ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>Начиная рассмотрение проблемы понятий, имеет смысл вернуться к обсуждению знаков, среди которых выделяют знаки иконические, индексальные и символические. Ч. С. Пирс [2000, с. 91] подчеркивает, что иконический знак не имеет динамической связи с объектом, который он репрезентирует. Просто его качества сходны с качествами репрезентируемого объекта и возбуждают аналогичные ощущения в уме, для которого он выступает как подобие объекта.
У. Эко (2004) полагает даже, что:
…иконический знак может обладать следующими качествами объекта: оптическими (видимыми), онтологическими (предполагаемыми) и конвенциональными, условно принятыми, смоделированными, таковы, например, лучи солнца, изображаемые в виде черточек [с. 162].
Мне представляется, что для того, чтобы быть иконическим знаком, объект-знак не должен иметь какие-либо общие с репрезентируемым им объектом свойства.
К иконическим знакам можно отнести все естественные и искусственные копии физических объектов, в том числе их отражения в отражающих свет средах, и специальные искусственные физические объекты, в чем-то сходные с основным: модели, схемы, чертежи, изображения, фотографии, рисунки, картины, аудио- и видеозаписи и т. д. Образы таких объектов можно рассматривать как иконические по отношению к образу основного объекта. В чем же заключается иконичность знака феноменологически? У. Эко [2004, с. 159] спрашивает: как получается, что не имеющий ни одного общего материального элемента с вещью графический и фотографический знак может быть сходен с ней? И приводит пример нарисованного одной непрерывной линией силуэта объекта, в котором люди узнают лошадь, несмотря на то что в реальной лошади нет ничего и отдаленно напоминающего непрерывную линию.
Очевидно, что иконичность знака обеспечивается сходством психических образов основного объекта и его знака. В модель-репрезентацию лошади, существующую в сознании большинства людей, включены, в частности, и образные представления силуэтов разных лошадей, с которыми они сталкивались на протяжении своей жизни, в том числе графические. Благодаря этому образ знака – силуэта лошади актуализирует в нашем сознании модель-репрезентацию лошади. У нас же складывается впечатление, что знак «сходен с вещью», иконичен ей.
Даже если предположить, что с рисунком У. Эко столкнулся дикарь, никогда не видевший карандаша и бумаги, он вполне мог видеть, например, силуэты лошадей на фоне заката, и эти образы восприятия могут быть актуализированы в его сознании образом восприятия графического изображения лошади. Если же в его модели-репрезентации лошади нет образов, подобных рисунку силуэта лошади, то он просто не узнает ее в графическом рисунке. Что, кстати говоря, и наблюдалось в исследованиях примитивных племен, некоторые представители которых не узнавали объектов, изображенных на рисунках, и даже своих соплеменников на фотографиях [М. Коул, С. Скрибнер, 1977, с. 84–92].
Итак, я думаю, что иконическим объектом или знаком можно считать тот, образы которого настолько сходны с отдельными образами основного объекта, входящими в его модель-репрезентацию, что способны актуализировать ее в сознании. Так, восприятие рисунка или даже шаржа на человека, который известен нам, вызывает актуализацию в нашем сознании его модели-репрезентации. Следовательно, обсуждая взаимоотношения знака и объекта, надо соотносить друг с другом образ объекта-знака и образ основного объекта (7). В ряде случаев в качестве объекта-знака может быть ошибочно рассмотрен фрагмент основного объекта. Так, запах розы вызывает в сознании ее визуальный образ, но летучие молекулы пахучего вещества сами являются частью объекта «роза», а ощущение запаха – это элемент ее полимодальной модели-репрезентации.
Индексальным знаком является объект, образ которого способен вызвать актуализацию в сознании модели-репрезентации обозначаемого им объекта лишь потому, что в прошлом образы восприятия обоих объектов часто возникали в сознании вместе или последовательно и в результате этого оказались связаны жесткой ассоциативной связью. Например, образ характерного следа на снегу вызывает в сознании модель-репрезентацию определенного зверя. Естественно, образ следа не похож на образы зверя, но в прошлом они возникали в сознании вместе и между ними сознанием была установлена причинно-следственная связь. Если же они не появлялись в сознании человека вместе, то след не мог превратиться в индексальный знак зверя. Поэтому Ч. С. Пирс (2000) и пишет:
Индекс физически связан со своим объектом, они образуют органически согласованную пару… [с. 91].
Третьим видом знаков – символом является объект, образы которого связаны с моделью-репрезентацией означаемого им объекта лишь по произвольно установленной людьми конвенциональной, или договорной, связи. Именно поэтому символ, как указывает Ч. С. Пирс (2000):
…не показывает нам птицу, не воспроизводит перед нашим взором акт горения или свадьбу, но предполагает своим условием, что мы способны вообразить себе эти вещи, уже владея ассоциирующимися с ними словами. …Символ соединен со своим объектом посредством идеи оперирующего символами ума, без которого таковой связи никогда не могло бы существовать [с. 91–92].
Р. Якобсон [1985, с. 322] замечает, впрочем, что элемент известности и конвенциональности связи присутствует и в двух остальных типах знаков – индексных и иконических. Полное понимание картин и схем требует предварительного обучения, так как ни один вид живописи не свободен от символических элементов. Для того чтобы понять картину, мы должны быть знакомы с определенными традициями, в соответствии с которыми как более крупные могут изображаться фигуры, либо находящиеся ближе к зрителю, либо играющие более важную роль, либо действительно имеющие большие размеры. В то же время Р. Якобсон [1985, с. 323] полагает, что попытка рассматривать языковые знаки только как конвенциональные, «произвольные» символы ведет к неадекватному упрощению. Иконичность, по его мнению, играет существенную и необходимую, хотя и подчиненную, роль на разных уровнях языковой структуры.
Ю. М. Лотман [2004, с. 240–249] указывает, что слово «символ» – одно из самых многозначных в системе семиотических наук. Он обращает внимание на то, что еще Соссюр противопоставил символы конвенциональным знакам, подчеркивая в первых иконический элемент. Так, весы могут быть символом справедливости, поскольку иконически содержат идею равновесия. Символ – посредник между разными сферами семиозиса, а также между семиотической и внесемиотической реальностью.
Индексный аспект языка, отмеченный еще Ч. Пирсом, широко обсуждается сейчас в лингвистических исследованиях. В то же время трудно найти пример чистого индекса, полностью свободного от символических и (или) иконических черт. Типично индексные знаки уличного движения, например, включают конвенциональные, символические компоненты, такие как оппозиция зеленого и красного цвета. Даже жест указания на предмет включает символические элементы, зависящие от культурной традиции, и может иметь такие значения, как указание на необходимость уничтожения, проклятие или желание иметь соответствующий предмет.
Знаком может являться не только объект, но и его свойство или действие. Например, кислый вкус – знак-индекс того, что продукт, например, испортился, плач младенца – знак-индекс его неблагополучия. Знаком может являться даже целая ситуация – похороны, свадьба и т. п. Возможность формирования знаков обусловлена естественной врожденной способностью сознания ассоциировать с моделями-репрезентациями одних объектов и ситуаций реальности модели-репрезентации других объектов, явлений и ситуаций. Модель-репрезентация любой сущности по своей природе потенциально готова ассоциировать и даже включить в себя образы иных сущностей, лишь связанных с основной по механизму совместного или последовательного появления: тень – хищник; молния – пожар – опасность; движение травы – хищник или добыча; по механизму «часть – целое»: перо – птица, навоз – корова, запах – животное; по механизму причинной связи: животное – след животного – объеденные на определенном уровне кусты, хищник – следы когтей на коре и т. д.
Ассоциации формируются по разным механизмам: сходства, контраста, смежности в пространстве и времени, причинно-следственному механизму. В то же время А. Райнах (2006) предостерегает от упрощенного понимания механизмов формирования ассоциаций:
Неверно, что если я в одно и то же время воспринял А и В и если я теперь представляю А, то имеется тенденция представлять и В. Для того чтобы такая тенденция стала понятной, я должен воспринять А и В вместе в феноменальном единстве… Там, где два предмета всегда являются нам, связанные некоторым отношением, возникает ассоциативная связь; и далее, если речь идет при этом об отношении, коренящемся в самих идеях, например, об отношении подобия или контраста, тогда не необходимо даже такое предшествующее явление, тогда представление А как таковое уже ведет к представлению ему подобного или контрастирующего с ним В, и для этого мне вообще не требуется когда бы то ни было воспринимать А и В совместно [с. 371].
Следовательно, ассоциативная связь – это не просто связь или сумма двух явлений сознания, это появление нового, более сложного психического явления. Э. Кассирер (1995а) подчеркивает, что:
…через знак, связанный с каким-либо содержанием, само это содержание приобретает новое состояние и новую длительность [с. 181].
Многие авторы не без основания разделяют знаки и символы. Так, А. Куальяно (2006) цитирует У. Перси:
Знак – это нечто, что направляет наше внимание к чему-либо другому. Символ не направляет наше внимание к чему-либо другому… Он «подразумевает» что-то другое [с. 221].
По мнению С. Лангера [2000, с. 54–59], символы не представляют объекты, а являются носителями определенной концепции о них. Слово может быть знаком, но это не является его сутью. Слово – это в первую очередь символ, связанный с понятием. Фундаментальным различием между знаками и символами для человека является, по мнению автора, то, что:
…знаки объявляют ему о своих объектах, тогда как символы заставляют его воспринимать свои объекты. …Знак – это нечто, в согласии с чем совершается действие, или некоторое средство для обозначения действия; а символ – это орудие мысли [с. 59].
Иными словами, символы, с одной стороны, – это знаки, с другой – нечто большее, чем просто знаки. Мысль С. Лангера можно попробовать истолковать феноменологически. Образ восприятия объекта-знака актуализирует в сознании человека модель-репрезентацию объекта-знака, которая по механизму ассоциации вызывает появление в сознании модели-репрезентации означаемого объекта, тогда как образ восприятия объекта-символа непосредственно актуализирует в сознании модель-репрезентацию символизируемого им объекта, так как именно она, а не модель-репрезентация самого объекта-символа является основным его значением. Образ символа у понимающего его человека входит в модель-репрезентацию основного объекта, обозначаемого символом, как ее важная часть. Именно благодаря этому:
…символ и значение создают человеческий мир в гораздо большей степени, чем ощущение [с. 29].
Итак, знак – это физический объект, явление, свойство, действие и т. д., образ которого актуализирует в сознании психическое содержание (значение этого образа) и ассоциированную с ним модель-репрезентацию иного (означаемого) объекта или другой сущности, физической или психической. Символ – это физический объект, явление, свойство, действие и т. д., образ которого актуализирует в сознании непосредственно модель-репрезентацию иного (означаемого) объекта или другой сущности, физической или психической. Образ символа может также непосредственно актуализировать в сознании не модель-репрезентацию, а вербальную конструкцию, конституирующую, создающую иной (означаемый) объект или другую сущность.
Важнейшими для человека символами и одновременно знаками являются специальные, искусственные, легко и быстро воспроизводимые одним человеком и столь же легко и быстро воспринимаемые и распознаваемые другим человеком объекты – слова языка. Модель-репрезентация слова, обозначающего основной объект, включена в качестве составной части в модель-репрезентацию этого основного, обозначаемого данным словом объекта. Поэтому появление в сознании образа восприятия слова немедленно вызывает в качестве своего значения актуализацию в сознании модели-репрезентации основного объекта, а не модели-репрезентации самого слова. Использование слова позволяет передавать с его помощью от человека к человеку психическое содержание, конвенционально связанное с образом слова и у создающего слово, и у воспринимающего его.
Э. Кассирер (2002) считает, что основополагающие понятия каждой науки, средства, которыми она ставит свои вопросы и формулирует свои выводы, предстают в виде созданных самим человеком интеллектуальных символов. Человеческое сознание непрерывно «вяжет» сложнейшую «сеть» символических связей между совершенно разными элементами окружающего мира. Причем связи эти часто носят случайный или зависящий не от физической реальности, а от самих людей конвенциональный характер. В результате нередко даже чувственно воспринимаемые свойства объектов начинают что-то символизировать. Например, белый цвет символизирует чистоту, зеленый – весну и возрождение жизни, красный – праздник и т. д.
Э. Кассирер [2002, с. 12] замечает, что раньше всех и наиболее остро осознало символический характер своих фундаментальных средств физико-математическое познание. Он (2002) пишет:
Одним знаком мы и в самом деле схватываем тысячи связей, резонирующих в нем с большей или меньшей силой и отчетливостью. Создавая знаки, сознание все больше освобождается от непосредственного субстрата ощущения и чувственного восприятия, однако именно этим оно убедительно доказывает изначально скрытую в нем способность связывать и соединять [369, с. 42–43].
Р. Л. Солсо [1996, с. 297] отмечает, что большая часть нашей внутренней деятельности связана с использованием символов (букв, слов, рассказов, цифр, формул и пр.) и манипулированием ими. Поэтому даже многие наши визуальные образы носят именно символический характер, хотя представляют собой чувственные образы реальности, но реальности своеобразной, искусственной, созданной человеком.
Принципиально важно то, что образ простого объекта – символа (как правило, слова) часто замещает собой чрезвычайно сложную, созданную из множества понятий описательную вербальную психическую конструкцию, являющуюся моделью сложной физической сущности или вовсе чего-то гипотетического, созданного сознанием в попытке как-то объяснить себе непонятную или даже недоступную грань реальности. Иными словами, с помощью образа простого и легковоспроизводимого объекта – слова сознание замещает сложную психическую конструкцию, упрощая и облегчая себе дальнейшее манипулирование ею и последующее моделирование реальности.
У. Эко [2005, с. 296] указывает на важнейшую функцию знаков – то, что знак, который вроде бы всегда репрезентирует, как принято считать, физический объект (или что-то физическое), фактически вообще может обойтись без физического объекта и способен даже репрезентировать человеку ложную реальность, то, чего вовсе нет в физическом мире. Например, изображение единорога не подобно «реальному» единорогу. И мы узнаем его не благодаря нашему опыту восприятия «реальных» единорогов, но потому, что он имеет черты, входящие в определение единорога, выработанное данной культурой. По мнению У. Эко, содержание знаков определяется культурой вне зависимости от того, согласуется оно или нет с данным состоянием мира. Он (2005) полагает, что:
…самодостаточность универсума содержания, предоставляемого данной культурой, объясняет, почему знаками можно пользоваться так, чтобы посредством их говорить неправду. …Знаки можно использовать для того, чтобы лгать, потому что они отсылают к объектам или состоянию мира лишь опосредованно. Непосредственно они отсылают лишь к определенному содержанию (психическому содержанию их интерпретатора. – Авт.). Таким образом, я утверждаю, что отношение… между знаком и его значением… автономно и не требует наличия некоего обозначаемого объекта как элемента своего определения [с. 296–297].
Все сказанное верно, однако, лишь применительно к знакам-символам. Используя символы, сознание отрывается от реального окружающего мира, так как получает возможность оперировать уже не только чувственными моделями окружающего, но и автономными от него, сконструированными самим сознанием сложными психическими сущностями, заменяемыми к тому же чувственными образами простых объектов – символов (слов). Это открывает для сознания колоссальные возможности, но создает проблему гипостазирования – овеществления, внесения в физическую реальность созданных сознанием психических сущностей, ошибочно расцениваемых затем в качестве сущностей физических.
Еще Ч. Пирс подчеркивал способность знака замещать любой объект, в том числе психический, и любое психическое содержание потому, что объект в понимании философа совсем не обязательно объект внешней физической реальности. О том же пишет У. Эко (2005):
…ясно, что объект не всегда должен представлять собой некую вещь или некое состояние мира, это может быть и правило, и закон, и предписание: он выглядит как операционное описание некоего множества возможных опытов (переживаний в опыте) [с. 300–301].
Обсуждая открытие Ч. Пирсом бесконечного ряда репрезентаций и бесконечной регрессии, У. Эко (2005) цитирует его:
Предмет… репрезентации… не может быть ничем иным, как [другой] репрезентацией, по отношению к которой первая репрезентация является интерпретантом. Но можно полагать, что бесконечный ряд репрезентаций, каждая из которых репрезентирует ту, что стоит за ней, имеет в качестве своего предела некий абсолютный предмет… Значением [одной] репрезентации не может быть ничто иное, кроме [другой] репрезентации. По сути дела, оно [значение] есть не что иное, как сама эта репрезентация, мыслимая освобожденной от несущественных оболочек. Но от этих оболочек никогда нельзя освободиться полностью; их можно лишь заменить на нечто более прозрачное. Поэтому здесь имеет место бесконечная регрессия. В конечном счете интерпретант есть не что иное, как еще одна репрезентация, которой передается факел истины; и как репрезентация, он [то есть данный интерпретант], в свою очередь, имеет свой интерпретант. И вот – еще один бесконечный ряд… [с. 315–316].
У. Эко [2005, с. 323–325] полагает, что, создавая образ такого семиозиса72, при котором каждая репрезентация отсылает к другой репрезентации, а та – к следующей и т. д., Ч. Пирс предает свой «средневековый» реализм, будучи не в состоянии показать, как именно знак может соотноситься с объектом. Их отношения теряются в бесконечном переплетении знаков, отсылающих друг к другу. Вместе с тем он признает, что теория интерпретантов и неограниченного семиозиса – это вершина Пирсова прагматического реализма. Восприняв ряд знаков и проинтерпретировав их, мы изменяем наше поведение навсегда или на время. Этот прагматический исход и есть окончательный интерпретант. В этой точке неограниченный семиозис приостанавливается.
Мне представляется наиболее важным в концепции Ч. Пирса указание на то, что значением психических репрезентаций могут выступать только другие психические репрезентации и процесс этот не имеет завершения – «бесконечная регрессия». И бесполезно искать здесь, как пытается делать У. Эко, физические объекты, которые выступили бы как значения психических репрезентаций, так как их просто тут нет. Вспоминаются слова Э. Кассирера [1995, с. 143] о том, что мы должны рассматривать физические понятия не как непосредственные образы, отпечатки, слепки, или двойники, вещей, находящихся вне нас, а лишь как символы, предназначенные, по словам Канта, для единственной цели – «расшифровать являющееся нам, чтобы затем быть в состоянии постичь его как данное в опыте». Таким образом, очень многое из того, что мы считаем «внешним миром», в том числе огромное множество «незыблемых» и «безусловно физических», как принято считать, сущностей окружающей нас реальности на самом деле – лишь сложные символические психические конструкции нашего сознания, пирсовский «бесконечный ряд репрезентаций», в «бесконечной регрессии которых» и нельзя обнаружить «физический предмет».
В. Виндельбанд (2007а) пишет:
…как возможно соединение чувственности и рассудка в одном и том же сознании? (Другими словами, сочетание чувственных образов и вербального мышления. – Авт.) Но такой вопрос неразрешим, поскольку представляет собой границу психологии [с. 111].
Так ли это?
Действительно, на протяжении всего времени существования психологии было принято четко разграничивать чувственное и вербальное (словесно-логическое, понятийное, рациональное и т. д.) мышление и устанавливать между ними непреодолимую пропасть. В современной психологии доминирует точка зрения Н. Хомского, согласно которой язык представляет собой особый когнитивный модуль, независимый от чувственного познания. Соответственно, в психике следует выделять два разных «блока»: чувственный и вербальный73. Есть ли для этого реальные феноменологические основания?
Сенсорные модели реальности представляют собой вполне самостоятельный, завершенный и достаточный для эффективной адаптации к миру уровень психического функционирования, что доказывается вполне успешным существованием животного мира. О «наглядно-действенном мышлении» и «сенсомоторном интеллекте» писали С. Л. Рубинштейн (1999), Б. В. Теплов (2008), Ж. Пиаже (1969) и многие другие исследователи.
Сенсорный уровень моделирования обеспечивает:
возникновение наиболее разнообразных и непосредственных психических репрезентаций окружающего мира с максимально возможной для субъекта степенью их достоверности, то есть соотнесенности с элементами физической «реальности в себе»;
сенсомоторный уровень взаимодействия с реальностью, то есть запуск возникающими чувственными репрезентациями безусловно- и условно-рефлекторных движений (3)74 и сложных действий;
чувственную основу для дальнейшего символического моделирования, репрезентирования и понимания мира.
Вместе с тем чувственный уровень не обеспечивает глубокого понимания субъектом внутренних отношений между сенсорно моделируемыми сущностями. Это обусловливает необходимость появления следующего уровня психического моделирования – уровня вербальных, или символических, конструкций.
Наличие радикальных феноменологических различий между чувственными и вербальными психическими репрезентациями представляется совершенно очевидным абсолютному большинству исследователей. Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001), например, пишут:
Психологи, философы и программисты делят представления на два больших класса: аналогические и символические. Аналогии обладают некоторыми из действительных характеристик объекта, который они представляют. Символы, напротив, не несут в себе никакой связи с обозначаемым объектом. …Мышление использует оба эти класса представлений [с. 350].
…многие наши знания существуют в форме аналогий, называемых психическими образами [с. 351–352].
Некоторые из них (психических представлений. – Авт.) являются образами, более или менее точно отражающими основные черты предметов и событий. Другие психические представления более абстрактны, почти так же, как слова в языке [с. 351].
При этом многие исследователи почему-то не замечают, во-первых, очевидной феноменологической связи между образами и понятиями. Во-вторых, условности такого разделения в силу общей феноменологической природы психических репрезентаций. В-третьих, того, что символический, или понятийный, уровень моделирования реальности базируется и вытекает из уровня сенсорного моделирования.
Между тем вербальные образы, имеющие понятное субъекту значение (понятия), – лишь особая разновидность обычных чувственных образов, все отличие которых от прочих образов заключается только в наличии у них особого символического значения. Эволюционный смысл их появления заключается в том, что вербальное символическое моделирование позволяет сознанию «оторваться», наконец, от громоздких чувственных моделей мира, репрезентировать его намного шире и вообще иначе. Как замечают Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (2007):
…рассматривая различные объекты как представителей одного и того же понятия, мы уменьшаем сложность мира (чувственно смоделированного. – Авт.), который нам надо представлять мысленно [с. 374].
Возникновение понятий приводит к тому, что в психике субъекта начинается следующее.
Сегментирование и дифференциация чувственных репрезентаций, выделение из недифференцированного «океана» чувственных репрезентаций отдельных чувственных конструкций, которые выступают затем как понятные для человека чувственные модели строго определенных физических сущностей: объектов, явлений, их свойств и действий, отношений, событий, фактов и др.
«Маркировка» – обозначение выделенных сложных чувственных «блоков», состоящих из множества очень разных чувственных образов и ощущений, чувственными же образами простых искусственных объектов – слов.
Замена сложнейших и громоздких чувственных «блоков», моделирующих элементы физической реальности, простыми единичными чувственными образами определенных слов.
Развитие новой формы мышления – понятийного, или вербального, с принципиально новыми возможностями моделирования реальности.
Формирование вербальных моделей очень сложных сущностей реальности из нескольких вербальных моделей более простых сущностей.
Использование этих вновь созданных вербальных моделей для построения с их участием вербальных моделей сущностей, не воспринимаемых чувственно вовсе, то есть репрезентирование принципиально недоступной восприятию реальности.
Иное и более глубокое по сравнению с чувственным понимание окружающего мира, появление вербального знания.
Использование понятий для коммуникации и передачи (пусть условной, но все же достаточно эффективной) психического содержания между людьми.
Выстраивание вербального мышления разных людей по общим принципам (например, принципам аристотелевской формальной логики, принципам западного объективизма, религиозным принципам и т. д.).
Унификация субъективных моделей реальности, то есть содержания сознания разных людей, что облегчает их коммуникацию и взаимопонимание.
Накопление вербальных моделей реальности в форме вербальных знаний о ней и о человеке, их передача следующим поколениям – негенетическое наследование знаний.
Вербальные психические модели существуют в сознании преимущественно в виде слуховых образов представления-воспоминания слов и конструкций из них, как своего рода мысленные фразы или мысленная речь. Вербальная психическая конструкция в форме короткой фразы из нескольких понятий может существовать в сознании как бы сразу, одномоментно. По крайней мере, есть субъективное ощущение, что она присутствует в сознании вся, целиком.
Несмотря на то что чувственные и вербальные психические репрезентации феноменологически различаются между собой не принципиально, так как вербальные репрезентации – это тоже всего лишь образы объектов (слов) слуховой, реже зрительной модальности, само понятийное моделирование реальности радикально отличается от чувственного. Вербальное моделирование совершенно иначе репрезентирует нам окружающий мир. Оно почти уничтожает субъективность и индивидуальное своеобразие чувственных репрезентаций реальности, но зато открывает новые безграничные горизонты реальности и дает новое глубокое ее понимание, которого нет в непосредственных или «прямых» чувственных моделях реальности. Естественно, вербальное знание утрачивает эту присущую чувственному знанию непосредственность, а также его богатство и гораздо большую соотнесенность с «реальностью в себе». Однако от него и требуется иное по своей природе постижение реальности. Э. Кассирер (2006) верно замечает:
Как раз таким образом (с помощью рационального познания. – Авт.), якобы отворачиваясь от действительности вещей, наука прокладывает к ним новый путь [с. 262–263].
Из сказанного, впрочем, отнюдь не следует, что между чувственными образами и понятиями существует пропасть. Напротив, понятия первоначально формируются на основе чувственных моделей репрезентируемых сенсорно сущностей, то есть эти чувственные модели выступают как значения понятий. При этом сами понятия – это образы соответствующих слов (то есть сенсорные репрезентации искусственных физических объектов), имеющие, однако, для субъекта не «прямое», а символическое значение. Понятия, как я уже говорил, сегментируют бескрайний океан наших чувственных репрезентаций, выделяя в нем и маркируя для ясного понимания и последующего оперирования ими фрагменты глобальной сенсорной модели-репрезентации мира.
Формирующаяся у новорожденного глобальная модель-репрезентация окружающего мира изначально не дифференцирована, хотя сознание постепенно начинает выделять в ней чувственные сущности – модели-репрезентации отдельных элементов реальности. Усваиваемые ребенком понятия – вербальные «ярлыки» (образы соответствующих слов), имеющие понятное ему значение, окончательно дифференцируют и «расчленяют» сенсорную модель-репрезентацию реальности на множество отдельных, но понятных ребенку уже по-другому и гораздо глубже моделей. Трудно сказать, первичны ли чувственные модели объектов, явлений, их свойств и т. д. и вторичны ли соответствующие понятия, как кажется очевидным на первый взгляд, или же – наоборот, образы и чувственные конструкции, репрезентирующие окружающие нас сущности, стали нам очевидны и понятны в качестве таковых лишь после усвоения нами соответствующих выделяющих и обозначающих их понятий.
С возникновением понятий, кроме чувственных моделей объектов, появляются модели их признаков, качеств, действий и т. д., а в последующем даже модели областей реальности, недоступных для прямого сенсорного моделирования. Сами чувственные репрезентации трансформируются и становятся принципиально иными: дифференцированными, маркированными и выделяемыми субъектом из недифференцированного «океана» его прочих чувственных репрезентаций.
Многие исследователи подчеркивают преимущества вербального мышления перед чувственным. Э. Кассирер (2006), например, отмечает:
Отказываясь от богатства и пестрого многообразия непосредственного ощущения, наука, благодаря этому, выигрывает в единстве и стройности то, что она кажущимся образом теряет в содержании. Вместе с индивидуальной особенностью впечатлений исчезла также и ее внутренняя неоднородность, так что области, которые, с точки зрения ощущения, совершенно не сравнимы друг с другом, теперь могут быть поняты как находящиеся во взаимной связи члены одного и того же общего плана [с. 352].
Действительно, определяя с помощью понятия ту или иную вещь, мы произвольно объединяем бесконечное множество лишь относительно сходных, а часто даже и вовсе не очень сходных чувственных репрезентаций, и замещаем их чувственным же образом единственного искусственного объекта – слова. Это, с одной стороны, резко упрощает дальнейшие психические манипуляции с новой психической моделью – возникшим понятием, с другой – переводит моделирование реальности на совершенно иной принцип. При этом мы приобретаем новые и важные преимущества понятийного мышления, но одновременно теряем все достоинства чувственного моделирования.
В. В. Миронов и А. В. Иванов (2005) повторяют вечный вопрос философии:
Почему чувственное знание менее надежно, чем рациональное, хотя именно последнее дальше отстоит от фактов непосредственного опыта, а чаще всего даже противостоит им? [С. 245.]
Мне кажется, еще У. Джеймс (2000) дал ответ на этот вопрос:
Платон во многих местах своих сочинений… противопоставляет чувственное познание, которое он именует «мнением», «истинному знанию», всячески прославляя последнее. …Отсюда в философии возникла тенденция, проходящая через всю ее историю, резко противопоставлять познание «универсальных», «умопостигаемых» начал как чего-то божественного, достойного и почетного для познающего духа чувственному познанию единичного как чему-то сравнительно низшему, роднящему нас с животными. …В глазах рационалистов интеллектуальное познание является не только более благородным видом познания, но и по своему происхождению не зависит от единичных данных чувственного опыта [с. 39–40].
Следовательно, в формировании данного мнения виноваты традиции и неоспоримые авторитеты. Что же касается обсуждаемого вопроса, то чувственное знание ничуть не менее надежно, чем рациональное. Оно просто иное и представляет собой, главным образом, ассоциации между чувственными репрезентациями разных граней реальности, их изменений и свойств. Однако чувственное знание чрезвычайно разнообразно, уникально и субъективно. Оно почти не включает в себя понимания (моделирования) связей между объектами, их свойствами, действиями и отношениями и не может быть кому-либо передано.
У. Джеймс (2000) отмечает:
Познание при помощи концептов, на язык которых мы переводим чувственное познание… открывает в явлениях более глубокие уровни реальности. Являясь более устойчивой в наших глазах, эта реальность оказывается и более истинной, то есть менее иллюзорной по сравнению с реальностью чувственного порядка… [с. 49].
Мне представляется, что она не столько «оказывается менее иллюзорной и более истинной», сколько кажется нам более понятной, так как понимание какого-либо предмета для нас заключается в наличии у нас психических репрезентаций, раскрывающих его внутреннюю структуру и предсказывающих нам ближайшие его изменения. Вербальные конструкции как раз и моделируют в самом общем виде на основе обобщения многих ранее возникавших у разных людей чувственных моделей физической реальности структуру окружающих нас вещей и возможные «закономерные» их изменения. К тому же, как замечают Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (2007):
…они (понятия. – Авт.) позволяют предсказывать информацию, которую сразу нельзя воспринять. Например, понятие «яблоко» связано с такими трудно воспринимаемыми свойствами, как наличие семян и съедобность, а также с такими легко видимыми свойствами, как округлость, определенный цвет и местонахождение на дереве. …Понятия, таким образом, позволяют выйти за пределы данной информации (Bruner, 1957). …Широко применяемые понятия… ассоциируются с названием, состоящим из одного слова [с. 374–375].
У. Джеймс (2000) указывает:
Согласно древнему философскому представлению, восходящему к Аристотелю, мы не постигнем вещь, пока не узнаем причин, которыми она обусловлена. Когда горничная говорит, что «кошка» разбила чайную чашку, она стремится, чтобы мы усвоили себе причинное объяснение того факта, что чашка разбита. …По-видимому, все наше научное объяснение подходит под этот нехитрый тип постулирования «необходимой кошки». Понятийная схема мира, построенная над его перцептивной схемой и дающая ему теоретическое истолкование, представляет лишь систему гипотетических «это», воображаемых нами; соответствующие же им «что» оказываются гармонически связанными с любыми из «что», соответствующих любому непосредственно воспринимаемому «это». …Изыскание причин явлений дает нам такие преимущества, которые были бы совершенно недоступны, если бы мы ограничивались изучением одних лишь явлений [с. 46].
И это, безусловно, так, потому что нам в большинстве случаев хватает в жизни самого поверхностного «понимания» связей между окружающими нас предметами и явлениями и причинно-следственных отношений между ними, «раскрытых» нами благодаря понятийному мышлению. К. Левин (2001) пишет:
Установление феноменальных свойств объекта принято называть «описанием», установление причинных отношений – «объяснением» [с. 24].
У. Джеймс (2000) полагает, что:
…у философов платонистского толка всегда было неискоренимое убеждение, что назначение умопостигаемого мира заключается не в том, чтобы истолковывать чувственный мир, а в том, чтобы заменить его другим. Согласно этому мнению, наши чувства являются источником обманчивой иллюзии, которая заграждает нам путь к «знанию» в смысле «неизменного знания». К показаниям чувства, являющимся источником роковой спутанности мыслей, философы должны преспокойно повернуться спиной [с. 52].
Сам автор считает иначе. Он (2000) пишет:
…я должен показать: 1) что концепты – производные образования, неадекватные своему объекту и имеющие лишь служебное значение; 2) что они и фальсифицируют познание, и вносят в него проблемы, и делают чувственный поток непостижимым для понимания. Процесс образования концептов есть процесс производный, не безусловно необходимый для жизни. Он предполагает перцепцию, которая является самодовлеющим началом, что можно наблюдать у животных… [с. 54].
Я хотел бы подчеркнуть тот факт, что У. Джеймс относит понятия (концепты) к производным от перцепции образованиям. При этом не только он обращает внимание на недостатки понятийного моделирования. Э. Кассирер (2006) цитирует, например, П. Рикерта:
Каково бы ни было содержание понятий, оно стоит в решительном противоречии к эмпирическому миру конкретного… Уже самое примитивное образование понятия уничтожает индивидуальное, в строгом смысле слова, а, в конце концов, естествознание приходит к тому выводу, что по существу вся действительность всегда и везде одна и та же, то есть что в ней нет совсем ничего индивидуального… Но ведь это совсем не так, и раз только мы подумаем о том, что каждый кусок действительности отличен в своей конкретной форме от каждого другого куска, что далее единственно известная нам действительность – это частное, конкретное, индивидуальное, то мы должны также понять значение того факта, что всякое образование понятий уничтожает индивидуальность действительности. Если в содержание естественнонаучных понятий не входит ничего индивидуального и конкретного, то из этого следует, что в них не входит ничего действительного. Созданная естествознанием пропасть между понятиями и индивидами есть, следовательно, пропасть между понятиями и действительностью вообще [с. 255].
У. Джеймс (2000) отмечает еще одно важное обстоятельство:
Перцепт есть всегда нечто данное нам единственный раз, одни перцепты сменяются другими и никогда снова не повторяются совершенно буквально. …Когда мы оперируем концептами, то у нас не оказывается под рукой средств для выражения новизны, ибо концепты всегда отвлечены от уже виденного и данного нам в опыте, и тот, кто пользуется ими в целях разгадать что-либо новое, всегда будет по необходимости пользоваться уже старыми шаблонными терминами. Все подлинно новое, что может заключать в себе будущее (а единичность и индивидуальность каждого момента делает его новым), всецело ускользает от передачи на языке понятий. …Концепты суть лишь препараты, сделанные «после вскрытия» [с. 66].
Автор несколько упрощает ситуацию. Дело в том, что не только каждое чувственное психическое явление уникально, но даже одно и то же понятие, использованное вновь, всякий раз другое. Другим является и воспринимаемый вербальный образ того же самого слова, и значение, актуализируемое этим образом в данный момент в сознании субъекта. Значение это зависит от множества факторов, в том числе контекста, ситуации и т. д., поэтому оно каждый раз чем-то неуловимо отличается от прошлого значения того же самого понятия. Тем не менее У. Джеймс прав в том, что понятие нивелирует уникальность и своеобразие чувственных моделей, которые оно замещает.
Появление понятий породило и другие проблемы. Так, Э. Кассирер (2002) сообщает, что еще в V в. до н. э. в Афинах серьезно обсуждалось:
Является связь между формой языка и формой бытия, между сущностью слов и сущностью вещей естественной или же всего лишь опосредованной, конвенциональной? …Не получается ли… что момент произвольности, неизбежно присутствующий в слове, ставит под сомнение и объективную детерминированность, объективную необходимость мышления и его содержательных составляющих? [С. 55.]
И эта проблема действительно очень серьезна, так как многие конституируемые вербальным мышлением сущности, рассматриваемые потом сознанием как «объективные» репрезентации окружающей реальности, вовсе таковыми не являются. Особенно актуально это для того этапа вербального моделирования, где начинается формирование вербальных конструкций. Устойчивые вербальные конструкции (конструкции из понятий), в свою очередь, обозначаются новыми понятиями и сами становятся «строительными элементами» для еще более сложных вербальных конструкций. Возникающие вербальные конструкции репрезентируют сознанию не только то, что недоступно чувственному моделированию в принципе, но и то, истинность репрезентации чего не может быть проверена на современном уровне развития науки, или вовсе несуществующие сущности.
При переходе на символический уровень моделирования реальности теряется ее непосредственная чувственная данность и достоверность. Появляется совершенно иной и во многом вымышленный человечеством мир, в котором в основном и пребывает сознание людей. Мир представлений в форме вербальных моделей помогает человеку понимать реальность, но это уже совсем иная, не данная людям чувственно, а сконструированная, созданная самим человеком реальность. Если чувственно данная реальность лишь конституируется человеческим сознанием, то вербально моделируемая реальность уже во многом конструируется сознанием. Именно поэтому У. Джеймс (2000) замечает, что:
…наиболее глубокие черты реальности можно найти лишь в чувственном опыте [с. 65].
Тем не менее необходимо подчеркнуть, что, несмотря на все недостатки понятийного мышления, даже полноценное человеческое чувственное познание невозможно без понятий, потому что именно с их помощью выделяются конкретные элементы в исходно недифференцированном потоке наших чувственных репрезентаций. Именно понятия позволяют чувственному познанию подняться на человеческий уровень.
Чувственный и вербальный уровни репрезентирования принципиально несопоставимы, и сравнивать их бессмысленно. Символическое (понятийное) и чувственное моделирование реальности одинаково необходимо нам, причем ни одно из них не способно заменить другое. Я думаю, что дискуссии возникают лишь из-за попыток разорвать чувственное («наглядно-образное») и понятийное мышление, представить познание как понятийное мышление в чистом виде, что не только не соответствует реальности, но и приводит в конечном счете к псевдопроблемам и парадоксам. Понятийное мышление моделирует иначе то, что мы одновременно переживаем чувственно. И оно же непрерывно иллюстрируется в нашем сознании параллельными чувственными переживаниями. Поэтому разорвать чувственное и понятийное мышление невозможно, да и незачем пытаться это сделать.
Следует отметить, что сенсорное (преимущественно зрительное) моделирование как минимум на порядок опережает по скорости вербальное (преимущественно слуховое), так как скорость вербального моделирования не может, по-видимому, превышать скорость восприятия и воспроизводства устной речи. Б. М. Величковский (2006), например, пишет:
Почему наше сознание говорит, что мы видим огромное, наполненное светом и цветом пространство? Потому, что, когда мы только начинаем спрашивать себя: «А вижу ли я отчетливо мое окружение, скажем, слева от рассматриваемого сейчас предмета?», наше внимание и глаза уже переместились туда, и еще не вполне сформулированный вопрос прерывается ответом: «Вижу, конечно, вижу!» Точно так же обстоит дело и со стабильностью видимого мира. Всякий раз, когда мы задаем себе вопрос о положении предметов, процессы быстрой пространственной локализации, оказывается, уже успели дать нам ответ. В результате у нас возникает впечатление непрерывного во времени и пространстве стабильного образа окружения [с. 176, 338].
Действительно, как только мы начинаем спрашивать себя о чем-либо доступном сенсорному моделированию, данный вопрос немедленно запускает соответствующую моторную реакцию, например движение наших глаз. И мы получаем чувственный ответ на вопрос со скоростью несколько десятков мгновенных образов в секунду. Поэтому было бы странно, если бы, завершив эту мысленную фразу, мы уже не имели сенсорную модель, отвечающую на наш формулировавшийся несколько секунд вопрос.
В когнитивной психологии, как я уже отмечал, до сих пор нет согласия в отношении того, в каком виде формы репрезентации знания представлены в сознании: образном, вербальном или каком-то ином. Существует много разных, часто взаимоисключающих точек зрения. Даже в весьма авторитетных и популярных учебниках излагаются не вполне последовательные и убедительные точки зрения. Так, Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (2007) спрашивают:
…когда вы находите нужный номер телефона и держите его в памяти, пока не закончится набор, в каком виде вы представляете себе цифры? Является ли такая репрезентация зрительной – мысленным изображением цифр? Является ли она акустической – звучащими названиями цифр? Или она семантическая (основанная на значениях) и содержит некоторые значимые ассоциации с цифрами? Исследования показывают, что для кодирования информации в кратковременной памяти мы можем использовать любую из этих возможностей, но предпочитаем акустический код и, пытаясь удержать информацию в активном состоянии, повторяем ее, то есть повторяем ее про себя снова и снова [с. 319].
Обращает на себя внимание термин «семантическая репрезентация». Он часто встречается в литературе. Что такое семантическая репрезентация? Это феноменологически нечто третье по сравнению со зрительными и слуховыми образами? Если да, то что именно?
Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (2007) продолжают:
Один из модусов мышления соответствует потоку фраз, которые мы «слышим в своем сознании»; он получил название пропозиционального мышления, поскольку выражает пропозиции или высказывания. Другой модус – образное мышление – соответствует образам, в особенности зрительным, которые мы «видим» в своем сознании. Наконец, вероятно, существует и третий модус – моторное мышление, соответствующее последовательности «ментальных движений» (Bruner, Olver, Greenfield at al., 1966) [с. 374].
«Моторное мышление» – это вообще нечто бессмысленное, вроде «психического кровообращения» или «круглого квадрата». Вместе с тем в психике действительно существуют феномены, которые репрезентируют нам наши движения. Это множество разнообразных ощущений, возникающих в нашем теле в момент выполнения нами тех или иных движений, которые жестко связаны с визуальными, слуховыми и тактильными образами нашего изменяющегося в процессе определенного движения тела, а также изменяющейся одновременно с ним окружающей реальности. Все вместе они образуют чувственную полимодальную репрезентацию любого движения нашего тела.
Концептуально-пропозициональная75 теория утверждает, что знания, хранящиеся в долговременной памяти, представлены не в образной, а в абстрактно-пропозициональной форме. Теорию предложили Дж. Андерсон и Г. Бауэр (J. R. Anderson & G. H. Bower, 1973). Она, по сути, является продолжением и развитием идей психологов Вюрцбургской школы о безубразном мышлении. Авторы критически относятся к теории образных репрезентаций и считают «не имеющим научной перспективы» предположение о том, что носителем воспоминаний и других знаний может быть «что-то вроде внутренней фотографии, кино- или видеоленты, которую мы можем реактивировать и воспроизводить». По их мнению, хотя субъективно мы можем переживать образ, лежащий в его основе когнитивный компонент имеет не образную, а иную форму. Одна из причин этого, по их мнению, связана с невозможностью хранения полного изображения сцены. Они полагают, что в памяти хранятся только репрезентации, основанные на значении, то есть интерпретации.
Дж. Андерсон (2002) говорит о том, что существует два типа репрезентаций, основанных на значении:
…пропозициональные структуры, которые кодируют существенную информацию о конкретном событии (таком, как кто на ком женился), и схемы, которые представляют категории событий и объектов в терминах их типичных свойств (так, как это обычно происходит на свадьбе) [с. 141].
Дж. Андерсон и Г. Бауэр (J. R. Anderson & G. H. Bower, 1973) не поясняют, что собой представляют концептуально-пропозициональные репрезентации с феноменологической точки зрения. Они пишут лишь:
Произносимые слова для слушателя подобны криптическим указаниям, которые автор пьесы делает для режиссера, надеясь, что его компетентность позволит ему полностью составить из них художественное оформление, выразительный настрой или развитие действия спектакля [с. 460].
Рассмотрим поэтому, что же такое «концептуально-пропозициональная репрезентация» или «абстрактно-пропозициональная форма» феноменологически. Интроспекция позволяет заключить, что это не что иное, как совокупность вербальных образов (образов слов). Причем образы эти у обычных людей либо слуховые, либо визуальные. У слепых они могут быть не только слуховыми, но и тактильными. Ничем другим концептуально-пропозициональная репрезентация просто не может быть. Дж. Андерсон и Г. Бауэр (J. R. Anderson & G. H. Bower, 1973) приводят фразу:
Джеймс Бонд подбежал к своей машине и поехал в казино, —
и продолжают:
Сама… эта фраза просто упоминает несколько ориентиров (источник, инструмент, цель) из всего описания последовательности событий; слушатель интерполирует или заполняет все промежуточные события между упомянутыми ориентирами [с. 460].
Данная языковая конструкция авторов представляет собой вербальную описательную модель действий определенного вида, которые совершает объект – Джеймс Бонд. Она возникает в сознании в виде зрительных образов восприятия слов, когда мы читаем предложение, или в виде слуховых образов восприятия слов, когда мы слышим фразу. И здесь нет оснований говорить о каких-то таинственных «криптических указаниях». Другое дело, что у разных слушателей образное наполнение, то есть визуальные образные иллюстрации этой возникающей в сознании вербальной модели, могут быть совершенно разными: очень живыми или, наоборот, стертыми и редуцированными, а у кого-то могут и не возникать вовсе.
Несмотря на феноменологические неясности, концептуально-пропозициональная гипотеза Дж. Андерсона и Г. Бауэра очень элегантна и убедительна. При этом она легко может стать составной частью концепции двойного кодирования А. Пэйвио. Тем более что позиция Дж. Андерсона (J. R. Anderson, 1976) в отношении существования ментальных образов достаточно гибкая. Он полагает, в частности, что противостояние «образы либо высказывания» приведет в итоге лишь к вопросу о том, какая позиция и какому феномену обеспечивает более экономичное объяснение. И что, учитывая предшествующие результаты, едва ли можно доказать, что одно правильно, а другое – нет.
Обсуждая психические репрезентации, Р. Л. Солсо (1996) замечает:
Мало кто спорит, что все люди в той или иной степени субъективно ощущают мысленные образы; все мы можем «видеть» знакомые формы и фигуры, представляя себе их характеристики. …Споры возникают, когда мы пытаемся рассмотреть, как человек хранит информацию и как она представлена в его уме. Некоторые утверждают, что составные части мысленных образов – это на самом деле образы, то есть что мы храним в памяти «изображение» объекта, например букву F, форму «Фольксвагена», сцену на пляже. Другие утверждают, что вся информация хранится в абстрактной форме и что, когда мы субъективно ощущаем мысленный образ, на самом деле мы сперва вызываем из памяти абстрактную репрезентацию этого образа, а затем восстанавливаем из нее сам образ. Есть и те, кто полагает, что некоторая информация хранится в виде образов, а некоторая – в абстрактном виде [с. 276].
Итак, появляется еще и некая «абстрактная репрезентация образа».
Начнем с того, что информацию в виде психических явлений человек не хранит никак. Сохраняются, по-видимому, лишь некие биологические корреляты психических явлений, потенциально способные актуализировать их в сознании в определенный момент в сходном с существовавшим ранее виде. По крайней мере, данные интроспекции позволяют заключить, что у нас нет чего-то вроде «кладовки», где хранятся психические явления. Другое дело – вопрос: как информация представлена в нашем уме? Вот здесь-то и возникают трудности.
Если «все ощущают мысленные образы», как пишет Р. Л. Солсо, то почему вдруг возникают сомнения в их наличии? Да, мы фиксируем в собственном сознании не только образы, но и много других, порой трудно классифицируемых явлений, но это не меняет дела. Образы есть в сознании. Причем образы разные: зрительные, слуховые, тактильные и т. д. И образы слов – это тоже те же образы объектов. Как можно психические образы противопоставлять некой «информации в абстрактной форме»? Что такое «абстрактная репрезентация образа», которая тоже якобы существует в сознании? Если это вербальный образ или даже целая конструкция из вербальных образов, то почему она «абстрактная»? Если это абстрактный образ предмета (невозможность существования которого мы, впрочем, рассматриваем в разд. 2.5.3), то почему он противопоставляется образу предмета?
В психологической литературе очень много неопределенных и расплывчатых терминов и аморфных определений. Точки зрения и гипотезы по поводу особенностей «кодирования информации», а точнее, форм существования психических репрезентаций предметов окружающего мира в психологии по-прежнему весьма противоречивы.
Как я уже отмечал, многие авторы занимают негативную позицию в отношении образных репрезентаций. З. Пылишин (Z. Pylyshyn, 1973; 1981), например, полагает, что знание является концептуальным и пропозициональным. Пропозиции он рассматривает как абстрактные когнитивные структуры, используемые для выражения отношения между элементами или событиями. Например, отношения Ленина и Троцкого можно представить пропозицией «Ленин уважал Троцкого», отношение между вином и бутылкой – пропозицией «старое вино в новой бутылке». Реальные отношения Ленина и Троцкого, вина и бутылки представлены абстрактной пропозицией, форма которой аналогична форме «поверхностной структуры» предложения. Сама пропозиция выступает у З. Пылишина как аналог «глубинной структуры» предложения. Между тем обсуждаемые автором «абстрактные когнитивные структуры» представляют собой все те же совокупности преимущественно слуховых вербальных образов.
Р. Л. Солсо (1996) пишет:
Концептуально-пропозициональная гипотеза говорит, что информация хранится в абстрактном пропозициональном формате, который определяет объекты, события и их отношения [с. 302].
Видимо, информация кодируется образно на некотором уровне обработки, тогда как на другом уровне обработки та же самая информация кодируется концептуально. Возможно… кодирование информации может охватывать несколько уровней когнитивной обработки… [с. 301].
Вернемся к вопросу о том, как можно перевести на язык психической феноменологии то, что «информация хранится в абстрактном пропозициональном формате». Как эта «информация» выглядит, что она собой представляет?
Если подойти критически к широко распространенным в литературе фантазиям на тему компьютерно-психологических моделей памяти, внимания, действия и даже сознания, в которых причудливо объединены и перемешаны «схемы», «сенсорно-перцептивные структуры» и «абстрактные коды», «блоки управления» и «внутренние действия», «фильтры» и «сообщения», «регуляторы внимания» и «генераторы выхода», то нам не останется ничего иного, кроме как признать старую истину о том, что существуют лишь психические феномены, доступные нашему сознанию, и физиологические процессы, протекающие в нашем мозге. Попытки моделирования физиологических, возможно, даже психических процессов, в том числе с привлечением достижений современной техники, но только в качестве метафоры и никак не более того, естественно, допустимы. Но перемешивание психологических, технических, лингвистических, физиологических и прочих понятий из смежных областей науки в одной модели и попытки описания и объяснения с их помощью наших психических явлений не приближают нас к пониманию сути моделируемых процессов.
Необходимо четко дифференцировать в психологических работах психологические, технические, информационные, физиологические и т. д. явления и термины. Без этого описательные теории протекания каких-либо психических процессов превращаются в нелепую «кашу». Д. Беркли (2000) учит:
Так как слова столь способны вводить в заблуждение ум, то я… постараюсь, какие бы идеи мной ни рассматривались, держать их в моем уме очищенными и обнаженными, удаляя из моих мыслей, насколько это возможно, те названия, которые так тесно связаны с ними путем продолжительного и постоянного употребления… [с. 134].
Для того чтобы видеть, какие идеи содержатся в некоторой сложной идее и какие нет, не требуется ничего, кроме внимательного восприятия того, что происходит в моем собственном уме [с. 134].
И если уж мы используем множество новых и не вполне ясных в своем значении понятий, то должны максимально четко определять, что же это такое: психические или физические явления, сущности, которые, по нашему мнению, реально существуют, сущности вероятные или вымышленные нами, наши метафоры или что-то еще.
Итак, что же все-таки такое феноменологически «абстрактные коды образов»?
Учитывая, что в сознании есть лишь обнаруживаемые там в процессе интроспекции психические явления и ничего сверх того, остается заключить, что «абстрактные коды образов» – это, вероятно, нейрохимические или электрофизиологические процессы, так как их нельзя обнаружить интроспективно. Но «абстрактные» означает «психические». Опять тупик. Далее. Могут ли «коды» быть в моем сознании?
Большой толковый психологический словарь (2001) определяет «код» так:
1. Свод правил или набор операций, преобразующих предметы, объекты или данные из одной систематической формы в другую. 2. Язык или форма диалекта… 3. Набор стандартов или правил поведения [с. 356].
Значит, коды в качестве правил, выраженных в словах языка, то есть в виде конструкций из вербальных образов, могут присутствовать в сознании. Больше ни в какой другой форме не могут. В сознании, как я уже неоднократно повторял, есть только психические явления: ощущения, чувственные образы, вербальные образы и т. д. Какого-то «абстрактного кода», тем более «абстрактного кода образов» в сознании вместо психических явлений или с ними вместе быть не может. Точно так же в сознании нет никакого «абстрактно-пропозиционального формата» и «абстрактно-пропозициональных репрезентаций».
Еще раз повторю очевидную истину: в сознании есть только то, что носитель сознания может обнаружить в нем интроспективно. Все остальные якобы психические сущности – лишь конструкты исследователей, либо не имеющие к содержанию сознания отношения вовсе, либо предназначенные для того, чтобы как-то иначе обозначить известные нам явления нашего сознания. И то и другое не только не проясняет вопрос, но лишь еще более его запутывает. Из сказанного следует, что, например, «абстрактно-пропозициональная репрезентация» – это всего лишь конструкция из вербальных образов, которая обычно представлена в нашем сознании в слуховой или зрительной модальности.
Предлагаемые исследователями странные, а порой и бессмысленные обозначения только затемняют сущность того, что в действительности присутствует в сознании каждого человека: вербальные или невербальные репрезентации. Например, репрезентации в виде зрительных вербальных образов читаемого вами предложения или слуховых образов фразы вашего собеседника. Наконец, в виде последовательностей слуховых вербальных образов, представляющих собой выученные вами в детстве правила, например 10 заповедей. В сознании может присутствовать и репрезентация действий, но опять же только в виде последовательности вербальных образов, описывающих их, или невербальных образов, моделирующих данные действия.
Я писал о том, что понятие информация обозначает конструкт нашего сознания. Ее нет как особого объекта ни в окружающем мире, ни в сознании. Она – псевдосущность, психический объект, который, однако, гипостазирован76 людьми в максимально возможной степени. Понятие информация обозначает некоторую сущность, которая, как принято считать в соответствии со «здравым смыслом», поступает в сознание извне, перерабатывается и может затем передаваться обратно другим людям. На самом деле понятие информация обозначает психическую конструкцию, репрезентирующую любое психическое содержание, возникающее в сознании человека, воспринимающего что-либо. Следовательно, информация – это не существующий в физической реальности объект. Однако мы склонны экстраполировать в физическую реальность собственные психические конструкции, поэтому конструкция, обозначаемая понятием информация, и моделирует нечто как бы присутствующее во внешнем мире. Она часто неправомерно отождествляется, например, с разными множествами материальных объектов: с последовательностями электрофизиологических импульсов, цифр, слов, разного рода сигналов, с текстами и т. д.
Р. Л. Солсо (1996) пишет, что «информация хранится в абстрактном пропозициональном формате» [с. 302], причем на одном уровне обработки она «кодируется образно, тогда как на другом – кодируется концептуально» [с. 301]. Это может означать лишь одно: на одном уровне наше психическое содержание, или информация, представляет собой чувственные модели реальности (преимущественно визуальные), на другом уровне – образы слов, преимущественно слуховые. Несмотря на все эти очевидные, казалось бы, вещи, многие когнитивные психологи вряд ли согласятся со сказанным мной, хотя бы потому, что не принимают сам факт наличия психических образов.
Существуют теории, пытающиеся предложить нестандартные подходы. Например, согласно теории ментальных пропозиций Л. Барсалу (L. W. Barsalou, 1982; 1989) образы не являются объяснительной категорией и как за ними, так и за словами лежит одна и та же гомогенная форма репрезентаций, понимаемая автором по образцу логического пропозиционального исчисления.
Несмотря на то что еще античные мыслители провозгласили и самые авторитетные умы человечества многократно потом подтверждали, что нет и не может быть ничего достовернее того, что имеем мы в своем сознании, многие когнитивисты так не считают. Они опять говорят: «Ладно, допустим, ментальные образы есть, но это все равно эпифеномены, вот за образами стоят подлинные явления».
Возникает вопрос: образы вы реально обнаруживаете в собственном сознании и не можете их отвергнуть, «подлинные» же явления вы не переживаете, тогда как вы их обнаружили?
В очередной раз повторюсь: в сознании (и психике в целом) есть только то, что каждый при желании легко может там обнаружить интроспективно. И ничего сверх того. Не надо забывать слова У. Оккама.
З. Пылишин тем не менее пишет:
Пока мы признаем, что люди могут переходить от мысленных картин к мысленным словам и наоборот, мы вынуждены заключить, что должна существовать репрезентация (более абстрактная и не представленная в сознании), которая обслуживает и то и другое. Иными словами, должен существовать некоторый общий формат или язык общения. Эта проблема усугубляется, если мы упорствуем в использовании распространенной, но совершенно ошибочной метафоры «мысленного взора», ибо тогда нам приходится объяснять форму репрезентации в «разуме мысленного взора», который, очевидно, недоступен интроспекции [цит. по: Р. Л. Солсо, 1996, с. 300].
Автор прав в том, что «должен существовать общий формат», так как необходимо постоянно переходить «от мысленных картин к мысленным словам», но делает ошибочный вывод, потому что исходит, как и многие другие, из ошибочной посылки, что «мысленные картины» и «мысленные слова» радикально различаются между собой. Если же мы поймем, что это явления одного порядка и с общим форматом, то отпадет необходимость в поиске дополнительных репрезентаций, тем более «не представленных в сознании».
Исследователи совершенно безосновательно рассматривают образные и пропозициональные (или невербальные и вербальные) репрезентации как нечто принципиально различное и лишь сосуществующее либо даже взаимоисключающее. Тогда как в действительности их надо рассматривать как вытекающие друг из друга и неразрывно связанные между собой, потому что вербальные репрезентации – это те же самые чувственные образы слуховой и зрительной модальности, пусть и особых объектов. Кстати, спор когнитивистов о формах репрезентации знания отнюдь не нов. Он продолжается с момента появления научной психологии. Н. Н. Ланге (2005), например, обсуждая исследования мышления без образов, выполненные А. Бине, пишет:
При таких опытах обнаружилось то замечательное обстоятельство, что процесс мышления идет совершенно определенно и точно к своей цели, а отдать себе отчет, что мы при этом переживаем, крайне трудно; лишь какие-то обрывки образов мелькают в сознании (например, при словах «завтра», «уеду», «на дачу» и т. п.), а часто даже не обрывки образов, а неопределенные чувствования (ожидания, внимания, удивления, успокоения и пр.). Процесс мышления, твердый и целесообразный, сам по себе, очевидно, не исчерпывается этими случайными и эскизными содержаниями, промелькнувшими в сознании, и не состоит из них; эти образы (включая и словесные) скорее суррогаты мышления, чем его действительная природа. Иначе говоря, в нашем мышлении есть что-то иное, кроме содержания образов и представлений слов, это процесс, не исчерпывающийся подобными содержаниями сенсорного характера.
Недавно было доказано, например, что возможно ожидать какое-нибудь событие, даже вполне определенное, не имея, однако, вовсе образа этого события: этот образ, значит, не составляет природы нашего ожидания. Равно возможно узнавать предмет, вовсе не относя его к прежнему опыту, узнавание вовсе не есть сравнение двух образов – настоящего и прошлого. Возможно также чувствовать, что какое-нибудь слово не подходит к данному случаю, что рассуждение ошибочно, что данное предположение не верно, что какой-нибудь поступок скверен, не совершая при этом никаких определенных форм суждения и не отдавая себе отчета в мотивах таких оценок. Джемс называл такие неопределенные факты, не сводимые к содержанию образов и слов, «обертонами сознания», сливающимися в какой-то общий «тембр данной мысли». Все эти новые экспериментальные исследования мысли, которые мы лишь вкратце упоминаем здесь (исследования К. Марбе, Н. Аха, Г. Уатта, А. Мессера, К. Бюлера, Р. Вудвордса, Г. Штерринга, Астера, Дюра, Бове, А. Пика, Абрамовского и др.), вместе с прежними исследованиями самого А. Бине относительно процессов счета у знаменитых счетчиков, процессов игры B. L’Aveugle у шахматистов и представлений смыслов слов и фраз у детей и взрослых приводят к общему заключению, что ходячая психологическая теория о том, что мысли есть только совокупность образов (зрительных, слуховых, осязательных, двигательных), должна быть отвергнута. Эта теория была лишь сенсуалистическим предрассудком, фиктивной конструкцией ассоциационной психологии, которая разрушается ныне показаниями более точного психологического наблюдения. Мышление не есть только последовательный ряд образов: эти образы являются лишь значками, отдельными светлыми пунктами в каком-то психологическом процессе нечувственного характера, и этот процесс должен быть отличаем от таких содержаний [с. 177].
Вряд ли можно согласиться с утверждением автора, что «процесс мышления твердый и целесообразный» и что он «идет совершенно определенно и точно к своей цели». Он, наоборот, скорее представляет собой некие зигзаги, перерывы, движения вперед и возвращения назад, то есть какой-то неровный путь, если можно говорить метафорически о пути мышления, который может привести к своей цели, а может и не привести к ней вовсе. Отдать себе отчет в том, что мы переживаем в процессе мышления, действительно крайне трудно по ряду причин.
Например, потому, что наша рефлексия не успевает рассмотреть не то что все возникающие в сознании образы, но даже их существенную часть, так как ежесекундно в сознании возникает слишком много разных и по модальности, и по содержанию, и даже по своей феноменологической природе мимолетных образов и ощущений. Причем большинство из них в силу их кратковременности малопонятны или вовсе непонятны. Я, например, в процессе интроспекции регистрирую то, что, думая о чем-то, одновременно воспринимаю окружающее. Следовательно, в моем сознании в одно и то же время присутствуют, с одной стороны, мгновенные образы восприятия, с другой – непрерывно меняющиеся образы представления и воспоминания, связанные с совершенно иной по отношению к окружающему миру темой, которые к тому же сосуществуют или чередуются с вербальными образами: понятиями и конструкциями из них.
Факт появления некоторых из возникающих визуальных образов представления я регистрирую, но образы эти немедленно исчезают и в сознании остается воспоминание лишь об их пребывании. Тут же возникают новые образы воспоминания и представления, непрерывно и калейдоскопически сменяющие друг друга и напоминающие мне, как мне кажется, о только что исчезнувшем образе представления, факт появления которого я зафиксировал. Я понимаю, что видел какие-то черные силуэты на более светлом фоне, но не понимаю, что это такое, так как не успел их «рассмотреть». Можно вроде бы согласиться с Н. Н. Ланге, который говорит, что «лишь какие-то обрывки образов мелькают в сознании». Подобное ощущение в процессе рефлексии действительно возникает. Хотя очевидно, что это не «обрывки», а вполне полноценные образы, но образы не сюжетные, то есть не разворачивающиеся в виде последовательностей понятных картин, как в жизни или спектакле, и очень кратковременные, разнообразные и многочисленные, а потому не успевающие стать мне вполне понятными. Это и создает впечатление «мелькания обрывков образов», которое описывает Н. Н. Ланге.
Я отдаю себе также отчет, что мое мышление оперирует не представленными в классических работах по психологии продолжительными и легко узнаваемыми образами объектов, явлений, их свойств или действий, а очень кратковременными, многочисленными, калейдоскопически и непроизвольно меняющимися образами. Мышление не протекает также в форме целостных, всегда и в обязательном порядке полностью разворачивающихся моделей-репрезентаций рассматриваемых им объектов и явлений окружающей реальности. Это не что-то, развернуто-детализированное и напоминающее последовательность образов в кинофильме или книжный текст, а всегда очень быстрый процесс смены разнообразных, преимущественно визуальных репрезентаций.
Даже в случаях целенаправленного и жестко контролируемого мною течения мыслей ход этого процесса постоянно прерывается какими-то, как кажется в процессе интроспекции, совершенно посторонними образами, ощущениями, чувствами и т. д. Мое мышление включает в себя то, что действительно можно расценить как «обрывки мыслей»: отдельные понятия (вербальные образы), невербальные чувственные образы, многие из которых не имеют вроде бы очевидного отношения к рассматриваемой в мыслях теме, случайны, непроизвольны и всегда мимолетны, а потому плохо рефлексируются мной, и в результате опять же малопонятны или вовсе непонятны мне.
Читатель может попытаться возразить мне: я, например, понимаю смысл читаемого мною сейчас текста и, не регистрируя никаких образов, кроме образов восприятия слов текста, делаю какие-то собственные умозаключения, следовательно, у меня существует безбразное мышление. Однако в том-то все и дело, что вербальное мышление как раз и оперирует образами слов, имеющих понятное субъекту значение. Говоря иначе – понятиями. Мышление читателя при чтении данного текста – это оперирование слуховыми, а не зрительными образами слов, поэтому оно и может казаться безóбразным.
Важную роль в моем мышлении играют мимолетные невербальные образы, представляющие собой элементы моделей-репрезентаций, а также чувственные иллюстрации к возникающим в сознании вербальным конструкциям. Особый интерес вызывают первые – фрагменты моделей-репрезентаций тех или иных сущностей, имеющих отношение к предмету рассмотрения. Из-за кратковременности своего существования эти мгновенные образы далеко не всегда несут в себе полное и ясное для меня значение, что и создает при интроспекции убеждение в присутствии в сознании тех самых джеймсовских «обертонов».
И тем не менее, несмотря на свою отрывочность и мимолетность, эти образы эффективно замещают соответствующие модели-репрезентации, то есть я их все же понимаю, но лишь в рамках текущей мысли и в минимально достаточной для этого степени. Я не понимаю каждый такой образ в целом и всесторонне, так как у моего сознания просто не хватает для этого «объема» и, вероятно, времени. Слишком много образов и слишком большое значение они потенциально несут в себе. Н. Н. Ланге пишет, что часто возникают даже не обрывки образов, а «неопределенные чувствования (ожидания, внимания, удивления, успокоения и пр.)». И это так, потому что эмоции часто сопровождают, как я уже говорил выше, самые разные возникающие в сознании образы и ощущения.
То, что, как пишет автор, «возможно ожидать какое-нибудь событие, даже вполне определенное, не имея, однако, вовсе образа этого события», легко объясняется теми же причинами, которые ответственны за «феномен на кончике языка» (см. разд. 2.1.11). А также тем, что каждая наша модель-репрезентация (в том числе модель-репрезентация определенного события) встроена в более общую модель-репрезентацию, а потому выпадение конкретной более мелкой модели-репрезентации не исключает возможность использования ее в мышлении (пусть лишь в качестве пустующего места в структуре более общей модели-репрезентации, которая сама представлена лишь несколькими мимолетными кратковременными образами). Той же причиной можно объяснить и другие приводимые Н. Н. Ланге феномены.
Так, например, любой «данный случай» репрезентируется в сознании конкретной моделью-репрезентацией, являющейся значением совершенно определенного понятия, поэтому тот факт, что новое слово не соответствует данному понятию, немедленно становится нам очевиден. Модель-репрезентация какого-то поступка может либо включаться, либо не включаться в более общую модель-репрезентацию «того, что хорошо» или «того, что плохо». И это тоже немедленно становится нам ясно, так как одна репрезентация не «встраивается» в другую.
Н. Н. Ланге прав, когда говорит, что «возможно узнавать предмет, вовсе не относя его к прежнему опыту», а «узнавание вовсе не есть сравнение двух образов – настоящего и прошлого». Наш процесс узнавания чего-либо – это не столько процесс прямого сравнения возникающих в процессе мышления образов (хотя такое сравнение, безусловно, бывает), сколько что-то гораздо более сложное. Мы, например, часто только взглянув на предмет, немедленно понимаем, знаком ли он нам. Следовательно, узнавание или неузнавание образа происходит не путем сравнения старого и нового образов, но это никак не противоречит тому факту, что мышление представляет собой «течение» образов и ощущений.
В процессе мышления важную роль играют особые ощущения (я называю их интрапсихическими), репрезентирующие связи между другими репрезентациями, в том числе, вероятно, и те ощущения, которые Н. Н. Ланге называет «ощущения отношений или относительные ощущения сходства, различия и т. п.». «Неопределенные чувствования» – это особые сенсорные же феномены, к которым мы еще вернемся. Что касается «обертонов сознания», то указание на их существование лишь подтверждает, что мгновенные образы и ощущения, а также кратковременные эмоции и побуждения играют важнейшую роль в нашей психической жизни, но при этом в основном не успевают рефлексироваться, а причины их появления, их связи и последствия для других психических явлений плохо понимаются нами.
Итак, мое мышление – это скорее случайно, то есть независимо от моей воли, всплывающие в связи с основным образом или идеей (заданной мышлению темой) ассоциации, представляющие собой кратковременные невербальные образы, ощущения, их последовательности, понятия и вербальные конструкции. Вместе с тем среди множества этих невербальных и вербальных психических репрезентаций присутствуют те, которые жестко ассоциированы между собой и создают связные, то есть последовательные и стройные конструкции и модели окружающего мира и меня в нем – все то, что только и можно считать адекватным, целенаправленным и логическим мышлением.
Любые из возникающих репрезентаций могут сопровождаться эмоциями и побуждениями. «Основной образ» или вербальная идея (в виде образов и идей, сходных с первоначальными) с определенной периодичностью вновь всплывают в сознании, позволяя мышлению удерживать тему, подлежащую рассмотрению. Те «случайные и эскизные содержания», которые Н. Н. Ланге считает «суррогатами мышления», и есть часто единственное и самое что ни на есть естественное содержание моих мысленных процессов, так как мышления в форме возникающих, как в кино, образов или чего-то столь же однородного и последовательного, как текст романа, не бывает.
Немаловажную роль в появлении разных точек зрения на характер психических репрезентаций играют, по-видимому, не только теоретические представления разных исследователей, но и то обстоятельство, что у людей вообще существуют значительные индивидуальные различия в особенностях протекания их психических репрезентаций, о чем сообщают В. Х. Кандинский (2001), Ф. Гальтон (F. Galton, 1883) и другие авторы. Поэтому можно думать, что у одних людей в сознании возникают образы воспоминания и представления, не намного уступающие в своей яркости, устойчивости и детализированности образам восприятия, тогда как у других – стертые и неустойчивые образы, принципиально отличающиеся от образов восприятия. Кроме того, у одних индивидуумов в сознании могут преобладать невербальные образы, а у других – вербальные. Наконец, все мы в разной степени способны рефлексировать собственное психическое содержание. Все это не может не сказываться на наших представлениях о собственных психических репрезентациях.
В. фон Гумбольдт (2001) пишет:
…Если язык представлять в виде особого и объективировавшегося, самого по себе, мира, который человек создает из впечатлений, получаемых от внешней действительности, то слова образуют в этом мире отдельные предметы, отличающиеся индивидуальным характером также и в отношении формы [с. 90].
Э. Кассирер (2002) подчеркивает:
Слово – не обозначение или наименование, не духовный символ бытия, а само является его реальной частью [с. 51].
…слово с точки зрения физического субстрата – всего лишь дуновение воздуха: но в этом дуновении таится необычайная сила, воздействующая на динамику представления и мышления [с. 43].
Таким образом, звучащие слова, будучи «дуновениями воздуха», являются, с одной стороны, специфическими искусственными физическими объектами, представляющими собой такие же результаты человеческих действий, как, например: звуки кашля, чихания, смеха, звуки шагов, ударов кулаком в дверь и т. п. С другой стороны, эти искусственные объекты обладают особым символическим значением для людей, владеющих данным языком, то есть их образы вызывают появление в человеческом сознании более многоообразных, но и более ясных специфических ассоциаций, чем образы результатов большинства других перечисленных выше человеческих действий. Образы слов актуализируют в сознании людей, владеющих языком, психические конструкции, моделирующие обозначаемые соответствующими словами сущности.
Следует констатировать, что понятие слово четко не определено, поэтому неясно, что есть слово: физический объект – материальный «носитель» слова, психический образ этого объекта или значение этого образа. Термин «слово»77 имеет множество значений: единица языка, языковой знак, минимальная свободная лингвистическая единица, единство звука и значения и др. Кроме того, плохо определено соотношение слова и соответствующего понятия. Тем не менее:
В слове различают его содержание (несколько типов значений) и внешнюю форму: определенную совокупность звуков (в устной слышимой речи), систему зрительно воспринимаемых знаков (в письменной речи) и артикуляционных образов (в произносимой речи) [Большой психологический словарь, 2004, с. 475].
Итак, слова по своей форме – это простейшие и, вероятно, древнейшие искусственные материальные объекты, легко создаваемые людьми, в том числе повторно, и столь же легко воспринимаемые ими. Главной чертой всех объектов, относимых к категории слово, является способность их образов актуализировать в сознании человека соответствующее каждому понятному слову его конвенциональное значение. Образ слова, получивший такое новое понятное человеку значение, превращается в его сознании в понятие. Для человека, не владеющего соответствующим языком, слово теряет свою главную функцию и становится лишь одним из множества окружающих искусственных объектов. Может быть, именно поэтому Б. де Куртене говорит, что:
…слова… представляют собой абстракции, которым прямо не соответствует во внешнем мире ничего непосредственно чувственного [цит. по: А. А. Леонтьев, 2001, с. 49].
В понятии слово при более внимательном его рассмотрении выявляется новая сторона. А именно: и звучащее слово «стул», и письменное (печатное) слово «стул», и даже дактильное слово «стул» обозначают один и тот же объект – стул, и мы привыкли к тому, что все эти разные формы слова «стул» есть не что иное, как одно и то же слово «стул». Однако аудиальное (звучащее) слово «стул» – совершенно иной физический объект по сравнению с письменным (печатным), например, или дактильным словом «стул». Все они не только воспринимаются человеком в разных модальностях и существуют в физической реальности разное время, но и реально являются разными объектами.
Тем не менее любые по модальности образы слова «стул», моделирующие эти совершенно разные физические объекты, ассоциируются между собой в рамках модели-репрезентации данного слова. В результате человеческая психика образует новый психический объект – слово «стул», как бы существующий одновременно в разных физических формах. Сам объект – стул – один, хотя он тоже репрезентируется человеку в разных модальностях: визуальной, тактильной, кинестетической и даже слуховой (в процессе действий со стулом). Объект же, которым, казалось бы, является слово «стул», на деле объединяет в себе несколько разных объектов.
Исторически первична устная форма слова – искусственный материальный объект, который можно отнести к группе звуковых объектов, представляющих собой воздушные колебания определенной частоты и продолжительности. В качестве слов могут выступать и другие искусственные материальные объекты: письменные, печатные или даже дактильные. Одни слова возникают и тут же исчезают, например звуковые. Другие, например письменные, могут сохраняться в течение тысячелетий. Ж. Бодрийяр (2006) замечает:
…они (слова. – Авт.) обладают собственной жизнью, и то, что они, следовательно, смертны, очевидно любому… [с. 9].
Человек еще в детстве научается с легкостью создавать слова, а также узнавать, распознавать и выделять любое слово своего языка среди множества прочих сходных объектов, даже когда они непрерывно следуют друг за другом в процессе, например, устной речи [Х. Шиффман, 2003, с. 601]. Образ слова (вербальный образ) имеет свое индивидуальное значение или личностный смысл (см.: А. Н. Леонтьев, 1983а; А. А. Леонтьев, 2001; Д. А. Леонтьев, 1999) для человека, владеющего данным языком. Вербальные образы, имеющие сходное, а главное, понятное для всех людей, знакомых с данным языком, значение, являются понятиями.
Вследствие того, что люди наделяют каждое из слов конвенциональным, или договорным, символическим значением, образы слов начинают означать нечто отличное от того, чем они являются в качестве физических предметов. Как поэтично говорит М. Мерло-Понти [1999, с. 180], слова – это «прозрачные оболочки смысла». Сьюзен Лангер (2000) пишет:
…короткие звуки (слова) являются идеальными передатчиками понятий, потому что они не дают нам ничего, кроме своего значения. В этом заключается причина «прозрачности» языка, на которую уже указывали некоторые ученые. Вокабулы сами по себе настолько не имеют никакой ценности, что мы вообще перестаем отдавать себе отчет в их физическом присутствии и начинаем осознавать только их коннотации, указывания на другие значения. По-видимому, наша концептуальная деятельность протекает при их посредстве, а не просто сопровождает их, как другие переживания, которые мы наделяем значениями [с. 70].
Данное обстоятельство позволяет людям обмениваться словами, заменяя слуховыми или зрительными образами слов другие, гораздо более сложные психические феномены, репрезентирующие такие объекты и сущности, которые невозможно непосредственно предъявлять друг другу во время коммуникации. Слово поэтому выступает как символический знак, заменитель и может использоваться не только вместо обозначаемого соответствующим понятием предмета, но и даже вместо обозначаемой словом абстрактной сущности, сконструированной человеческим сознанием. В. фон Гумбольдт (2001) пишет:
Слово действительно есть знак до той степени, до какой оно используется вместо вещи или понятия [с. 304].
Благодаря своей способности содействовать если не передаче, то по крайней мере актуализации в чужом сознании психического содержания, сходного с тем, которое передающий человек хочет донести до слушателя, образы слов и их значения со временем приобрели для развития сознания приоритетное значение. Они стали особой группой психических явлений и своего рода «строительным материалом» психики. В результате использования вербальных образов, имеющих символический смысл, у человека появилась возможность моделирования даже недоступной его восприятию реальности.
Рассмотрим ряд сущностей: 1) основной (для «здравого смысла») материальный предмет (А), например стул; 2) дополнительный материальный предмет (В) – звучащая форма слова «стул», создаваемая человеком и выступающая для него и других людей как аудиальный символический знак основного предмета; 3) дополнительный материальный предмет (С) – письменная форма слова «стул», создаваемая человеком и выступающая для него и других людей как письменный знак аудиального знака (В); 4) другие материальные предметы (D, E…), например тактильно воспринимаемая дактильная форма слова «стул» или звучащее слово другого языка – «cheir» и др.
Проблема разграничения этих предметов и их образов осложняется тем, что основным значением образа любого из них является для нас модель-репрезентация стула. При этом наше сознание имеет дело с образами разных предметов: 1) предмета (А) – стул; 2) предмета (В) – звучащее слово «стул»; 3) предмета (С) – письменное слово «стул»; 4) предметов (D, E…) и т. д. Устная, или акустическая, форма слова «стул» – это один предмет (В), а письменная форма слова «стул» – совсем другой предмет (С). Их образы восприятия – слуховой и зрительный – имеют по два значения. Первое раскрывает чувственную специфику перцептивного образа определенной модальности (слуховой или зрительной), которая специфична для каждого из этих физических предметов и уникальна. Вторым значением является модель-репрезентация означаемого предмета – стул (А). Однако второе значение образа восприятия слова является основным и всегда актуализируется им в первую очередь.
У взрослого человека образ восприятия основного означаемого объекта – стула (А) сам обычно актуализирует в сознании наряду с моделью-репрезентацией означаемого объекта модель-репрезентацию соответствующего слова, в первую очередь слуховые образы представления объекта (В), но нередко и визуальные образы представления объекта (С). При этом может включаться и моторная реакция, ответственная за воспроизведение (создание) соответствующего аудиального объекта (В).
Я рассматриваю здесь эти объекты-образы, чтобы показать сложные связи, существующие между разными формами слова и обозначаемого им объекта, а также чтобы обратить внимание читателя на сложную сущность самого слова. Каждое слово для человека представлено не одним объектом – звучащим словом «стул», например, а целым множеством сходных объектов – и аудиальных, и графических. Более того, человек никогда не имеет дела с одним и тем же искусственным объектом – словом «стул», а всякий раз создает или воспринимает новый объект, хотя и сходный с предыдущими, который актуализирует в его сознании значение, лишь субъективно ощущаемое им как одно и то же.
Чтобы стало понятно, о чем я говорю, давайте рассмотрим ваше имя. Вы уверены, что это одно слово, но представьте теперь, что его произносит ваша мать, ваш отец, ваш любимый человек, ребенок, ваш друг, ваш недоброжелатель, ваш учитель и т. д. Вы, без сомнения, согласитесь с тем, что каждый из перечисленных людей создает свой, уникальный искусственный аудиальный объект, который тем не менее является для вас и для окружающих вроде бы одним и тем же, строго определенным словом, так как имеет для всех сходное значение, обозначая вас. Множество разных слуховых образов этих разных объектов превращается для всех людей, владеющих его значением, в одно-единственное понятие – ваше имя.
Ф. де Соссюр (2006) замечает:
Когда мы слышим на публичном докладе постоянно повторяемое слово «господа!», то мы ощущаем, что каждый раз это то же самое выражение; а между тем вариации в произнесении и интонации его в разных оборотах речи представляют весьма существенные звуковые различия, столь же существенные, как и те, которые в других случаях служат для различения отдельных слов (ср. pomme «яблоко» и paume «ладонь», goutte «капля» и je goûte «пробую», fuir «убежать» и fouir «рыть», русские примеры: угол и уголь, копать и купать, страна и странно и т. д.). …Сознание тождества сохраняется, несмотря на то что и с семантической точки зрения нет полного тождества между одним употреблением слова «господа!» и другим… (ср. «принимать гостя» и «принимать участие», «цвет яблони» и «цвет аристократии» и т. д.) [с. 108–109].
Отмеченный Ф. де Соссюром факт объясняется тем, что всякий раз в чем-то отличающийся сенсорно слуховой или визуальный образ восприятия определенного слова всегда актуализирует в нашем сознании модель-репрезентацию обозначаемого этим словом объекта или же вербальную конструкцию, репрезентирующую обозначаемый словом объект, которые, собственно, и ответственны за субъективную тождественность для нас всякий раз разного образа данного слова.
Ф. де Соссюр (2006) продолжает:
Каждый раз, употребляя слово «господа!», я возобновляю его материю; это новый звуковой акт и новый акт психологический. Связь между двумя употреблениями одного и того же слова основана не на точном подобии смыслов, не на материальном тождестве, но на каких-то иных элементах, которые надо найти… [с. 110].
Этими «иными элементами» являются модель-репрезентация либо вербальная конструкция или даже смешанная психическая конструкция, выступающие в качестве значения данного слова. Звучащее слово – это, по сути дела, такой же материальный объект, как и стул, например, или раскат грома. Следовательно, в вашем сознании при повторном восприятии слова, например вашего имени, актуализируется его модель-репрезентация, как и при повторном восприятии любого другого объекта. Тогда правильнее будет сказать, что каждое понятие – это даже не единичный образ определенного слова, а модель-репрезентация соответствующего слова, ассоциированная с моделью-репрезентацией обозначаемого данным словом объекта. Что такое модель-репрезентация слова?
Модель-репрезентация слова, как и модель-репрезентация любого другого объекта, представляет собой множество образов воспоминания и представления этого объекта, а в данном случае еще и множество воспоминаний интероцептивных ощущений, связанных с созданием этого объекта, поступавших от структур, ответственных за вокализацию соответствующего слова.
Модель-репрезентация слова является «прямым» значением любого (слухового, зрительного, тактильного) образа данного слова. Однако слово – это не простой объект. Это объект-символ, обозначающий другой объект или иную сущность. И поэтому образ восприятия слова всякий раз актуализирует в сознании не столько даже модель-репрезентацию самого слова (его «прямое» значение), сколько модель-репрезентацию означаемого им основного объекта («дополнительное», но при этом «основное» значение слова).
Модель-репрезентация основного объекта выступает как символическое и более важное значение образа слова, поэтому понятие образуется только тогда, когда модель-репрезентация слова, обозначающего некую сущность, ассоциируется (включается) в модель-репрезентацию этой сущности (объекта, явления, свойства и т. д.). Понятие, следовательно, можно рассматривать как единую психическую конструкцию, состоящую из модели-репрезентации обозначаемой сущности и модели-репрезентации обозначающего ее слова. Эта психическая конструкция является также значением любого по модальности образа соответствующего слова.
Итак, слово, как и всякий другой объект, представлено в сознании собственной сенсорной моделью-репрезентацией, которая обеспечивает понимание человеком факта наличия и восприятия им слова как существующего вовне объекта, даже если слово не несет для человека никакого символического значения. Мы можем, например, видеть написанное слово чужого языка, слышать его, произносить и даже запомнить, а потом узнавать, не понимая его значения. По сути дела, такой объект и не является для нас тем, что мы привыкли считать словом, так как не имеет для нас символического значения. Мы просто знаем, что это слово для других людей, а потому и называем его так.
То обстоятельство, что модель-репрезентация слова – не фантазия, иллюстрирует следующее сообщение Б. М. Величковского (2006):
Браун и Макнилл давали испытуемым словарные определения редких слов. В тех случаях, когда испытуемые не могли назвать слово, но утверждали, что знают его и вот-вот вспомнят, их просили угадать число слогов, примерное звучание, положение ударения, отдельные буквы и т. д. Оказалось, что часто они оказывались в состоянии воспроизвести эту фрагментарную информацию об отдельных признаках слова [с. 113–114].
Данные эксперименты лишний раз подтверждают, что само слово даже без присущего ему символического значения представлено в сознании в форме особой модели-репрезентации данного физического объекта, включающей в себя в том числе визуальные образы его частей. При этом какие-то из них могут стираться из памяти, тогда как другие человек в состоянии вспомнить.
Образ слова, или вербальный образ, Большой толковый психологический словарь (2001) определяет так:
1. Перекодирование зрительного образа в вербальную форму. 2. Эхоическая память… [с. 123].
Вряд ли данное определение может нас устроить, поэтому я, за неимением лучшего, определил бы понятие вербальный образ как образ слова, представленный в сознании в разных модальностях: слуховой, зрительной, тактильной (у слепых) и даже кинестетической. Причем образ, понимаемый переживающим его человеком именно в качестве слова.
Р. Л. Солсо [1996, с. 326] пишет, что в основу модели опознания слов Мортон заложил логоген – гипотетическую конструкцию, суммирующую сенсорную информацию о воспринимаемом слове до тех пор, пока не будет достигнут некий критический порог, вызывающий ответ, соответствующий определенному классу стимулов. Логоген, по мнению автора, формируется из сенсорной информации разного вида: слуховой, зрительной или контекстуальной. Используется, например, опыт восприятий объектов, связанных со словом «стол»: чтения слова «стол», прослушивания звучания слова «стол» или появления слова «стол» в виде ассоциаций к слову «стул». Все эти образы будут суммироваться в логогене, относящемся к слову «стол». Мортоновский логоген очень напоминает то, что я называю моделью-репрезентацией слова.
В. фон Гумбольдт (2001) пишет:
…соединение звука со своим значением в языке так же непостижимо, как связь тела с духом. …Можно сколь угодно дробить понятия, расчленять слова, но мы от этого еще ни на шаг не приблизимся к разгадке таинственного соединения мысли со словом [с. 166].
Так ли это? Давайте все же попытаемся обнаружить связь мысли со словом. У. Джеймс (2000) указывает на естественную связь перцептов (ощущений и образов) и концептов (понятий):
…нужно признать, что концепты выделяются постепенно из перцептов и снова растворяются в них. Они так тесно взаимно переплетены и мы в жизни до того безраздельно и вперемежку ими пользуемся, что нередко трудно бывает сообщить начинающему изучать философию ясное понятие о различии, существующем между ними [с. 34]. Существенная разница между перцептами и концептами состоит в том, что перцепты непрерывны, а концепты прерывны. …Концепты дискретны, прерывны в том смысле, что каждый имеет свое особое значение. …Наоборот, поток чувственных переживаний как таковой не означает ровно ничего и есть просто непосредственное переживание [с. 35].
У. Джеймс (2000) подчеркивает, что понятия возникают на основе чувственных репрезентаций и немыслимы без них:
Все содержащееся в интеллектуальном познании при помощи концептов заимствовано; чтобы понять, что значит концепт «цвет», вам надо сначала увидеть красное, голубое или зеленое; вы должны испытать чувство усилия, чтобы понять, что значит «сопротивление»; прежде чем понять, что значит «движение», вам надо в опыте пережить ощущение движения, активное или пассивное. …Можно создавать новые концепты из прежних элементов, но лишь при условии, что эти элементы были ранее почерпнуты из чувственного опыта, и пресловутый мир универсалий лопнул бы, как мыльный пузырь, если бы он был внезапно совершенно отделен от определенных чувственных содержаний, от «этих» и «тех», которые разнообразно отображены в его терминах. Поддерживают ли свою жизнь концепты постоянным возвращением к миру чувственных перцептов или нет, во всяком случае они обязаны своей жизнью своему чувственному происхождению. Мир перцептов – это та питающая почва, из которой они извлекли свои жизненные соки [с. 55].
Э. Кассирер (2006) цитирует Г. Гельмгольца:
Посредством опыта мы, очевидно, можем знать, какие другие зрительные, осязательные и т. д. ощущения вызывает в нас предмет, который мы видим, если будем передвигать свои глаза и свое тело и будем рассматривать, ощупывать и т. д. этот объект с различных сторон. Совокупность всех этих возможных ощущений, объединенная в одно общее представление, есть наше представление о теле, которое мы называем восприятием, пока оно опирается на наличные ощущения, и – образом воспоминания, когда оно не опирается на них. В известном смысле, следовательно, – хотя это и противоречит обычному словоупотреблению – и такое представление индивидуального объекта также уже является понятием (курсив мой. – Авт.), потому что оно охватывает все те возможные отдельные агрегаты ощущения, которые может в нас вызвать этот объект, если будем его со всех сторон рассматривать, касаться или как-нибудь иначе исследовать [с. 335].
Э. Кассирер продолжает:
Как мы видим, Гельмгольца его размышления приводят здесь к взгляду на понятие, который чужд традиционной логике и который поэтому ему самому кажется сначала парадоксальным. Но в действительности как раз здесь понятие появляется отнюдь не в переносном и производном, а в своем подлинном и первоначальном значении [с. 335].
Как нетрудно понять из этой цитаты, Г. Гельмгольц подошел к идее особой сенсорной модели объекта, которую, как он полагает, следует уже считать понятием. То, что Г. Гельмгольц называет «образом воспоминания», уже, конечно, не образ, а нечто большее. Это уже сенсорная конструкция, или, как пишет Г. Гельмгольц, «совокупность всех возможных ощущений, объединенная в одно общее представление». Я лично называю ее моделью-репрезентацией объекта. Она уже способна заменить собой объект в сознании, но еще не ассоциировалась с образами соответствующего слова, а потому не превратилась еще в полноценное понятие. Тем не менее Г. Гельмгольц называет ее понятием. И он в опреденном смысле прав, потому что модель-репрезентация объекта – уже предпонятие, или сенсорное значение соответствующего понятия.
В моем представлении предпонятие – это модель-репрезентация определенного объекта окружающего ребенка мира, еще не ассоциированная с моделью-репрезентацией соответствующего слова, но уже способная выступить в качестве сенсорного значения последнего. Связываясь с образами78 данного слова, обозначающего предмет, предпонятие (модель-репрезентация обозначаемого словом предмета) становится значением соответствующего понятия. Понятие, таким образом, есть лишь тот вербальный образ79, который имеет определенное символическое значение, а не всякий образ слова. Образ слова неизвестного мне языка не является для меня понятием, так как не наполнен специфическим смыслом. Д. Беркли (2000) пишет:
Лишь только мы услышали слова привычного нам языка… как уже идеи, соответствующие им, сами появляются в наших душах: в один и тот же момент в разум входят звук и значение; так тесно они связаны, что не в нашей власти устранить одно, допуская другое: мы можем удалить их только вместе. Мы даже поступаем во всех отношениях так, как если бы слышали те же самые мысли непосредственно [94, с. 40–41].
И полимодальные, и даже мономодальные модели-репрезентации предметов представляют собой сенсорные предпонятия. Б. М. Величковский (2006а) обсуждает сходный термин с близким значением – протопонятие:
Формирующиеся в результате адаптации движений к свойствам объектов устойчивые схемы сенсомоторной активности постепенно закладывают основу для протопонятий, например для представления о постоянстве существования предмета, после чего (в возрасте 6–7 месяцев) младенец впервые начинает искать объект, исчезнувший из его поля зрения [с. 185].
Впрочем, для того, чтобы «младенец начал искать исчезнувший объект», недостаточно «представления о постоянстве существования предмета». Необходима модель-репрезентация предмета, которая остается в сознании младенца даже после исчезновения объекта из его поля зрения и репрезентирует факт наличия данного объекта вообще и среди окружающих ребенка сейчас объектов в частности. Эта репрезентация ни в коем случае не является просто «устойчивой схемой сенсомоторной активности», даже если данная активность направлена на взаимодействие с объектом. Безусловно, двигательные результаты взаимодействия младенца с объектом включены в модель-репрезентацию объекта, но она далеко не исчерпывается ими.
Итак, оформившаяся у ребенка модель-репрезентация предмета, несущая в себе значение будущего соответствующего понятия, – это и есть предпонятие. Вопрос о существовании сенсорных предпонятий давно обсуждается в литературе и решен в основном положительно. И онто-, и филогенетически сенсорные модели предшествуют вербальным. Г. Эббингауз (1998), например, пишет:
У высших животных, несомненно, имеются общие представления, так как они, во всяком случае, не лишены субъективных основ последних – памяти и внимания. Комнатная собака, очевидно, имеет представление о «комнате» вообще, равно как и представление «на двор» вообще [с. 122].
По поводу наличия у собак абстрактных предпонятий можно дискутировать, но сенсорные предпонятия у них, безусловно, есть.
Точку зрения современной зоопсихологии о возможности наличия предпонятий у животных З. А. Зорина и И. И. Полетаева (2001) формулируют так:
Способность животных к обобщению и абстрагированию, которая у наиболее высокоорганизованных млекопитающих и птиц достигает уровня формирования до-вербального понятия, позволяет овладевать символами и оперировать ими вместо обозначаемых реальных предметов и понятий. …Открытие этого уровня когнитивных способностей животных подтверждает гипотезу о наличии переходного этапа между первой и второй сигнальными системами и позволяет уточнить грань между психикой человека и животных. Оно свидетельствует, что и эта высшая когнитивная функция человека имеет биологические предпосылки [с. 222].
В отношении определения сущности понятия в психологии еще меньше ясности, чем в определении психического образа. Дж. Р. Андерсон и Г. Х. Бауэр (J. R. Anderson & G. H. Bower, 1973) замечают:
Самая фундаментальная проблема из тех, с которыми сегодня встречается когнитивная психология, – это как теоретически представить знания, имеющиеся у человека: что представляют собой элементарные символы или понятия и как они связаны, состыкованы между собой, как из них строятся более крупные структуры знаний и как осуществляется доступ к столь обширной «картотеке»… [с. 151].
В психологической литературе широко распространены, например, такие определения:
Понятия могут быть определены как ассоциация слов с рядом сходных между собой представлений… [Н. Н. Ланге, 2005, с. 167].
Представление является образом, возникающим в индивидуальном сознании, понятие же – опосредованное словом образование, продукт исторического развития [С. Л. Рубинштейн, 1999, с. 330].
Неясно, что это за «образование» или как материальные объекты – слова могут ассоциироваться с психическими представлениями.
Большая психологическая энциклопедия (2007) определяет понятие как:
…форму логического мышления [с. 342],
а Большой психологический словарь (2004) – как:
…форму знания, которая отображает единичное и особенное, являющееся одновременно и всеобщим… [с. 397].
Б. Г. Мещеряков (2007) считает, что:
…понятие – форма мышления и знания, отражающая предметы в их существенных признаках; базисная единица социально культивируемой системы человеческого знания. За каждым понятием скрыто особое мыслительное действие (или их система), воспроизводящее предмет познания [с. 226].
Непонятно, что «форма мышления» или «форма знания» представляют собой феноменологически и как они представлены в нашем сознании.
Лингвистический энциклопедический словарь (1990) предлагает такое определение:
Понятие – 1) мысль, отражающая в обобщенной форме предметы и явления действительности посредством фиксации их свойств и отношений; последние (свойства и отношения) выступают в понятии как общие и специфические признаки, соотнесенные с классами предметов и явлений; 2) то же, что грамматическая или семантическая категория… обычно не высшего уровня обобщения, например понятие двойственного числа, понятие события, понятие неактуального настоящего времени и т. п.; в этом значении стал часто употребляться термин «концепт». Понятие «концепт» – явление того же порядка, что и значение слова, но рассматриваемое в несколько иной системе связей; значение – в системе языка, понятие – в системе логических отношений и форм, исследуемых как в языкознании, так и в логике [с. 383–384].
Неясно, что такое «мысль, отражающая в обобщенной форме» и «семантическая категория».
Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001) обобщают широко распространенную в современной психологии точку зрения, в соответствии с которой:
…понятие – класс или категория, объединяющие ряд частных примеров. Одним из основных способов соотнесения понятий является предложение, связывающее субъект (например, курицы) и предикат (например, кудахчут) [с. 1094].
Термин «понятие» определяет класс или категорию, в которые входит некоторое количество индивидов или субтипов. Например, такое понятие, как собака, включает в себя пуделя, гончую, таксу, овчарку и т. д. Другие понятия обозначают качество и измерения. Примером таких понятий может служить возраст и длина [с. 357].
Что есть «класс» и «категория» феноменологически, то есть в каком виде они существуют в нашем сознании?
В Большом толковом психологическом словаре (2001а) понятие тоже рассматривается в характерной для современной психологии лингвистической плоскости:
1. Комплекс объектов, имеющих некоторые общие свойства или характеристики.
2. Внутреннее психологическое представление общих свойств…
Там же уточняется:
Строго говоря, термин должен употребляться только в последнем значении, так как именно мысленное представление является понятием… Однако можно сказать о первом значении, что для того, чтобы понятие «оказалось в голове», должен иметься комплекс объектов, наделенных свойствами, которые в конечном счете представлены когнитивно [с. 81].
Последнее определение очень хорошо отражает существующие в психологии и смежных науках противоречия в понимании понятия. С одной стороны, это психическое явление, с другой – совокупность объектов, свойств или чего-то еще, которые поэтому никак не могут «оказаться в голове».
Одни исследователи отождествляют понятия и концепты:
…концепты (понятия) – группы подобных объектов, событий и людей. Понятие «стул» обобщает собой множество конкретных предметов – высокий стул для ребенка, стул с подлокотниками, стулья вокруг обеденного стола, зубоврачебное кресло [Д. Майерс, 2001а, с. 414].
Другие авторы определяют концепт как «…содержание некоего понятия» [Большая психологическая энциклопедия, 2007, с. 189].
Гораздо более психологическое и ясное определение понятия дает Хелен Гейвин (2003):
Понятия – это репрезентации, включающие важные свойства класса объектов или идей (экземпляров)… Искусственные понятия могут быть четко определены. Примером такого понятия является «квадрат», определяемый как фигура с четырьмя равными сторонами и четырьмя прямыми углами… Естественные понятия известны как «неясные» понятия в том смысле, что их границы подвижны [с. 136–137].
Следовательно, понятие – это психическая репрезентация. Однако и данное определение иллюстрирует когнитивистский подход к понятию. В когнитивизме понятие рассматривается именно как набор основных атрибутов (признаков и свойств) объекта или группы объектов. И определение Хелен Гейвин не проясняет, что же собой представляет репрезентация, называемая понятием.
И. М. Кондаков (2007) пишет:
В некоторых школах когнитивной психологии произошел отказ от трактовки понятия как мысленного образа или идеи, вместо этого оно операционализируется как совокупность определенных существенных признаков, на которые ориентируется индивид, и правил, которые связывают эти признаки и которыми индивид пользуется для достижения тех или иных целей. Постулируется, что при обработке информации происходит сортировка признаков объектов или событий по определенным классам на основе применения того или иного «концептуального» правила… [с. 435].
Иными словами, понятие объясняется в когнитивизме как операции, правила, совокупности признаков, схемы и т. д. Например, Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. (2007) полагают, что:
…понятие является представителем некоторого класса – это определенная совокупность признаков, которые мы ассоциируем с этим классом [с. 374].
О том же пишет Р. Л. Солсо (1996):
Для наших целей его (понятие. – Авт.) можно определить как совокупность определенных существенных признаков и правил, связывающих эти признаки». …«“Правило”», связывающее признаки понятия, звучит так: понятие определяется всеми признаками, которые ассоциируются с ним [с. 424].
Принятое нами здесь определение понятия предполагает, что при обработке информации человеком происходит сортировка признаков объектов или событий на связуемые группы [с. 425].
У. Найссер (1981) рассматривает понятия как некие схемы, относящиеся к речи:
Мысленные образы суть перцептивные предвосхищения, то есть схемы, активность которых не зависит от перцептивного цикла, к которому они обычно относились бы. Если подобные схемы включают в себя как планы, относящиеся к речи, так и планы, относящиеся к зрению, то образ может сопровождаться словом. Так, вполне вероятно, что малыш, у которого формируется образ собаки (например, вследствие того, что он услышал ее лай), произнесет одновременно слово «собака» [с. 183].
М. А. Холодная (2002) пишет:
О. Харви, Д. Хант и Г. Шродер считали, что в качестве основного посредника между ситуационными воздействиями и личностными чертами выступает «концепт» (понятие)… В операционном плане понятие рассматривается как категориальная схема, посредством которой любое поступающее впечатление кодируется, преобразуется или оценивается. Понятие, таким образом, – это некоторый субъективный эталон, который предопределяет характер познавательного отношения личности к происходящему. Иными словами, это устройство, фильтрующее опыт, благодаря чему представления об окружающем дифференцируются и интегрируются… [с. 28].
Все перечисленные авторы очерчивают с разных сторон тот круг функций, который выполняет понятие, но не готовы определить его феноменологически в силу собственных когнитивистских установок. Сама же М. А. Холодная (2002а) определяет понятие как:
…форму мышления, отражающую природу определенного круга объектов, единицу знания о наиболее общих, существенных и закономерных признаках явлений действительности… [с. 247].
Но что представляет собой эта «форма мышления» или «единица знания», опять неясно. Е. Е. Соколова (2005), например, пишет:
Обычно единицей мышления называется понятие, однако понятие – лишь одна из возможных единиц данного процесса, поскольку существует также допонятийное мышление [с. 269–270].
«Единица знания» – «единица мышления», круг замкнулся, а все вопросы остались.
Итак, одни исследователи отождествляют понятие с концептом, другие – с формой мышления или знания, третьи – с психической репрезентацией, четвертые – с совокупностью признаков, пятые – со схемой. Одни исследователи склонны рассматривать понятие как особое психическое явление, играющее важнейшую роль в мышлении, другие80 предпочитают вообще не использовать его, заменяя иными терминами.
Одни авторы связывают понятие со сложным психическим содержанием, тогда как другие связывают это содержание со значением понятия, отождествляемого ими, скорее, со словом.
В Философском энциклопедическом словаре (1998) читаем:
По Зигварту, понятие есть «представление, содержащее в себе требование постоянности, совершенной определенности, всеобщего признания, однозначного языкового выражения»… [с. 354].
Не вызывает сомнения лишь то, что понятие – такая же субъективная психическая реальность, как и образ. Следовательно, его можно обнаружить в процессе интроспекции. Что же оно собой представляет?
Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует вернуться к классикам. Анализ многообразных мнений, представленных в психологической литературе, приводит к выводу о том, что, с одной стороны, термин понятие неразрывно связан с психической репрезентацией самого слова – образом (точнее, с моделью-репрезентацией) этого искусственного объекта. Ф. де Соссюр (2006), например, говорит, что «языковая единица» или звучащее слово – это:
…отрезок звучания, являющийся с исключением того, что ему предшествует, и того, что за ним следует в речевой цепи, «означающим» некоего понятия [с. 106].
Иными словами, звуковой образ слова – это «означающее некоего понятия».
С другой стороны, понятие – это значение конкретного слова, то есть определенное психическое содержание, которое как бы передается с помощью слова от одного человека другому. Таким образом, понятие – это любой по модальности определенный вербальный образ (точнее, модель-репрезентация конкретного слова) и жестко связанная с ней иная психическая конструкция, репрезентирующая некую сущность, обозначаемую данным словом. Следовательно, понятие – это и определенный вербальный образ, и его значение.
Можно долго дискутировать по поводу того, что же все-таки следует называть понятием: вербальный образ, значением которого является особая психическая конструкция, или психическую конструкцию, обозначаемую образом соответствующего слова – своего рода вербальным «ярлычком». И то и другое правильно. Мне представляется все же, что называть понятием следует сам вербальный образ, но лишь тот, который имеет вполне конкретное и понятное для человека значение. Образ слова, например иностранного, не имеющий понятного данному человеку значения, не является поэтому для него понятием.
Итак, называться понятием имеет право вербальный образ (правильнее сказать, множество образов определенного слова), имеющий ясное субъекту значение в форме замещаемой им в сознании специальной психической конструкции.
Э. Кассирер (2006) пишет:
В проблеме понятия противостояли друг другу… два различных основных воззрения. Одно, господствующее среди традиционной логики, видит корень понятия в абстракции, то есть в выделении тождественной или сходной составной части из множества однородных восприятий. Полученное таким образом содержание имеет, строго говоря, ту же природу и свойства, что и сами предметы, из которых оно выделено; оно означает свойство, которое, правда, вообще не существует изолированно, но которое всегда можно обнаружить в этих предметах как их частный момент и которое, таким образом, обладает конкретным существованием. Согласно этой теории, понятие есть «представление об общем»: оно есть соединение тех отдельных черт, которые равномерно присущи определенным классам объектов. Этой концепции противостоит другая, опирающаяся прежде всего на анализ математических понятий. …Здесь не выделяются и обособляются отдельные части данного, но, наоборот, исследуются в своей своеобразной структуре сцепления и отношения, на которые опирается его систематическая связь [с. 223–224].
Из сказанного Э. Кассирером следует, что могут существовать разные по механизмам формирования варианты понятий: понятия как результат абстрагирования от чего-то чувственно воспринимаемого и понятия как результат иных интеллектуальных построений. Действительно, абстрактные понятия, например, формируются не так, как конкретные. В качестве значений конкретных понятий явно выступают сенсорные модели-репрезентации, а в качестве значений абстрактных понятий – и сенсорные модели-репрезентации, и вербальные конструкции. По-видимому, существуют два основных варианта образования понятий: на базе сенсорных моделей-репрезентаций и на основе описывающих и объясняющих что-либо вербальных конструкций. Вопрос образования понятий, обозначающих реальные физические объекты, представляется относительно более простым, чем образование понятий на базе вербальных конструкций.
Для выдающихся мыслителей прошлого было очевидно, что многие понятия формируются на базе сенсорных моделей окружающего мира. И. Кант (1994) вообще говорит:
…предмет понятия, которому не соответствует никакое созерцание, которое можно было бы указать, есть ничто… [с. 213].
В. Виндельбанд (2007а) поясняет:
…как дедукция, так и учение (Канта. – Авт.) о схематизме чистых рассудочных понятий показали, что производимое понятиями объединение материала представлений может происходить лишь при посредстве чувственного синтеза. Таким образом, доказано, что категории функционируют лишь как формы связи мира, которые образовываются в виде чувственных представлений. Без интуиции81 (ссылка моя. – Авт.) эти понятия не имеют содержания. С другой стороны, интуиции сами по себе без связи, устанавливаемой понятиями, «слепы», то есть не имеют значения для познания [с. 98].
Э. Кассирер (2002) цитирует Дж. Локка:
Мы приблизимся немного к источнику всех наших понятий и всего нашего познания, если заметим, как велика зависимость наших слов от обыкновенных чувственных идей и как слова, которыми пользуются для обозначения действий и понятий, весьма далекие от чувства, происходят из этого источника и от идей, явно чувственных, переносятся на более неясные значения, обозначая идеи, не относящиеся к области наших чувств [с. 65], —
и продолжает:
Локк полагал, что… в рассудке нет ничего, что бы прежде того не прошло через чувства [с. 68].
Даже самые абстрактные структуры языка обнаруживают ясную связь с первичной основой созерцания, в которой они изначально коренятся. И здесь сфера «смысла» не может быть просто отделена от «чувственности», обе сферы остаются самым тесным образом сплетены в неразрывное единство [с. 133].
Х. Гадамер (2006) тоже считает, что:
…понятия не являются произвольными орудиями нашего интеллекта, с помощью которых человек упорядочивает опыт и господствует над ним. Понятия выросли из опыта, являются артикуляцией нашего понимания мира и тем самым обозначают развитие опыта [с. 516].
Таким образом, человеческие понятия, с одной стороны, так далеко удаляются от чувственных репрезентаций, на основе которых они изначально возникли, что часто трудно обнаружить их связь с сенсорными моделями-репрезентациями. С другой стороны, корни их, несомненно, растут из чувственных репрезентаций. Так, сначала возникают сенсорные модели яблока и его красного цвета, а потом соответствующие понятия яблоко и красный. Б. Рассел (2007) пишет:
Вы не сможете понять значение слова «красный», кроме как через наблюдение за красными предметами. Нет иного способа, которым это можно было бы сделать. В этом не поможет изучение языка или просмотр словарей. Ничто такое не поможет вам понять значение слова «красный» [с. 136].
И это принципиально верно. Значением первых понятий являются сенсорные модели реальности, и только через последние их можно понять. Позже появляются абстрактные понятия, например фрукт и цвет, но и в их основе все еще лежат собирательные сенсорные модели множеств окружающих человека сходных объектов реальности. Конкретные и все более и более абстрактные понятия можно метафорически сравнить с пирамидой, в основании которой лежат чувственные модели. И только далеко вверху располагаются так называемые «чистые понятия» – абстракции, возникшие на основе предшествующих абстракций и как бы отрывающиеся от этой чувственной основы, которую тем не менее при желании можно обнаружить.
Процесс формирования конкретного понятия, моделирующего важный для ребенка объект «А» (маму, кота Ваську, куклу Машу и т. п.), схематично выглядит примерно так: сенсорная модель-репрезентация объекта «А» ассоциируется в сознании ребенка с моделью-репрезентацией объекта «В» – соответствующего слова, благодаря применению последнего в связке с объектом «А» окружающими ребенка людьми. В результате образ восприятия объекта «В» (слова) начинает всякий раз актуализировать в сознании ребенка субъективно более важную для него модель-репрезентацию объекта «А». Возникает соответствующее понятие: мама, Васька, Маша и т. д., представляющее собой модель-репрезентацию основного объекта «А», включающую в себя модель-репрезентацию соответствующего объекта-знака «В».
После этого всякий раз не только при восприятии объекта «А» или воспоминании любого элемента (ощущения или образа), входящего в модель-репрезентацию объекта «А», но также и при восприятии объекта «В» в сознании ребенка актуализируется модель-репрезентация основного объекта «А». В последующем сформировавшееся понятие претерпевает типичные изменения. С одной стороны, его значение усложняется, дифференцируется, включает в себя все больше новых чувственных образов воспоминания и представления основного и сходных с ним объектов. С другой стороны, в сознании ребенка «прямая» модель-репрезентация слова все чаще заменяет усложнившуюся и ставшую громоздкой модель-репрезентацию обозначаемого объекта. Это происходит не столько даже вследствие удобства использования именно вербальных – сравнительно простых и компактных образов, сколько вследствие необходимости коммуникации ребенка с окружающими и развития у него речи.
При усвоении письменной речи зрительные образы изображенного (письменного) слова включаются в имеющуюся модель-репрезентацию звучащего слова, уже ассоциированную с моделью-репрезентацией основного объекта, и тоже начинают актуализировать последнюю в сознании ребенка. Если ребенок изучает иностранные языки, в модель-репрезентацию слова включаются и образы аналогичного иностранного слова. Формирование понятия на основе модели-репрезентации основного объекта на этом не завершается, так как на очередном этапе развития ребенка оно приобретает свое вербальное значение. Л. С. Выготский (2005в) пишет:
…оперируя спонтанными понятиями, ребенок относительно поздно приходит к их осознанию, к словесному определению понятия (к вербальному значению понятия. Авт.), к возможности дать его словесную формулировку, к произвольному употреблению этого понятия при установлении сложных логических отношений между понятиями. Ребенок уже знает данные вещи, он имеет понятие предмета. Но что представляет собой само это понятие (как его выразить другими словами. – Авт.), еще остается смутным для ребенка [с. 417].
Не только конкретные, но и общие абстрактные понятия тоже могут образовываться непосредственно на основе собирательных сенсорных моделей множества объектов. Например, ребенок, рассматривающий красную, желтую, зеленую и другие баночки с красками, слышит слово «краски», и соответствующее понятие ассоциируется у него в сознании с сенсорной моделью данного множества. Образы елки, березы, сосны и рябины ассоциируются между собой и с образом слова «дерево» часто еще до того, как ребенок начинает различать конкретные деревья и усваивает соответствующие им понятия.
Модель-репрезентация объекта, как я уже говорил, – это не просто совокупность его образов. Это нечто большее – новый самостоятельный сенсорный психический феномен. Новое, необычайно сложное по своей структуре психическое явление, которое может тем не менее проявиться в сознании лишь одним образом представления. Например, визуальным образом представления куба с прозрачными для сознания передними гранями. Впрочем, модель-репрезентация объекта может проявиться в сознании и любым другим составляющим ее элементом, который при этом способен эффективно представлять ее всю, в целом. Ж.-П. Сартр (2002) пишет:
Я могу мыслить конкретные сущности в одном-единственном – акте сознания… Это само себя сознающее знание [с. 59–60].
Модель-репрезентация объекта включает в себя бесчисленное множество чувственных «проекций» объекта (в форме конкретных образов воспоминания – представления) всех вариаций репрезентируемого объекта, с которыми человек сталкивался в течение жизни. И любая из них способна заменить ее собой в сознании. Модель-репрезентация является, с одной стороны, сенсорным феноменом психики, с другой – еще и предпонятием, легко превращающимся в понятие путем ассоциирования (включения в себя) модели-репрезентации соответствующего слова. В данном случае, например, слова «куб». В результате образы слова «куб» сами начинают эффективно замещать собой сенсорную модель-репрезентацию куба, которая превращается в значение понятия «куб».
После возникновения в сознании данного понятия нам для понимания вновь воспринятого вербального образа (образа слова «куб») не требуется уже дополнительной актуализации в сознании модели-репрезентации куба. Мы понимаем известный нам образ слова сразу и непосредственно при появлении его в сознании без развертывания конструкции, являющейся его значением. Как и почему это происходит, объяснить так же трудно, как объяснить понимание человеком возникшего в его сознании чувственного образа известного ему объекта – стула, например, или чашки. Можно лишь констатировать, что знакомый вербальный образ (понятие) столь же понятен нам, как и любой знакомый невербальный образ, и, видимо, потому, что тоже входит в модель-репрезентацию определенного объекта.
А. Райнах (2006а) так пишет об этом:
…тот, кто произносит слова с пониманием, нацеливается с их помощью или сквозь них на нечто иное… Для любого непредвзятого наблюдателя нетрудно усмотреть, что ни о каком присутствии этих предметов, ни о каком «представлении» их в указанном выше смысле не может быть речи. Конечно, эти предметы могут присутствовать, я могу называть горы и одновременно живо представлять их в восприятии или в воспоминании. В таком случае они, конечно, представлены, но можно тотчас заметить, что это сопутствующее представление обычно не имеет места или, по крайней мере, не должно иметь места с необходимостью. Но и в тех случаях, когда предмет, обозначенный именем, представлен, мы всегда должны отличать от этого представления еще и акт подразумевания, который связан с произнесением имени [с. 490–491].
Рассматривая феноменологию вербального мышления, А. Райнах подчеркивает, что мы способны непосредственно понимать образы слов, которые для этого не должны сопровождаться актуализацией своего символического значения в форме образов объектов, обозначаемых словами. Слово «понятия» он заменяет «актами подразумевания», а «образы представления» – «наглядными образами»:
Акт подразумевания следует за актом подразумевания, быстро сменяя друг друга; мы нацеливаемся на всю ту предметность, что обозначается словами: однако… в большинстве случаев нельзя заметить ни малейшего следа какой-либо наглядности, сопровождающей это нацеливание или подразумевание. Конечно, время от времени здесь всплывают разного рода наглядные «образы», смутные, неопределенные контуры предметов, о которых здесь идет речь, или же «образы» других, более или менее родственных им предметов, которые иногда замечаются, но по большей части остаются незамеченными. Они всплывают, иногда длятся дольше, чем тот акт подразумевания, к которому они относятся, и вновь исчезают. На очевидную последовательность подразумевающих актов (понятий. – Авт.) они, по-видимому, оказывают лишь незначительное влияние: они подобны случайной ряби на поверхности струящегося потока воды. …В том, что наглядно дано мне в случае чувственного восприятия, передо мной предстает весь предмет в целом, и точно таким же образом припоминаемый или воображаемый предмет заключен в соответствующем наличном наглядном содержании. …В случае подразумевающих актов все обстоит совершенно иначе. Даже если наглядные схемы здесь также всплывают и вновь исчезают, то они лишены какой бы то ни было репрезентирующей функции. Они ничего не «представляют» и не «воплощают» – в случае подразумевания нет вообще ничего, что было бы представлено, – они ведут существование, совершенно свободное от подразумеваемого предмета [с. 495].
Автор, безусловно, прав в отношении нашей способности непосредственного понимания нами образов слов. Однако та последовательность «актов подразумевания», которая, по его мнению, не имеет «ни малейшего следа наглядности», сама есть не что иное, как последовательность вербальных образов. Читая сейчас этот текст, вы тоже, скорее всего, субъективно не переживаете иллюстрирующие или поясняющие его наглядные образы и понимаете текст непосредственно. Но вряд ли вы будете отрицать, что воспринимаете текст, а следовательно, имеете в своем сознании зрительные образы восприятия слов, то есть вербальные образы, которые и переживаются вами как непосредственно понятные.
Картина нашей психической жизни, однако, еще более трудна для понимания, так как очень часто ассоциативный ряд нашего мышления строится даже не из понятий (в смысле не из вербальных образов), а из элементов, входящих в их значение, из фрагментов моделей-репрезентаций обозначаемых понятиями сущностей. Например, из очень кратковременно существующих невербальных образов, входящих в структуру определенных моделей-репрезентаций. Причем даже эти отдельные невербальные образы, будучи рудиментарными, неясными, а главное, мимолетными, способны эффективно замещать собой эти модели-репрезентации, то есть соответствующие понятия. Именно эти «короткоживущие» образы давали и дают основание исследователям говорить о существовании безóбразного мышления.
Соответственно, наши мысли представляют собой не некие последовательности продолжительных визуальных или слуховых образов, нечто вроде разворачивающихся «сцен» или действий и не «цепочки» вербальных образов восприятия последовательностей слов телетайпа или текста, который вы читаете или читают вам. Они представляют собой обычно непродолжительные (мимолетные), порой не вполне понятные для нас самих, быстро сменяющие друг друга группы вербальных и невербальных образов и ощущений, сопровождаемых эмоциями и желаниями. И лишь тогда, когда мы стараемся изложить свои мысли на бумаге или собеседнику, мы трансформируем их в более или менее стройные последовательности вербальных образов.
Забегая немного вперед, я коснусь вопроса о значении понятий, который мы будем подробнее рассматривать ниже. У человека, освоившего речь, модели-репрезентации предметов включают в себя часто не только сенсорные модели-репрезентации, но и вербальные конструкции, заключающие в себе знание об этих предметах. Причем многие из этих вербальных конструкций, в свою очередь, иллюстрированы метафорическими сенсорными моделями. Поэтому, когда мы воспринимаем определенный предмет, образ нашего актуального восприятия достраивается элементами психической конструкции, репрезентирующей данный предмет. В процессе восприятия объекта участвуют в том числе вербальное знание о нем и метафорические сенсорные модели, иллюстрирующие это вербальное знание. Благодаря этому, глядя на небольшой предмет, мы, с одной стороны, видим и ощущаем, что он круглый, плоский, гладкий, холодный, твердый, белый и т. д. С другой стороны, понимаем и тоже как бы «видим», что этот кусочек металла представляет собой монету определенного достоинства. Благодаря вербальному знанию, глядя на серебристую точку, оставляющую белый след в небе, мы как бы «видим» в небе самолет.
А. Райнах (2006а) продолжает:
В то время как [в случае представления] мы можем говорить о наглядности определенного представления, в случае подразумевания вместо наглядности этого подразумевания лучше говорить о наглядных образах, сопровождающих его [с. 496].
Действительно, чувственные образы не только могут замещать собой модели-репрезентации, выполняя их функции, но и очень часто лишь иллюстрируют возникающие в сознании понятия и вербальные конструкции.
Хочу еще раз специально подчеркнуть очень важное обстоятельство. В психологии сложилось ошибочное мнение о принципиальных феноменологических различиях понятий и образов, тогда как в действительности и те и другие представляют собой чувственные образы объектов реальности. Только первые представляют собой репрезентации особых искусственных объектов – слов и имеют, кроме «прямого» значения, свойственного любому знакомому нам чувственному образу, еще и символическое значение, позволяющее им репрезентировать дополнительные сущности (обозначаемые соответствующим словом). Тогда как вторые чаще имеют лишь «прямое» значение, присущее чувственным образам.
Таким образом, понятия – это лишь особая разновидность чувственных образов, всегда обладающих двойным значением. Поэтому отпадает необходимость вести речь о неких нередко встречающихся в литературе «мысленных словах», «мысленной речи», «мышлении с помощью слов» и т. п. Мышление и на чувственно-образном, и на понятийном уровне как протекало, так и протекает в виде потока чувственных образов разного вида. Другое дело, что вербальные образы в отличие от прочих теряют при этом свое прямое значение, приобретая второе, конвенциональное, символическое значение, которое становится для них главным. Раз понятия – это лишь особенные сенсорные образы, то на них распространяются все законы, которые действуют для сенсорных образов.
Л. С. Выготский (2005в) рассматривает и иной механизм формирования понятий:
Оно (научное понятие. – Авт.) начинается обычно с работы над самим понятием как таковым, со словесного определения понятия… [с. 417].
Другими словами, сначала формируется вербальная (и языковая) конструкция, репрезентирующая нечто, которая обозначается специальным словом (в сознании ее создателя – образом этого слова). Интериоризируясь другими людьми (например, ребенком), она превращается в их сознании в вербальную конструкцию, связанную с образом определенного слова. Следовательно, понятие не всегда возникает на основе сенсорной модели-репрезентации обозначаемой им сущности. Часто оно формируется на основе вербальной психической конструкции, моделирующей, например, описательно некую сущность. Например, на вопрос ребенка: «Что такое насекомые?» – мать отвечает: «Это мухи, тараканы, бабочки и гусеницы». Ребенок усваивает эту новую вербальную конструкцию, которая жестко связывается в его сознании с образом слова «насекомые».
После этого слуховой образ данного слова способен эффективно замещать данную вербальную конструкцию, которая превращается в его вербальное значение. Именно и только благодаря тому, что конкретный вербальный образ приобретает для человека определенное вербальное значение, он и превращается в новое понятие. Л. С. Выготский описывает механизм образования научного понятия, но можно говорить об универсальном механизме формирования вербального значения любого, а не только научного понятия. Именно таким образом (в результате словесных пояснений взрослых) ребенок усваивает многие понятия.
Пояснения выступают в виде достаточной для формирования понятия вербальной психической конструкции: военный – человек в форме и с оружием, врач – человек в белом халате, который лечит болезни, обязанности – дела, которые надо делать, даже если их делать не хочется, и т. п. Для формирования нового понятия вербальная конструкция, выступающая как его значение, сама должна состоять из уже известных ребенку понятий. Образ слова, обозначающего вербальную конструкцию, ассоциируясь с ней, начинает эффективно замещать уже не сенсорную модель-репрезентацию объекта, а данную вербальную конструкцию, моделирующую или даже конституирующую объект или некую сущность: реальную, вероятную или даже вымышленную (армия, революция, гравитация, относительность, справедливость и т. п.). Пример формирования научного понятия особенно показателен тем, что многие из них вовсе не имеют сенсорного значения. В то же время даже понятия, возникшие на основе модели-репрезентации определенного объекта, впоследствии приобретают и вербальное значение.
Л. С. Выготский (2005в) поднимает еще одну интересную проблему: ребенок и взрослый нередко понимают одно и то же понятие по-разному и вкладывают в него совсем не одно и то же значение. Он пишет:
Работа над новым научным понятием требует в процессе обучения как раз тех операций и соотношений, которые невозможны для этого возраста (как показал Пиаже, даже такое понятие, как «брат», обнаруживает свою несостоятельность до 11–12 лет). …Ребенок великолепно знает, что такое брат, это знание насыщено большим опытом (так как в качестве значения понятия «брат» у ребенка уже имеется сенсорная модель-репрезентация определенного отношения между людьми и многих объектов, связанных таким отношением, например, собственного брата, брата мамы и брата приятеля. – Авт.), но когда ему надо решать отвлеченную задачу о брате брата, как в опытах Пиаже, он путается. Для него непосильно оперировать с этим понятием вне конкретной ситуации, как с понятием отвлеченным, как с чистым (вербальным. Авт.) значением [с. 417].
В обсуждаемом автором примере у ребенка еще просто отсутствует вербальное значение понятия брат, хотя есть значение этого понятия в форме сенсорных моделей-репрезентаций конкретных объектов: Пети, Васи и дяди Саши, например. Вербальное значение понятия брат появится у него позже. Таким образом, ребенок вроде бы и знает, что такое брат (но на чувственном уровне: вот он – брат Ани, а вот мой брат – Петр). В то же время он не имеет еще в своем сознании вербальной конструкции, являющейся вербальным значением понятия брат, например: чей-то брат – это человек, имеющий с ним общих родителей.
Л. С. Выготский (2005в) предлагает схематически:
…представить путь развития спонтанных и научных понятий ребенка в виде двух линий, имеющих противоположное направление, из которых одна идет сверху вниз, достигая определенного уровня в той точке, к которой другая подходит, направляясь снизу вверх [с. 418].
Можно было бы дополнить. «Спонтанные» (по терминологии Л. С. Выготского), или «естественные», конкретные понятия проходят весь этот путь от предпонятия до завершенного понятия «снизу вверх» и приобретают у образованного человека два разных значения: сенсорное – в виде чувственной модели-репрезентации обозначаемого объекта и вербальное – в форме специальной конструкции из других понятий, раскрывающей суть данного понятия. Напротив, большинство абстрактных и особенно научных понятий формируются «сверху» – уже и только на вербальном уровне в результате построения, а обычно – усвоения из объективной психической реальности в готовом виде специальных вербальных конструкций, моделирующих некие новые для данного человека сущности, с которыми у него ассоциируются образы обозначающих их научных терминов – новых слов. Возникнув, такие конструкции легко включают в себя множество разнообразных иллюстрирующих их визуальных образов, в большинстве своем метафорических.
Естественно, в жизни механизмы формирования понятий функционируют одновременно. Так, Б. Стросс (В. Stross, 1969), исследуя усвоение языка, обнаружил, что ребенок сначала усваивает названия растений, которые являются наименованиями родов. Затем продолжает, с одной стороны, дифференцировать номенклатуру наименований конкретных растений, с другой – одновременно дифференцировать и обобщать виды растений. Другими словами, ребенок продвигается по ступеням иерархии «вверх» посредством генерализации и «вниз» – посредством специализации.
Далеко не все абстрактные понятия возникают, как можно было бы предположить, в результате формирования вербальных конструкций. Я, например, во многом согласен с точкой зрения, критикуемой Э. Кассирером [2006, с. 18] и очень близкой, по его мнению, к средневековому «концептуализму», в соответствии с которой абстракции выводятся в том числе и из восприятий, где они содержатся как составные части. Сам Э. Кассирер и многие другие авторы процесс формирования абстрактных понятий представляют как выделение общих признаков и свойств у объектов. Э. Кассирер (2006) пишет:
Подобно тому, как мы образуем понятие о дереве, извлекая из совокупности дубов, буков, берез и т. д. всю массу их общих признаков, так точно мы образуем и понятие о плоском четырехугольнике, изолируя то особое свойство, которое фактически имеется – и может быть непосредственно и наглядно показано – в квадрате и прямоугольнике, в ромбе и ромбоиде, в симметрических и асимметрических трапециях и трапецоидах [с. 11].
Если применительно к формированию научного понятия «плоского четырехугольника» можно согласиться с идеей «извлечения общих признаков», и то только в смысле их привлечения в качестве «строительных элементов» для формирования вербальной конструкции, то принять идею о формировании понятия дерево путем «извлечения из совокупности дубов, буков, берез и т. д. всей массы их общих признаков», другими словами, построения вербальной конструкции, выделяющей эти признаки и формирующей на их основе новые понятия, никак нельзя.
Хотя бы потому, что ребенок, даже уже владеющий понятием дерево, сформировавшимся у него на основе собирательной сенсорной модели-репрезентации, просто еще не в состоянии выделить общие признаки разных деревьев, а тем более создать на их основе вербальную конструкцию, которая стала бы значением соответствующего понятия. Следовательно, понятие дерево формируется у него на основе соответствующей модели-репрезентации. Другое дело, что в последующем, на очередном этапе развития ребенок оказывается уже вполне способен усвоить существующую в языке вербальную конструкцию, использующую признаки деревьев, в качестве вербального значения понятия дерево.
Э. Кассирер (2006) обобщает точку зрения сторонников образования понятий на основе сенсорных моделей:
Абстрактные предметы возникают во всяком представляющем существе, перед которым проходят при повторных восприятиях одинаковые признаки воспринимаемого. Ибо эти признаки не ограничиваются лишь одним единичным моментом восприятия, но оставляют в психофизиологическом субъекте какие-нибудь следы своего состава. Когда эти следы… оживают, благодаря новым раздражениям аналогичного рода, то постепенно образуется все более и более тесная связь между сходными элементами последовательных восприятий. То, чем они разнятся между собой, отступает все более и более на задний план; в конце концов оно образует лишь бледный задний фон, на котором тем отчетливее вырисовываются постоянные черты. Прогрессирующее сгущение этих сходных черт, их сплавление в единое целое (модель-репрезентацию некой абстрактной сущности. – Авт.) представляет психологическую сущность понятия, которое, таким образом, – как по своему происхождению, так и по своей функции – является лишь совокупностью остатков воспоминаний, сохранившихся в нас от восприятий действительных вещей и процессов. …Таким образом, мы стоим здесь – как при случае подчеркивается самими сторонниками этого воззрения – на точке зрения, очень близкой к средневековому «концептуализму»: вещественные и словесные абстракции могут быть выведены из восприятий, ибо они содержатся в них актуально как постоянные составные части [с. 17-18].
Сам автор не принимает такую точку зрения:
Является ли развиваемая таким образом теория понятий достаточным и верным изображением того процесса, который совершается в конкретных науках? Охватывает ли она все предельные черты этого процесса и может ли она изобразить их в их связи и в их специфических особенностях? Для аристотелевской теории, во всяком случае, приходится ответить на этот вопрос отрицательно [с. 18].
Если бы все оставшиеся в нас от прошлых восприятий образы и воспоминания были вполне строго очерчены, если бы они вызвали в нас исчезнувшее содержание сознания во всей его конкретной живости, то никогда ни одно восприятие не могло бы быть признанным однородным с новым возникшим впечатлением и никогда бы оно не могло слиться с ним в одно единство. Лишь благодаря неточности воспроизведения, никогда не дающего нам прошлых впечатлений в их целом, а лишь неопределенный абрис их, оказывается возможным это сочетание и соединение неоднородных самих по себе элементов. Таким образом, при всяком образовании понятий начинают с того, что на место индивидуального представления ставят обобщенный совокупный образ, а на место действительного восприятия его – изувеченные, бескровные остатки [с. 26].
Я сделал бы здесь акцент на том, что абстрактное общее понятие (в данном случае дерево) конституирует в единое целое в жестких рамках модели-репрезентации дерева (вообще) безграничное море сенсорных образов воспоминания множества сходных лишь в чем-то объектов – разных деревьев. А затем именно модель-репрезентация делает возможным «сочетание и соединение неоднородных самих по себе элементов», о которых говорит Э. Кассирер.
Интересно, что в своем развитии абстрактное понятие имеет тенденцию генерализовываться, включая в сферу своего значения все новые и новые области. При этом абстрактное понятие, даже сформировавшееся исходно на основе сенсорной модели-репрезентации, может в конечном счете совершенно отрываться от нее. Это хорошо заметно на примере арифметических понятий два и три. Э. Кассирер (2006) пишет, критикуя точку зрения Дж. С. Милля:
…понятие о «двух» или «трех» должно получиться из множества предметных групп, точно таким же образом, каким получается понятие об определенном цвете… По Дж. С. Миллю, суждение, что 2 + 1 = 3, не есть простое определение, не есть просто установление того смысла, который мы связываем с числами 2 и 3: оно резюмирует лишь эмпирический факт, который мы до сих пор постоянно встречали одинаковым образом в нашем пространственном восприятии. …Три валуна, лежащие перед нами двумя раздельными кучками, не производят на наши чувства того же самого впечатления, как в том случае, когда они соединены в одну кучу: поэтому утверждение, что возникающий в первом случае образ восприятия может быть всегда переведен с помощью простого пространственного изменения его частей во второй образ восприятия, не есть ни в коем случае ничего не значащая тавтология; оно – индуктивная истина, ставшая нам известной благодаря раннему опыту и с тех пор постоянно подтверждающаяся. Подобные истины образуют основу науки о числе [с. 37].
Э. Кассирер (2006) приводит собственную точку зрения, согласно которой здесь задействованы иные механизмы:
…в действительности мы говорим не только о числе зерен какой-нибудь кучи, но и о числе категорий, о числе Кеплеровых законов или о числе факторов энергии: все это предметы, которые нельзя складывать и раскладывать, подобно валунам [с. 39].
Мне представляется, что автор здесь неправильно квалифицирует объект обсуждения, безосновательно объединяя в своем рассмотрении понятие число и понятие объект, к которому это число относится. Естественно, два зерна нельзя отождествлять с двумя законами, но сущность понятия два и в том и в другом случае тождественна. Другое дело, что само значение понятия два может сильно трансформироваться, например, по мере развития ребенка. И если сначала оно обозначало количество82 конкретных предметов: яблок, палочек, монет и т. д., то потом начинает обозначать уже количество абстрактных сущностей, которых нет в мире физических предметов: законов, категорий, факторов и т. п.
Первые простые числа – от одного до шести – человек способен смоделировать сенсорно, как и чувственные свойства объектов, так как они прямо доступны зрительному восприятию. Их можно «ухватить взглядом». Поэтому соответствующие понятия были сформированы человеком в древности на основе собирательных чувственных моделей многих разных множеств: баранов, монет, мешков и т. д. Что касается характеристик множества, которые человек не способен «ухватить» сенсорно, обозначаемых числами семь и больше, то образование соответствующих понятий шло уже по пути формирования их значений в виде вербальных конструкций. В свою очередь, и понятия один – шесть параллельно тоже приобрели дополнительные вербальные значения. Здесь два процесса двигались как бы навстречу друг другу: снизу вверх и сверху вниз.
Основным принципом функционирования психики является построение все более и более сложных устойчивых психических образований из относительно простых элементов. Создавая сложные сенсорные конструкции, например модели-репрезентации объектов, явлений, свойств и т. д., и связывая с ними модели-репрезентации соответствующих слов, психика, говоря метафорически, «маркирует» такие сложные часто повторяющиеся типовые конструкции, а затем и вовсе замещает их гораздо более простыми феноменами – образами определенных слов. При этом сами обозначенные и замененные вербальными образами психические конструкции становятся значениями соответствующих понятий. Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001) замечают:
Присваивание ярлыка, например, цвету, или сложной картинке, или многостороннему спору делает информацию в каждом случае более легкой для запоминания [с. 419].
Затем психика вновь формирует сложные конструкции уже из имеющих значение вербальных образов (понятий) и вновь заменяет их очередными новыми, но уже абстрактными понятиями. Все это позволяет сознанию создавать даже самые абстрактные модели на базе сенсорных образов реальности. Процесс подобного усложнения вновь выстраиваемых конструкций и их превращения в значения новых абстрактных понятий происходит постоянно и многократно. В результате в сознании возникают «пирамиды» из все более сложных конструкций, каждый следующий «этаж» которых обобщает предыдущие. Причем на каждом «этаже» в качестве «маркеров» и аналогов психических конструкций снова и снова вводятся вербальные образы – образы новых слов.
Вербальные образы как бы «помечают» возникающие у нас новые психические конструкции, репрезентирующие все более сложные и все более отвлеченные сущности реальности. Экстериоризируясь потом в форме соответствующих слов, они позволяют нам как бы «дублировать» в виде языковых конструкций окружающую нас реальность. М. Мерло-Понти пишет (1999):
Очевидно, что в каждую фазу опознания (воспринимаемого нами объекта. – Авт.) вмешивается речь – она предоставляет возможные значения для действительно видимого, и опознание продвигается вперед, следуя за языковыми связками, от «продолговатого» к «в форме палочки», от «палочки» к «инструменту», затем – к «инструменту для записи» и, наконец, к «авторучке». Ощутимые данные всего лишь побуждают к этим значениям… [с. 177].
Механизмы формирования понятий нельзя рассматривать отдельно от сущностей, которые эти понятия репрезентируют. Одни понятия репрезентируют конкретные объекты реальности: Нью-Йорк, собака Пират, Гагарин и т. д. Таких конкретных понятий у человека, кстати, не очень много. Общие абстрактные понятия репрезентируют сущности, которым в физическом мире ничего не соответствует, но которые тем не менее выступают в качестве универсальных моделей определенных множеств объектов реальности. К ним относятся, например, стол, собака, дерево (вообще), которых нет в окружающем мире, где имеются лишь конкретные объекты. Понимание факта отсутствия в окружающем нас мире сущностей, обозначаемых общими абстрактными понятиями, затрудняется тем, что эти же понятия обычно используются для обозначения конкретных объектов, входящих в соответствующее множество: дерево под окном, дерево у беседки, дерево возле калитки и т. д.
Есть понятия, репрезентирующие сущности, которые наличествуют лишь в нашей психической реальности. Например, цвет, вкус, запах и т. п. Многие понятия репрезентируют сущности, присутствующие в окружающем мире с разной степенью вероятности, то есть гипотетические: квант, энергия, гравитация, физическая струна и т. п. Некоторые понятия репрезентируют сущности, реальность наличия которых в мире трудно оценить однозначно: революция, работа, время и т. д. Есть, наконец, понятия, репрезентирующие явно отсутствующие в физической реальности сущности: баба Яга, тролль, волшебник и т. д. Соответственно и механизмы формирования всех этих понятий в принципе не могут быть одинаковыми.
Я рассматривал выше главные механизмы формирования понятий. Однако очевидно, что в реальности все обстоит гораздо сложнее, чем в ее схемах, выстраиваемых нами. Так, например, Л. С. Выготский (2005а) говорит о том, что развитие понятий проходит три основные ступени, которые сами состоят из этапов или фаз. Первая ступень представляет собой образование:
…неоформленного и неупорядоченного множества… Значением слова на этой стадии развития является неопределенное до конца, неоформленное синкретическое сцепление отдельных предметов, так или иначе связанных друг с другом в представлении и восприятии ребенка в один слитный образ. В его формировании решающую роль играет синкретизм детского восприятия или действия, поэтому образ (я бы сказал, модель-репрезентация чего-то. – Авт.) крайне неустойчив [с. 400–401].
Вторую ступень в развитии понятий Л. С. Выготский (2005а) связывает с «мышлением в комплексах»:
…вместо «бессвязной связности», лежащей в основе синкретического образа, ребенок начинает объединять однородные предметы в общую группу, комплексировать их по законам объективных связей, открываемых им в вещах. …Образованные на этой ступени комплексы построены по совершенно другим законам мышления, чем понятия. В них… отражены объективные связи, но они отражены другим способом и как бы иным образом, чем в понятиях… Наилучший пример, позволяющий вскрыть основной закон построения того или иного мыслительного комплекса в нашей речи, – фамильное имя. Всякое фамильное имя, например «Петровы», охватывает такой комплекс единичных предметов, который ближе всего подходит к комплексному характеру детского мышления [с. 402].
В качестве одного из комплексов Л. С. Выготский (2005а) выделяет, например, «псевдопонятие». Оно напоминает понятие взрослых людей, но по своей сущности представляет нечто совершенно иное:
…перед нами комплексное объединение ряда конкретных предметов, которое фенотипически, то есть по внешнему виду, по совокупности внешних особенностей, совершенно совпадает с понятием, но по генетической природе, по условиям возникновения и развития, по каузально-динамическим связям, лежащим в его основе, отнюдь не является понятием. С внешней стороны перед нами понятие, с внутренней – комплекс. Мы поэтому называем его псевдопонятием. …Например, ребенок к заданному образцу – желтому треугольнику – подбирает все имеющиеся в экспериментальном материале треугольники. Такая группа могла бы возникнуть и на основе отвлеченного мышления (понятия или идеи треугольника). Но на деле, как показывает исследование, ребенок объединил предметы на основе их конкретных, фактических наглядных связей, на основе простого ассоциирования. Он построил только ограниченный ассоциативный комплекс; он пришел к той же точке, но шел совершенно иным путем [с. 407].
Третья ступень завершает формирование понятия. Обсуждая работы Л. С. Выготского, А. Р. Лурия (2005) указывает:
На ранних этапах развития ребенка слова не являются организующим фактором в том, как ребенок категоризирует свой опыт. На следующем этапе категоризации ребенок начинает сравнивать предметы по одному их физическому свойству, например по цвету, форме или размеру. Но во время сравнения ребенок быстро забывает о свойстве, которое он первоначально избрал как основу классификации, и переключается на другое свойство. В результате он часто собирает группу предметов, не обладающих только одним общим признаком. Логическая основа таких группировок часто представляет собой целый комплекс признаков, объединенных общей ситуацией. Предметы объединены общей ситуацией, в которой каждый из них участвует индивидуально. Примером подобной группировки может быть категория «еда», куда ребенок включает «стул», чтобы сидеть за столом, «скатерть», чтобы покрыть стол, «нож», чтобы резать хлеб, «тарелку», чтобы положить хлеб, и т. д. …Л. С. Выготский установил, что группирование предметов по ситуационному принципу типично для дошкольников и младших школьников [с. 311–312].
Такого рода группирование объектов у детей объясняется, вероятно, тем, что у них в мышлении на этом этапе доминируют сенсорные модели целостных ситуаций, например той же самой ситуации «еды». Лишь позже начинают доминировать иные модели, формирующиеся по мере усвоения понятий, которые «дробят» эти сложные ситуации, воспринимавшиеся ранее как целостные блоки окружающей реальности. Исходя из приведенных цитат у нас есть основания думать, что формирование конкретного понятия (даже сенсорного предпонятия) происходит в несколько этапов и сопровождается возникновением разных психических конструкций из чувственных репрезентаций («комплексов», по терминологии Л. С. Выготского, 2005а), которые не являются еще типичными моделями-репрезентациями объектов. Эти временные сенсорные психические образования сменяются, по мнению Л. С. Выготского, «истинными понятиями» только на последнем этапе развития детского мышления.
Дж. Лакофф (2004) пишет о том же, но дает иное обоснование:
Мервис (Mervis, 1984) показала, что, хотя категории двухлетних детей могут отличаться от категорий взрослых, эти категории основываются на тех же принципах, которые определяют категории базового уровня взрослых людей. Говоря коротко, двухлетние владеют категоризацией базового уровня, однако они создают иные категории, чем взрослые, по весьма основательным причинам. Различия определяются тремя фактами. 1. Ребенок может не быть знаком с некоторыми культурно значимыми признаками. Так, не зная, что копилка может использоваться для хранения денег, он может обратить внимание на ее круглую форму и классифицировать ее как мячик. 2. Выделенность отдельных признаков может быть различна для ребенка и взрослого. Так, ребенок может знать, что в копилке хранятся деньги, но его внимание больше привлекает круглая форма, чем прорезь и отверстие для ключа. Поэтому он называет ее «мячик». 3. Ребенок может использовать ложные признаки в процессе принятия решений. Так, если он полагает, что леопард говорит «мяу», он может отнести леопарда к категории «кисок». …Уровень категоризации не является независимым от того, кто производит категоризацию и на какой базе [с. 76].
В процессе формирования понятий нередко с образом одного и того же слова связываются чувственные модели-репрезентации сразу нескольких сходных или даже совершенно разных объектов. Такие образующиеся в процессе развития сложные сенсорные конструкции, которые вслед за Л. С. Выготским можно назвать «комплексами», в итоге распадаются с образованием нескольких новых понятий. Параллельно протекает процесс дифференциации и конкретизации понятий. Понятие рыбка может сначала обозначать для ребенка и гуппи в аквариуме, и карпа, которого он увидел на кухне, и ерша, которого на его глазах поймал рыбак. В конечном счете оно распадается на несколько понятий, обозначающих уже карпа, ерша, гуппи и др. Здесь идет формирование понятий от общего к конкретному – сверху вниз. Вероятно, по такому же принципу, но «в обратную сторону» – снизу вверх – на базе многих моделей-репрезентаций конкретных объектов формируются абстрактные понятия обобщающего характера типа мебель, растение, млекопитающее и т. д.
В литературе рассматриваются и иные механизмы образования понятий. Так, Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. [2007, с. 380–381] полагают, что есть как минимум три способа усвоения понятия через опыт. Первый они называют «стратегией экземпляра». Ссылаясь на Mervis & Pani, авторы иллюстрируют его на примере понятия мебель. Когда ребенок встречает известный ему предмет мебели, например стол, он сохраняет в памяти его репрезентацию. В последующем он всякий раз сравнивает новый объект с образом воспоминания экземпляра мебели – стола и может правильно классифицировать другие предметы, которые выглядят похожими на него, но не объекты, которые отличаются от него (лампа или книжная полка).
Данный способ образования понятий, если он и существует, представляет собой лишь вариант образования понятий на базе моделей-репрезентаций «снизу вверх», хотя понятие мебель все равно может окончательно сформироваться лишь в результате усвоения ребенком вербальной конструкции, являющейся значением данного понятия.
Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. [2007, с. 380–381] утверждают (ссылаясь на Bruner, Goodenow & Austin), что по мере взросления человек начинает пользоваться также и другой стратегией – «проверкой гипотезы». Он изучает примеры понятия, ищет признаки, относительно общие для него (например, многие компоненты «мебели» находятся в жилых помещениях), и выдвигает гипотезу, что именно эти общие признаки характеризуют данное понятие. Затем он анализирует новые объекты, отыскивая в них эти признаки, и сохраняет выдвинутую гипотезу, если она ведет к правильной категоризации нового объекта, или заменяет ее, если она сбивает его с пути.
Я думаю, что такой путь образования понятий скорее характерен для научных исследований, являясь формой научного познания. В нем образование новых понятий играет вспомогательную роль, сопровождая описание и определение вновь открытых исследователями сущностей. Вряд ли он играет какую-нибудь заметную и тем более существенную роль в процессе естественного усвоения понятий ребенком, так как ребенок в основном не столько «открывает» сущность понятия для себя заново, сколько просто интериоризирует понятие и его вербальное значение из объективной психической реальности.
Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. [2007, с. 380–381] назвали эти две стратегии стратегиями «снизу вверх», отличая их от стратегий «сверху вниз», при которых человек широко использует «предварительные знания». Применяя для усвоения понятия стратегию «сверху вниз», человек использует имеющееся у него знание вместе с известными ему примерами, чтобы определить главные признаки понятия. Приведенные этими исследователями возможные пути образования понятий являются, однако, лишь вариантами описанных выше двух основных механизмов формирования понятий: 1) на базе предпонятий или сенсорных моделей-репрезентаций и 2) в результате образования из известных уже понятий вербальных психических конструкций, моделирующих очевидные или гипотетические сущности реальности. При этом разные компоненты значения даже одного понятия – сенсорный и вербальный – образуются разными путями. Говоря метафорически, путем «подъема к абстракциям» и «спуска от абстракций».
Эти способы формирования понятий фактически и лежат в основе разделения так называемых «естественных» и «искусственных» понятий (см., например: Х. Гейвин, 2003, с. 137), хотя такое подразделение понятий вряд ли имеет право на существование. Что отмечает, например, и Б. М. Величковский [2006а, с. 41], ссылаясь на работы Л. Барсалу, показавшего, что структурирование опыта в режиме «сверху вниз» происходит не только в условиях академического образования. Даже сугубо ситуативные задачи часто способствуют формированию особых категорий, которые можно было бы обозначить новыми понятиями типа «возможный новогодний подарок», «то, что можно есть, находясь на диете», «все, что мне больше не понадобится» и т. д. В этом случае то, что можно было бы назвать понятием, возникает для решения конкретных жизненных задач.
Даже одно и то же понятие может формироваться у разных людей как «сверху», так и «снизу». Понять разницу, существующую между понятиями, образующимися «сверху», и понятиями, образующимися «снизу», можно, рассмотрев, например, образование понятия мать. Дж. Лакофф (2004) пишет:
Мать – это понятие, базирующееся на комплексной модели, в которой ряд отдельных когнитивных моделей объединяется, формируя кластерную модель. Этот кластер включает следующие модели.
Модель рождения: лицо, дающее рождение ребенку, является матерью.
Генетическая модель: женщина, вложившая генетический материал, является матерью. Модель воспитания: взрослая женщина, вырастившая и воспитавшая ребенка, является матерью.
Супружеская модель: жена отца является матерью.
Генеалогическая модель: ближайший родственник женского пола по восходящей линии является матерью [с. 107–108].
Автор (2004) заключает:
…даже среди людей, зарабатывающих на жизнь составлением определений, нет единой, общепринятой модели для самых обычных понятий, таких как «мать» [с. 109].
Каждая из перечисленных выше вербальных конструкций охватывает ту или иную часть содержания понятия мать. Но все это касается исключительно понятия, формируемого «сверху», значением которого в этом случае является лишь та или иная вербальная психическая конструкция. Для большинства же людей гораздо ближе и важнее другая модель матери, формируемая «снизу», на базе сенсорного предпонятия. Мать – та, чьи образы я вижу, когда в сознании появляется понятие мать: моя мать, мать моего отца, мать матери, мать моих детей, мать моего друга, мать моей жены, даже памятник абстрактной Родине-матери и т. д. Это множество чувственных моделей-репрезентаций известных мне женщин и их изображений, образы которых всплывают в моем сознании, когда я начинаю анализировать понятие мать.
В литературе обсуждаются так называемые «чистые понятия» и «понятия, данные опытом». Вероятно, основание для такого разделения весьма условно, так как в конечном счете все понятия, даже самые абстрактные, имеют «корни» в опыте. С другой стороны, многие абстрактные понятия действительно формально настолько отрываются от опыта, что о них часто говорят как о «чистых понятиях». Они обычно возникают в науке в результате вербального моделирования того или иного аспекта реальности или даже гипотетической реальности. Механизм их формирования является разновидностью варианта «сверху вниз».
Механизмы образования понятий, как я уже говорил, зависят от сущностей, репрезентируемых данными понятиями, и если эти сущности исходно моделируются сенсорно, то соответствующие понятия обычно возникают на основе моделей-репрезентаций. В случае же сущностей, недоступных восприятию, обозначающие их понятия формируются на основе описывающих и объясняющих их вербальных конструкций. В то же время ситуация осложняется тем, например, что материальные воплощения многих даже вымышленных сущностей уже созданы человеком в искусственной материальной реальности: в кино, промышленных изделиях и т. д. Поэтому ребенок может сформировать даже понятия колдун, фея, Дед Мороз и т. п. на основе соответствующих сенсорных моделей, почерпнутых им из искусственной материальной реальности.
Итак, подводя итог, еще раз зададимся вопросом: что же такое понятия? Мне представляется наиболее удобным и правильным считать их вербальными образами83, выступающими в качестве непосредственно понятных84 человеку аналогов и заменителей психических конструкций, моделирующих различные аспекты объективной и субъективной реальности.
В. М. Аллахвердов (2000) спрашивает:
…объясните, каким образом человек способен оценить, правильно или неправильно он нечто вспомнил, если заранее не знает того, что вспоминает? А если заранее знает, то что же он вспоминает? Человек может помнить, что забыл некую конкретную информацию. Но ведь это значит, что он что-то помнит о забытом. Эта проблема мучила еще св. Августина [с. 39].
Человек «способен оценить» и «заранее знает, что вспоминает» потому, что вся известная ему информация о конкретном предмете, обозначаемом соответствующим понятием, организована в психическую конструкцию, являющуюся значением этого понятия и репрезентирующую предмет. Какие-то элементы данной конструкции, в том числе, например, образ слова, обозначающего репрезентируемый ею предмет, могут выпадать из памяти, притом что другие элементы этой же конструкции продолжают существовать в сознании. В результате в ней появляются как бы «пустые места», регистрируемые человеком в процессе рефлексии. «Пустующее место» в структуре психической конструкции является для человека таким же очевидным напоминанием о существовании чего-то конкретного, как пустырь на знакомой улице вместо дома, где жили наши знакомые.
Мы порой очень живо представляем себе мысленно образ того, чью фамилию никак не удается вспомнить, или, наоборот, не можем вспомнить, как выглядит человек, фамилию которого помним. Чаще все же мы знаем значение понятия (например, помним визуально конкретного человека), но не помним самого понятия (имени человека). Как в известном рассказе А. П. Чехова «Лошадиная фамилия». Мы понимаем, чье имя пытаемся вспомнить, именно потому, что в нашем сознании, кроме забытого вербального образа – имени, существует невербальная модель-репрезентация данного человека, то есть значение соответствующего забытого понятия. Если бы не она, мы не понимали бы того факта, что забыли чье-то имя, хотя при этом помним, чье именно имя забыли. Этот интересный психический феномен широко известен в психологии и описан еще У. Джеймсом (2003):
В сознании является нечто вроде «призрака имени», манящего нас в известном направлении, мгновениями пронизывает нас ощущение близости к отыскиваемому имени, а затем мы отступаем назад, не найдя того, что искали. Если нам подсказываются неверные имена, то этот чрезвычайно определенный пробел действует именно так, что отвергает неверные имена: они не способны войти в его форму. И пробел одного забытого имени ощущается далеко не так, как пробел другого забытого имени, хотя при отсутствии в обоих случаях определенного содержания, казалось, оба пробела совершенно равнозначны [3, c. 170–171].
У. Джеймс удивительно точно подмечает и «чрезвычайную определенность пробела» – того самого «пустого места», и «неспособность неверных имен войти в его форму». Это объясняется как раз тем, что «пробел» существует во вполне реальной психической конструкции, а «имя» входит в нее и должно занять в ней свое жестко определенное место среди других психических явлений. У. Джеймс (2003) продолжает:
…отсутствие ярлыка настолько же определяет течение наших представлений, как и его наличие. …Забытое ощущается нами как пробел среди других известных вещей. При этом мы имеем смутную идею о том, где и когда в последний раз эта забытая вещь встретилась нам. Мы помним общую тему, к которой забытая вещь имеет отношение. Но все эти детали желают слиться в одно прочное целое за неимением забытой вещи, поэтому мы все кружимся вокруг них, неудовлетворенные и жаждущие чего-то большего [с. 297].
Это «прочное целое» и есть психическая конструкция, в которой отсутствует забытый нами элемент. Именно наличие в сознании сенсорной модели-репрезентации или вербальной конструкции, выступающих в роли значений забытого понятия, ответственно за так называемый «феномен слова на кончике языка», когда мы точно знаем, что именно означает забытое слово, но не можем его воспроизвести, то есть в сознании сохранено значение забытого понятия, хотя сам соответствующий вербальный образ в нем не всплывает.
Р. Вудвортс (1950) так пишет об этом:
…слово находится на кончике вашего языка, но оно еще не возникло – оно чуть ниже «порога воспроизведения». Оно частично вызывается, о чем свидетельствует специфическое чувство близости и тот факт, что небольшой внешний толчок в нужном направлении дает полное воспроизведение. Если А и Б ассоциированы и несколько позже предъявляется А, за которым не следует воспроизведение Б, оно тем не менее облегчит воспроизведение Б или его доучивание. Оно ставит Б в состояние готовности, реальность которого доказана разнообразными экспериментами (Эббингауз, 1865; Мюллер и Шуман, 1894; Мюллер и Пильцеккер, 1900; Омс, 1910; Мейер, 1914) [с. 396].
Р. Клацки [2007, с. 161–163] приводит описание интересного эксперимента, проведенного Брауном и Мак-Нэйлом, просивших испытуемых называть слова, описания которых им предъявляли. Например: «небольшая лодка, используемая в гаванях и на реках Японии и Китая, на которой гребут одним веслом с кормы и на которую часто ставят парус». Авторы пытались создать состояние, при котором испытуемый понимал бы, что он знает слово, даже если он не может его вспомнить. Р. Клацки (2007) пишет, что если испытуемый не мог вспомнить слово, то:
…у него возникало состояние, обладавшее рядом характерных черт: «Испытуемый не только чувствовал, что он знает слово, – иногда он даже мог сказать, сколько в нем слогов, с какой буквы оно начинается или на какой слог падает ударение. (Он говорил, например: “В нем два слога, ударение на первом, а начинается оно с буквы 's'”.) Нередко он мог сказать, какие слова не подходят (это не sandal и не schooner), и мог назвать слова, близкие по смыслу. Такого рода припоминание, при котором испытуемый может определить общие особенности слова, называется припоминанием родовой принадлежности» [с. 161–162].
Тот факт, что испытуемый был в состоянии сказать, сколько в слове слогов, с какой буквы оно начинается и на какой слог падает ударение, притом, что не мог вспомнить все слово, лишний раз свидетельствует, что в его сознании существует не просто психическая конструкция, репрезентирующая объект, имя которого забыто, но даже элементы модели-репрезентации самого забытого имени (слова).
Автор (2007) сообщает, что, по мнению Брауна и Мак-Нэйла:
…то или иное слово хранится в долговременной памяти в определенном месте, оно представлено здесь как слуховой, так и семантической информацией. Поэтому извлечение данного слова из долговременной памяти может быть основано на его звучании (например, я произношу слово СОБАКА, вы объясняете мне, что оно означает) или на его смысле (я говорю ЛУЧШИЙ ДРУГ ЧЕЛОВЕКА, а вы отвечаете «собака»). В состоянии готовности полное извлечение по смыслу оказывается невозможным, но испытуемый все же частично извлекает требуемое слово. Он имеет некоторое представление о его звучании, но, очевидно, не имеет его полного акустического образа. Браун и Мак-Нэйл полагают также, что вместе с каждым словом хранятся его ассоциации, или связи, с другими словами в долговременной памяти, так что испытуемый может назвать другие слова, означающие почти то же самое. Таким образом, эти авторы описывают долговременную память как обширный набор взаимосвязанных участков, в каждом из которых содержится сложная совокупность информации, относящейся к одному слову или факту [там же].
Мое представление о понятии как о модели-репрезентации определенного слова, включенной как важная часть в модель-репрезентацию обозначаемого соответствующим словом объекта, легко объясняет в том числе и некоторые виды агнозии, когда, например, больной, понимая, что за предмет он видит перед собой, не может вспомнить его названия, или, наоборот, зная название предмета, не может выбрать его из нескольких предметов. Вследствие болезни у него оказываются разорванными связи между моделью-репрезентацией основного объекта и моделью-репрезентацией обозначающего его слова или разрушаются связи и выпадают элементы в самой модели-репрезентации объекта.