не научается преодолевать боязнь столкновения с предметами. Ведущими анализаторными поверхностями для слепоглухонемого ребенка являются: лицо, воспринимающее движение и температуру воздуха; ноги, постоянно контактирующие с полом, ощущающие неровности почвы и вибрацию; руки, получающие с помощью палки информацию о находящихся впереди предметах и неровностях дороги; запахи, сигнализирующие о наличии определенных предметов и изменении обстановки. А. Н. Гусев продолжает (2007):

…А. И. Мещеряков писал, что в определенной степени можно говорить об относительной независимости образа восприятия от характера его сенсорной основы: восприняв форму предмета губами или левой рукой, ребенок одинаково хорошо воспроизводит его, вылепив из пластилина. (Это, однако, вряд ли можно рассматривать как разные «сенсорные основы». – Авт.). Эту же мысль высказывал и С. Л. Рубинштейн в одной из работ, посвященных психологии слепоглухонемых. Он подчеркивал, что любой образ является не просто зрительным, слуховым или осязательным, а прежде всего образом предмета или явления, имеющего конкретное значение, что и делает все его характерные сенсорные признаки семантически едиными [с. 335–336].

Итак, модель-репрезентация объекта – это далеко не только совокупность визуальных образов воспоминания и представления объекта, а совокупность разномодальных сенсорных моделей, репрезентирующих как сам объект, так и его изменения в процессе взаимодействия с ним субъекта и даже некоторые изменения состояния субъекта в процессе этого взаимодействия.

1.7.13. Модели-репрезентации у людей с восстановленным зрением

Описывая больных с врожденной катарактой обоих глаз, которым было возвращено зрение во взрослом возрасте, Р. Л. Грегори (1970) отмечает, что после обретения зрения они видели мир не так, как обычные люди, не в виде образов объектов, а в виде расплывающихся пятен, их подавлял поток необычных восприятий. Через несколько дней отмечалась тенденция к налаживанию восприятия, но восприятие глубины и удаленности давалось с трудом, не было понимания плоскостных журнальных иллюстраций, не было константности восприятия, имелась невосприимчивость к некоторым геометрическим иллюзиям. При этом пациенты замечали целостные фигуры и отличали их от фона, могли фиксировать объекты и следить за их движением, отмечали различия между объектами, но не могли объяснить их, не могли назвать объекты и характеризовать их. Объекты казались пациентам расположенными в пространстве, а не в плоскости, но они пытались взять рукой объекты, находящиеся на расстоянии нескольких метров или, наоборот, сильно тянулись к близким объектам.

Х. Шиффман [2003, с. 453–454] приводит дополнительные данные, свидетельствующие о том же. Больные с восстановленным в зрелом возрасте зрением воспринимают цвет и сочетание «фигура – фон», могут зафиксировать взгляд на движущемся объекте, следить за ним, способны к сквозному беглому визуальному обследованию пространства и отличают одни объекты от других, хотя испытывают трудности с идентификацией и распознаванием конкретных объектов. Например, один из больных так и не понял даже по прошествии длительного времени после восстановления зрения самого понятия глубина, не понимал как смысла объектов, изображенных на двухмерных фотографиях, так и того, что происходило на экране телевизора во время демонстрации фильма. Он воспринимал изображение как сочетание световых полос, цветовых пятен и движений.

М. Зенден [2002, с. 565] собрал наблюдения над 66 пациентами, которые обрели зрение в зрелом возрасте после операции по удалению катаракты. Он приводит данные, характерные для большинства пациентов. После возвращения зрения человек не воспринимает организованный зрительный мир таким, каким его видят нормальные люди. Он чрезвычайно смущен потоком незнакомых зрительных стимулов. Однако в визуальном восприятии нет и полного хаоса, так как он видит целостные фигуры, отделенные от фона. Пациент сразу же способен фиксировать объекты, рассматривать их и следить за движущимися фигурами. Он видит, что объекты отличаются друг от друга, но не понимает сути различий и не может дать названия объектам, хотя легко делает и то и другое, восприняв объект в другой сенсорной модальности (осязание). Автор объясняет это отсутствием заученных ассоциаций между такими терминами, как «длинный», «короткий», или усвоенными названиями предметов и новыми, соответствующими им зрительными комплексами. Объекты кажутся пациенту расположенными в пространстве, а не в плоскости. Однако он не в состоянии оценить расстояние. Тем не менее его поведение резко отличается от поведения слепого. М. Зенден полагает, что эти недостатки являются следствием «еще не образовавшихся зрительно-моторных координаций».

Фактически во всех наблюдениях было продемонстрировано, что зрительные восприятия, возникшие впервые у слепых людей с восстановленным в зрелом возрасте зрением, не имеют привычного для зрячих людей ясного им значения, которое, собственно, и превращает сенсорные впечатления в образы восприятия. Визуальные образы возникают у людей с восстановленным зрением впервые и не сформированы как модели реальности. Они представляют собой непонятные для больных сенсорные впечатления, не наполненные значением прообразы. Это объясняется тем, что у больных отсутствуют визуальные части моделей-репрезентаций окружающих их привычных объектов. Другие составляющие этих моделей-репрезентаций у них сформировались и даже превосходят в прочих модальностях в плане информативности те, которые имеются у людей с нормальным зрением. Однако отсутствие в моделях-репрезентациях окружающего мира нормальных визуальных составляющих приводит к непониманию пациентами возникающих у них впервые зрительных впечатлений.

Поэтому пациенты видят вначале неорганизованный зрительный мир с множеством неизвестных и непонятных цветных пятен. Тем не менее они могут фиксировать эти пятна и в состоянии дифференцировать собственное визуальное поле, видимо, благодаря врожденной способности выделять фигуру из фона. Большинство пациентов способны следить за движущимися объектами. Однако по причине отсутствия визуальных компонентов моделей-репрезентаций предметов они не могут дифференцировать предметы в соответствии с их визуальными различиями и на этом основании категоризовать предметы. У них есть некоторая способность оценки пространственной удаленности объектов, но она весьма несовершенна вследствие отсутствия целостной визуальной модели-репрезентации окружающей реальности, которая в норме структурирована в глубину, высоту и ширину. То, что эти больные в основном не испытывали зрительных иллюзий [Х. Шиффман, 2003, с. 453–454], также подтверждает отсутствие у них необходимых моделей-репрезентаций, выступающих в качестве значения соответствующих зрительных образов.

Р. Л. Грегори (1970) упоминает, что больные точно оценивают расстояние и размеры объектов, если хорошо знают их на ощупь. Следовательно, если у пациентов уже есть модель-репрезентация объекта, пусть даже только тактильная, ему гораздо легче построить ее визуальный компонент. То, что для нормального зрительного восприятия необходимы визуальные модели-репрезентации, подтверждается тем фактом, что у пациентов, ослепших уже после рождения, зрение восстанавливается намного быстрее, чем у слепых от рождения [М. Зенден, 2002, с. 566].

Состояние, возникающее у пациента после возвращения ему зрения, можно сравнить с тем состоянием, которое возникло бы у обычного человека, если бы у него вместо глаз внезапно появились новые и гораздо более развитые, чем все имеющиеся сейчас, органы восприятия, регистрирующие, например, электростатические заряды и ультразвуковые волны. Тогда мир предстал бы для него в новых модальностях в виде совершенно незнакомых новых чувственных недифференцированных перцептивных репрезентаций. Даже при сохранении привычных моделей-репрезентаций ему пришлось бы, действуя в этом новом богатом сенсорном хаосе, длительное время отыскивать некие опорные моменты, сверяя их со своими имеющимися моделями-репрезентациями и вербальными знаниями о мире. В итоге разные чувственные впечатления, связываясь между собой, образовали бы новые психические конструкции – модели-репрезентации иной модальности, репрезентирующие ему совершенно иначе окружающую физическую реальность. Нечто подобное, хотя и далеко не в столь радикально иной форме, наблюдается в экспериментах с очками, переворачивающими изображение (см. разд. 1.7.1 и 1.8.3).

 

---

<<< ОГЛАВЛЕHИЕ >>>

---

Библиотека Фонда содействия развитию психической культуры (Киев)