ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>Чувственные модели в состоянии репрезентировать только непосредственно данную нам реальность, между тем многие аспекты реальности в принципе недоступны восприятию. Нам, например, трудно или мы не можем вовсе смоделировать сенсорно человеческие отношения, строение Вселенной или элементарной частицы, структуру электромагнитных волн или гравитационного поля и т. п. Однако, используя понятия как «строительные элементы», человеческое сознание создает из них сложные вербальные модели недоступной восприятию реальности.
Выстраивая абстрактные вербальные репрезентации и обозначая их новыми абстрактными понятиями, человек иллюстрирует их метафорическими образами известных ему привычных и простых вещей. В результате появляется планетарная модель строения атома (Н. Бор) или отождествление электричества с течением заряженных частиц в трубе – проводнике. Многие созданные людьми конструкции такого рода уже не только не являются точными, условно говоря, изоморфными моделями реальности, но и моделями могут быть названы с большой натяжкой. Тем не менее они понятно и доступно для человеческого сознания репрезентируют недоступную ему никак иначе реальность. И более того, сделанные на их основе прогнозы возможных изменений реальности часто сбываются при экспериментальной проверке.
Множество специальных вербальных конструкций, обозначаемых понятиями, созданы сознанием не для моделирования сущностей физического мира, а для репрезентации элементов социальной90 или даже вымышленной реальности.
Примерами таких конструкций являются вербальные конструкции, обозначаемые понятиями автор91, разоружение, революция, буржуазия, восстание, государство, власть, свобода, и многие другие.
Вербальные психические конструкции моделируют сложные и даже гипотетические сущности окружающей реальности, ее недоступные непосредственному восприятию грани, отношения ее элементов, ее изменения, неясным образом связанные друг с другом, и т. п. Они репрезентируют нам, например, человеческие отношения и эмоции (любовь, тревогу, радость и т. д.), естественно-научные законы (энергия не исчезает, она переходит из одного вида в другой), социальные стандарты поведения (не желай другому того, чего не хочешь себе), религиозные заповеди, социальные теории и вероучения, убеждения и многое другое. Многие вербальные психические конструкции, обозначаемые особыми понятиями, такими, например, как время, пространство, судьба, закон, порядок, сознание и т. п., заведомо и специально создаются людьми для искусственного сегментирования и упрощения реальности. Специальные вербальные психические конструкции, обозначаемые особыми понятиями: метр, секунда, килограмм и т. д., позволяют даже сделать измеряемыми более сложные психические конструкции: расстояние, время, масса.
Репрезентациями объектов, созданных сознанием и отсутствующих в окружающей нас, чувственно воспринимаемой физической реальности, по крайней мере в том виде, в котором представляет их нам созданная сознанием модель, являются вербальные конструкции, обозначаемые такими, например, понятиями, как: экватор Земли, траектория движения, меридиан, параллель, высота, глубина, координаты, Север, Юг, Восток, ориентир, скорость, путь и т. д. Несмотря на то что ничего этого нет в окружающем нас мире (я не принимаю сейчас в расчет созданные человеком искусственные объекты, например, такие, как карты с нанесенным на них экватором или траекторией движения корабля), мы говорим о них как о несомненной реальности и уверены в их наличии. Экватор Земли92, например, имеет в нашем сознании определенные характеристики: форму, длину, локализацию и др. Этот исходно психический объект многократно как бы «овеществлен» человеком в искусственных объектах, то есть искусственно воссоздан в виде материального объекта: в пластмассе, рисунках, металле и т. д., хотя от этого экватор Земли не перестает оставаться психической конструкцией, сформированной человеческим сознанием для решения своих практических задач.
Нет в окружающей нас материальной реальности и такого, например, объекта, как прошлое. Прошлое – это сложная психическая конструкция, создаваемая каждым человеком как на основе собственных воспоминаний, так и на основе глобальной психической конструкции, выстроенной людьми и существующей в объективной психической реальности. Она включает в себя в том числе образы объектов, существовавших раньше, а также объектов, которые в соответствии с моделируемой ею картиной реальности существовали в прошлом, но доступны нам и сейчас. Например, музейные экспонаты: возок Наполеона и трон турецкого султана, шапка Владимира Мономаха и квартира Пушкина и т. д. и т. п. Важнейшим для нас элементом всех этих объектов является не столько их физическая составляющая, то есть их чувственные образы, сколько связанные с ними психические конструкции, формирующие для нас их личную историю. Шапка Владимира Мономаха без своей истории просто старый головной убор, украшенный драгоценными камнями, а квартира Пушкина – лишь квартира с чужими старыми вещами и не более того.
Рассматривая возникновение и развитие психических репрезентаций, можно заметить, что они изначально являются чувственными и в максимально возможной для человека степени соотносимыми с физической «реальностью в себе». Это касается уровня сенсорных моделей и уровня конкретных и общих абстрактных понятий (понятий «базового уровня»). Затем наши модели как бы «отрываются» от непосредственно воспринимаемой реальности, превращаясь во все более абстрактные и отвлеченные модели, но сохраняя еще тем не менее тесную связь с чувственными моделями воспринимаемой реальности. Наконец, они становятся совершенно отвлеченными, репрезентируя, точнее, конституируя, то, что и физической реальностью-то можно назвать лишь с натяжкой или нельзя назвать вовсе, так как она представлена вербальными конструкциями, созданными человеческой психикой, не имеющей к этой реальности прямого доступа.
Эти вербальные репрезентации иллюстрируются и объясняются метафорическими чувственными образами гораздо более простых, но совершенно иных объектов. Для этого, как правило, выбираются объекты искусственные, а потому хорошо понятные людям, так как сами были созданы людьми. Например, психика в психологии рассматривается в рамках компьютерной метафоры. Элементарные частицы объясняются на основе такой метафоры, как мельчайшие заряженные шарики. Дж. Лакофф [2004, с. 397–398] замечает, например, что даже любовь понимается метафорически в терминах физических сил (в этой области есть притяжение, электричество, магнетизм и т. д.) и в терминах здоровья (она может выздоравливать, угасать, умирать, доживать последние дни и т. д.).
На основе выстроенных людьми вербальных конструкций – гипотез и теорий, условно репрезентирующих, а точнее, уже конструирующих недоступную восприятию реальность (например, строение элементарной частицы или черной дыры), – человек строит прогнозы и сверяет их с ее изменениями, возникающими в ответ на его действия. В результате он принимает или отвергает созданные им же конструкции. В своих вербальных моделях человек «препарирует», «расчленяет» и упрощает, а самое главное – видоизменяет и конституирует чувственно воспринятую им реальность и в итоге создает новую глобальную психическую репрезентацию якобы окружающей его физический реальности, отличающуюся от его исходных сенсорных моделей. Тем не менее это позволяет ему лучше понять окружающий мир и в конечном счете достаточно эффективно действовать в нем.
Р. Л. Солсо (1996) замечает:
Построенные учеными понятия и модели – суть метафоры, отражающие «реальную» природу Вселенной и являющиеся исключительно человеческими творениями. Они есть продукт мысли, который может отражать реальность [с. 44].
Он подчеркивает, что в современной науке:
…не прекращаются попытки представить наблюдаемое в природе в виде когнитивных построений, которые были бы одновременно и точными репрезентациями природы, и совместимы со здравым смыслом наблюдателя [с. 45].
Но если наши понятия и вербальные модели – лишь метафоры, то они по определению не могут быть точными репрезентациями природы. Именно потому, что они – метафоры.
Р. Л. Солсо (1996) продолжает:
Концептуальная наука – это удобная метафора, изобретенная человеком для того, чтобы легче понимать реальность [с. 48].
…Поскольку мы воспринимаем реальность через такие ограниченные (часто искажающие) каналы, мы вынуждены заключить, что «все, что нам известно, на самом деле неверно» [с. 58].
…утверждение, что концептуальная наука является метафорической, нисколько не уменьшает ее полезность [с. 45–46].
Я бы дополнил: не только концептуальная наука, но и все наше понимание реальности – не более чем совокупность метафор, созданных человечеством. Р. Л. Солсо [1996, с. 45] приводит в качестве примера периодическую систему элементов и замечает, что интерпретация Д. И. Менделеева была не единственной из возможных и, вероятно, даже не лучшей. И она, возможно, не соответствует естественному расположению элементов, но предложенный Д. И. Менделеевым вариант помог понять часть физического мира и был совместим с «реальной» природой.
В связи с этим следует вспомнить слова Б. Рассела (2001):
Интеллект можно сравнить с ножом для разделки куриного мяса, но он имеет ту особенность, что воображает, будто цыпленок всегда был разделен на те куски, на которые разрезал его нож [с. 918].
О том же говорит Дж. Лакофф [2004, с. 401–402], критикуя объективистскую философию. Он говорит, что в ее понимании задачей концептов (понятий) является лишь соответствие объективной материальной реальности, а концептуальная система может лишь хорошо или плохо выполнять задачу «разрезании природы» по «стыкам, суставам». Она может выбирать различные «стыки» для того, чтобы «разрезать» природу вдоль них на большие или маленькие куски. Однако концептуальные системы не могут создавать новые соединения, поскольку, согласно объективистским предпосылкам, все соединения даны заранее, объективно, раз и навсегда.
Концептуальные системы – это мясники, а реальность – туша, приготовленная для разделки. …При таком взгляде, однако, за пределами рассмотрения оказываются практически все… концепты, которые не находятся объективно в природе, но являются продуктом человеческой способности воображения: когнитивные модели, включающие метафору и метонимию, радиальные категории и неуниверсальные социально обусловленные концепты [с. 402].
Следовательно, не стоит быть очень уж уверенными в том, что наши понятия, обозначающие созданные нами же вербальные конструкции, действительно репрезентируют нам элементы реальности, окружающей нас, а не являются лишь нашими психическими конструкциями, конституирующими (выстраивающими) именно так существующий вокруг нас мир.
Р. Л. Солсо (1996) пишет:
Когнитивные науки так же, как и естественные, нуждаются в схемах, которые были бы интеллектуально совместимы и научно достоверны одновременно. …Концептуальная наука… задает исследователю некую схему, в рамках которой можно испытывать конкретные гипотезы и которая позволяет ему предсказывать события на основе этой модели [с. 45–46].
Дело, однако, в том, что любое наше знание всегда только и является схемами такого рода и никаких иных «объективных» и более «достоверных» знаний, чем эти наши «схемы», нет и не может быть.
Действительно ли не прав, как до сих пор продолжают считать большинство исследователей, епископ Д. Беркли – один из самых глубоких умов человечества, полагавший ложным утверждение, что объекты могут существовать невоспринимаемыми?
Учитывая то, что именно человеческое сознание конституирует физическую реальность, превращает невидимую, неслышимую, нечувствуемую физическую «реальность в себе» в совокупность привычных для нас объектов, следует заключить, что Д. Беркли все же был в определенном смысле прав. Без человеческого восприятия нет известных нам физических объектов, а есть что-то другое – то, что И. Кант называл «вещь в себе», взаимодействуя с чем сознание создает в себе и для себя объекты, репрезентируемые им вовне. Без сознания есть лишь невидимая и безмолвная, изменяющаяся и непонятно что собой представляющая физическая «реальность в себе» и ее столь же непонятные нам элементы. И именно наше сознание «лепит», конституирует, создает на основе своего опыта взаимодействия с этим неясным «нечто» привычный нам окружающий предметный мир. Иное сознание будет «лепить» на основе своего опыта какой-то другой окружающий мир.
О том же говорит Х. Патнэм (H. Putnam, 1981):
«Объекты» не существуют независимо от концептуальных схем. Мы «разрезаем» мир на объекты, когда вводим ту или иную схему описания. Поскольку объекты и знаки одинаково являются внутренними для данной схемы описания, оказывается возможно сказать, что чему соответствует, и далее: «Даже наше описание наших собственных ощущений, столь дорогое как исходный пункт знания для поколений эпистемологов, находится (так же как и сами наши ощущения) под сильнейшим влиянием множества концептуальных выборов. Сами “входные” данные, на которых основывается наше знание, отягощены концептуально» [с. 49–50].
Но мы не только «разрезаем» физический мир на объекты, мы вообще созидаем свою новую специфически человеческую репрезентацию физического мира, принимаемую нами, однако, за объективный физический мир.
Б. Уорф (1999) также говорит о том, что:
Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании. Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так и не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка [с. 97–98].
Ребенок, приходящий в этот мир, интериоризирует из объективной психической реальности присущую данному обществу глобальную символическую репрезентацию мира, в которой имеющаяся концептуальная система окружающих его людей именно так, а не иначе конституирует реальность и «расчленяет» еще не дифференцированную чувственную детскую модель-репрезентацию реальности строго определенным образом: на определенные объекты, их действия, свойства, отношения и т. д. и т. п. И иного понимания мира у ребенка уже не может быть. «Расчленение» его чувственной модели-репрезентации мира предопределено усваиваемой им концептуальной системой многих тысяч предшествующих поколений его предков. Ребенок наследует ее негенетически.
Подчеркивая роль нашего сознания не только в моделировании, но и в конституировании93 окружающей реальности, важно не дойти до абсурда и крайнего релятивизма. Необходимо принять тот факт, что даже наши вербальные модели и конструкции не могут слишком уж «отрываться» от «реальности в себе». Они должны все же с ней жестко соотноситься. В противном случае наши представления о мире потеряли бы адекватность и выстраиваемые нами на их основе предсказания перестали бы сбываться. Тем не менее необходимо отдавать себе отчет в том, что наши репрезентации, во-первых, лишь соотносятся каким-то неясным образом с «реальностью в себе», а не «отражают» ее, как принято считать. Во-вторых, они – лишь один из множества возможных и, вероятно, даже отнюдь не единственный способ ее репрезентирования сознанию.
Сама интериоризация понятий ребенком сегментирует чувственно моделируемую им реальность, и это сегментирование во многом определяет ее дальнейшее понимание. Б. М. Величковский [2006а, с. 204] приводит, например, следующий показательный факт: в немецком языке слово «смерть» мужского, а в русском – женского рода, поэтому неподготовленный русский зритель может неправильно понять замысел автора немецкой картины XIX в., изображающей безобразного старика, подкрадывающегося к юной девушке.
С появлением понятий сознанию становится доступным множество сложных отношений и связей. Э. Кассирер (2002) пишет:
Абстрактная химическая «формула», обозначающая определенное вещество, не содержит в себе ничего, что нам известно из непосредственного наблюдения и чувственного восприятия данного вещества; зато она включает отдельное физическое тело в чрезвычайно многообразный и утонченно структурированный комплекс отношений, вообще неведомый восприятию как таковому [с. 43].
Роль вербального моделирования становится определяющей для репрезентации реальности, недоступной для сенсорного моделирования. Здесь наше сознание создает множество новых абстрактных и отвлеченных сущностей, само наличие многих из которых в физической реальности весьма сомнительно, но которые тем не менее помогают нам хоть как-то понять реальность и адаптироваться к ней. Даже несмотря на свою гипотетичность, многие из них выступают для большинства людей как очевидные и истинные. Не в последнюю очередь из-за непонимания этой гипотетичности еще от Платона идет доминирующее до сих пор в психологии и философии положение, что не только истинно человеческим и высшим, но и наиболее достоверным является вербальное мышление – «идеи», а не чувственное познание окружающей реальности.
Действительно, вербальные конструкции и модели – это иной срез бытия, иная по сравнению с сенсорным моделированием, во многом превосходящая его плоскость репрезентирования сознанию окружающей реальности. Однако сенсорные модели неизмеримо богаче и гораздо «ближе» к «реальности в себе», чем те знаки языка, которыми мы пытаемся их замещать. Понятия конституируют бесконечный океан не повторяющейся никогда сенсорной информации в ограниченные и узнаваемые блоки. Недаром Э. Кассирер (2002) напоминает:
Всякое отдельное языковое содержание – одновременно проявление и сокрытие истины бытия; оно всегда одновременно и просто обозначает, и лишь намекает [с. 54–55].
…каждое слово, скорее, ограничивает предмет, который оно должно обозначать, и в этом ограничении искажает его. Через фиксацию в слове обозначаемый им предмет изымается из непрерывного потока становления, где он пребывает, то есть он понимается не в соответствии с его целым, а отражается лишь в соответствии с односторонним его определением [с. 53–54].
Слово или, точнее, понятие, конструируя элементы реальности, тем самым ограничивает и искажает саму реальность. Для того чтобы достичь «более глубокого понимания сущности вещи», необходимо вводить дополнительно все новые и новые понятия, которые по-иному конституируют чувственно репрезентируемую вещь.
Н. А. Бердяев (1994) пишет:
В объекте нельзя схватить неповторимо индивидуального, можно схватить лишь общее, и потому всегда остается отчужденность. …Отчужденность от субъекта и оказывается наиболее соответствующей его (объекта. – Авт.) познавательной структуре. Познание (вербальное. – Авт.) есть отчуждение [с. 248].
И это так, потому что понятие, конституирующее объект, нивелирует все «неповторимо индивидуальное». В результате интериоризации из объективной психической реальности понятия, обозначающего конкретный объект, даже собственное индивидуальное и субъективное восприятие каждого человека трансформируется. Для того чтобы не просто увидеть определенный объект, но и глубоко понять, что же он видит, человеку обычно необходимо интериоризировать значение этого своего субъективного образа из объективной психической реальности. Что он может сделать только в виде соответствующего понятия и объясняющей его вербальной конструкции. Но интериоризация понятия, обозначающего объект, ведет к «отчуждению» воспринимаемого объекта от субъекта, а субъект в результате не может обнаружить в объекте ничего, кроме «общего».
Н. А. Бердяев (1994) продолжает:
Думают, что познавать – значит объективировать, то есть делать чуждым, но подлинно познавать – значит делать близким, то есть субъективировать, относить к существованию, раскрывающемуся в субъекте как в существующем [с. 249].
И все же не имеет смысла так противопоставлять объективную и субъективную составляющие познания, потому что человеческое познание немыслимо без интериоризации содержания объективной психической реальности, созданного предшествующими поколениями, и говорить о возможности какого-то особого «субъективного» познания – это просто строить иллюзии. Даже собственные новые вербальные конструкции любого исследователя, моделирующие новые грани реальности и свое существование в ней, в том числе и собственную экзистенцию, возможны только на основе понятий и конструкций объективной психической реальности.
Можно сказать, что с момента появления вербальных конструкций психика начинает не просто более углубленно и понятно репрезентировать человеку окружающую реальность, но и формировать для него новую человеческую «редакцию» версии окружающей реальности. Создаваемые сознанием психические объекты94 все больше и больше отрываются от реальности физической, начиная в конечном счете репрезентировать то, чему нет даже отдаленных аналогов в реальности физической.
Дж. Лакофф [2004, с. 413] формирует три возможных варианта ответов на вопрос «Что такое концепты95?»: 1) дематериализованные абстракции, существующие независимо от каких-либо существ, использующих их; 2) нечто, существующее только в силу своей «воплощенности в каком-либо существе»; концептуальные системы являются наборами концептов; 3) нечто, существующее только в силу своей воплощенности в каком-либо существе; концептуальная система обладает внутренней организацией.
Дж. Лакофф и М. Джонсон (2004) пишут:
Концепты, которые управляют нашим мышлением, – не просто порождения ума. Они влияют на нашу повседневную деятельность, вплоть до самых тривиальных деталей. Наши концепты структурируют наши ощущения, поведение, наше отношение к другим людям. Тем самым наша концептуальная система играет центральную роль в определении реалий повседневной жизни [с. 25].
Дж. Лакофф (2004) рассматривает концепты преимущественно в лингвистическом, а не феноменологическом плане. Он пишет, например:
Автоматические и бессознательные концепты не просто представлены в уме как объекты мысли, но используются в процессах мышления и понимания. Концепты, используемые таким образом, фиксированы, «укоренены» в уме и противопоставлены новым, только что созданным концептам. Конвенциональные концепты, являющиеся общим достоянием всех людей, относящихся к некоторой культуре, «укоренены» в умах всех говорящих. Концепт, являющийся объектом мысли, разумеется, осознается. …Человек может иметь в своей концептуальной системе фиксированные концепты, отсутствующие в концептуальных системах других членов данного сообщества, то есть не являющиеся конвенциональными [с. 416].
В моем представлении концепты – это вербальные значения понятий, существующие в сознании людей в виде устойчивых вербальных психических конструкций.
Дж. Лакофф (2004) спрашивает:
Почему люди имеют те концептуальные системы, которые они имеют? Каким образом ребенок приобретает концептуальную систему? Каков диапазон возможных человеческих концептуальных систем? Каким образом взрослый человек может изучить новый способ концептуализации чего-либо? Единственным удовлетворительным способом продвинуться в пути поиска ответов на все эти вопросы является допущение того, что все люди имеют врожденную способность к концептуализации. Альтернативный взгляд состоит в том, что дети рождаются, имея в уме все концепты, существующие в настоящее время во всех культурах, так же как все те концепты, которые когда-либо существовали или будут существовать. С этой точки зрения изучение нового концепта является просто активацией уже существующего концепта (Fodor, 1975). Я нахожу эту идею слишком эксцентричной, чтобы рассматривать ее серьезно [с. 435].
Автор [2004, с. 365-366] полагает, что в основе концептуализации96 лежат: 1) способность формировать символические структуры – концепты базового уровня и образно-схематические концепты, коррелирующие с доконцептуальными структурами нашего повседневного опыта (сенсорными моделями); 2) способность метафорической аналогии, облегчающая понимание абстрактных концептов благодаря использованию вместо них образных репрезентаций простых объектов; 3) способность использовать в качестве структурных элементов для формирования сложных концептов образные схемы. По мнению Лакоффа [2004, с. 437], способность индивида осмыслять одну и ту же область опыта различными, несовместимыми друг с другом способами является фактом, который продемонстрирован в исследованиях понимания электричества и ряда других концептов.
В одной концептуальной системе может отсутствовать важный концепт, присутствующий в другой. Например, Р. Леви (R. Levy, 1973) обнаружил, что таитяне не только не имеют слова для обозначения печали, но, по-видимому, не имеют и самого этого концепта; в результате у них отсутствует ритуализованное поведение, выражающее печаль и скорбь в случае потери близких людей. Они способны испытывать печаль и депрессию, но у них нет возможности для выражения в языке этих состояний. Они категоризуют их с помощью таких понятий, как болезнь, усталость или нападение злого духа.
Выделение таких категорий, как объекты, их свойства, действия и отношения, которое характерно для западной научной традиции, отнюдь не единственно возможный вариант концептуализации реальности. Более того, как мы увидим ниже, эти категории не охватывают всех сущностей реального мира, даже уже концептуализированных человеком. В соответствии с доминирующими сегодня представлениями многие наши концепты рассматриваются как элементы окружающего мира, хотя для этого нет никаких оснований. Дж. Лакофф (2004) тоже отмечает:
…существует огромное количество категорий мышления и языка, которые не являются отражением предполагаемых категорий мира… Понятия не являются внутренними репрезентациями внешней реальности, поскольку нет соотносительной внешней реальности – «вовне» нет категорий соответствующего вида, которые понятия могли бы отражать [с. 261–262].
Автор приводит пример цветовых категорий, которые не соотносятся с «категориями в мире», поскольку во внешнем мире нет соответствующих сущностей, с которыми они могли бы соотноситься. В мире есть лишь световые волны разной длины. Цвета же возникают в результате нашего взаимодействия с миром и не существуют вне нашего сознания. Разные культуры имеют разные границы для базовых цветовых категорий. Следовательно, цветовая категоризация частично обусловлена культурными конвенциями.
К. Поппер (2002) также пишет о влиянии концептуализации:
Классическая эпистемология не осознает, что не может быть чистого восприятия, чистых данных, точно так же, как не может быть чистого языка наблюдения, так как все языки пронизаны теориями и мифами. Точно так же, как наши глаза слепы к непредвиденному или неожиданному, так и наши языки не способны описать непредвиденное или неожиданное… Не существует таких вещей, как чувственные данные или восприятия, которые не построены на теориях (или ожиданиях), то есть биологических предшественниках сформулированных на некотором языке теорий [с. 5].
Автор прав хотя бы уже в том, что для категоризации объектов восприятия необходимо наличие понятий, а понятия – это уже некоторые теории, так как их значениями являются вербальные конструкции. Следовательно, уже без хотя бы этих теорий категоризация невозможна, поэтому нет и не может быть «чистых восприятий».
Сходное мнение высказывает и Х. Патнэм (1999):
…наши понятия имеют «встроенные» в них теории, поэтому отказ от основной научной теории без выдвижения альтернативной вызвал бы «разрушение нашей системы понятий» [с. 40].
Дж. Лакофф (2004) обращает внимание на то, что:
…различия в концептуальных системах существенным образом влияют на поведение. Понимание того, как наше поведение связано с тем, как мы думаем, жизненно важно. В таких областях, как человеческие взаимоотношения… понимание различий в концептуальных системах и обусловленных ими различий в поведении может быть очень полезным [с. 435].
Г. К. Триандис [2007, с. 127] также отмечает связь концептуализации с особенностями поведения:
Представители индейцев поуни (Pownee) в Оклахоме пользуются одним и тем же словом для обозначения «жена брата матери», «своя жена» и «сестра жены». Исследования утверждают, что мужчинам этого племени позволено вступать в сексуальные отношения с каждой из этих трех категорий женщин [с. 127].
Он сообщает, например, что в особенностях выражений японского языка отражается социальный статус взаимодействующих людей. Это одна из причин того, почему японцы при встречах часто обмениваются визитками. Они буквально не знают, как говорить друг с другом, пока не выяснят статусную иерархию. Автор [2007, с. 127] полагает, что можно многое узнать об особенностях других культур, изучая специфику их категоризации. Так, в японском языке гораздо больше эмоциональных терминов, касающихся межличностных отношений, чем в английском. Английский язык имеет много слов для выражения эмоции гнева, тогда как японский – для выражения симпатии.
Г. К. Триандис [2007, с. 128] пишет, что в культурах, употребляющих в пищу рис, используются термины, которыми мы не пользуемся, когда говорим о рисе: «клейкий желтый рис» или «пушистый белый рис». Музыкант-балинезиец в Индонезии может, например, сказать: «Попробуйте взять тональность (нажмите на клавишу) западнее той, на которую нажимаете». М. Коул и С. Скрибнер (1977) ссылаются на Ли, который указывает, что:
…глаголы языка индейцев винту (Калифорния) различаются по «степени достоверности». Когда речь идет о событии, известном с чужих слов, то употребляется один глагол; когда же сам говорящий (а не человек, о котором идет речь) был свидетелем данного события, то употребляется другой глагол. Таким образом, свидетель преступления, который «услышал» выстрел, и полицейский, ссылающийся на утверждение свидетеля о том, что тот «услышал» выстрел, пользуются разными словами для выражения понятия «услышать» [с. 68].
Такое использование разных понятий в подобных случаях иначе сегментирует окружающий нас мир, и эта сегментация представляется мне весьма удачной. Возможно, она была бы очень полезна и в наших языках.
Дж. Лакофф (2004) сообщает:
Люди в различных уголках мира классифицируют вещи так, что это поражает западные умы и ошеломляет западных лингвистов и антропологов [с. 129].
Он продолжает:
Некоторые считают, что не может быть мышления, независимого от языка. Другие придерживаются противоположного взгляда, полагая, что язык представляет собой всего лишь инвентарь произвольных этикеток для мысли. Существует также смешанный подход, сторонники которого, признавая независимость системы мышления от ее выражения в словах и синтаксисе, полагают тем не менее, что сами слова представляют собой форму концептуальной категоризации [с. 412].
Сам автор полагает, что:
…реальность, как мы ее понимаем, структурирована нашими концептуальными схемами [с. 341].
По мнению многих исследователей, особенности концептуализации не могут не влиять на представления о мире и на мышление людей. Наиболее известной теорией такого рода является гипотеза Сепира – Уорфа.
Э. Сепир [2003, с. 130-155] говорит о том, что люди живут не только в материальном и социальном мирах, но и во власти своего языка. Их «реальный мир» строится на основе языковых привычек их социальной группы. Миры разных групп – это разные миры, а не один с навешанными на него разными языковыми ярлыками. Э. Сепир приводит простой пример, демонстрирующий, как разные языки по-разному сегментируют мир. Даже такой простой аспект реальности, как падение камня, в языке нутка, например, репрезентируется глагольной формой, соответствующей нашему выражению «камнит вниз». В китайском языке оно моделируется выражением «камень падать». В немецком и французском языках камню присваивается категория рода, в английском – определенный или неопределенный вид, в языке племени квакиутль из Британской Колумбии указывается, видит или не видит камень говорящий о нем и к кому камень ближе – к говорящему или к третьему лицу, и т. д.
В тех случаях, когда понятия и конструкции из них возникают на базе чувственных моделей или описывают их, как в случае падающего камня, разница в вербальном значении концептов не играет принципиальной роли для понимания реальности, потому что чувственная модель все равно остается ведущей, а в силу биологической общности людей она во всех случаях очень сходна. В тех же случаях, когда в основе вербальной модели реальности лежат только другие вербальные конструкции, очевидно, что они не могут не влиять на разное понимание репрезентируемого ими окружающего мира, что и наблюдается у носителей разных языков.
Б. Уорф (2003) даже выдвинул гипотезу лингвистической относительности, согласно которой люди, говорящие на разных языках, по-разному воспринимают и постигают мир, так как когнитивные различия связаны с языковыми различиями (гипотеза лингвистического детерминизма). Б. Уорф (2003) пишет:
Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определенного речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка. …Сходные физические явления позволяют создать сходную картину Вселенной только при сходстве или, по крайней мере, при соотносительности языковых систем. …Языки расчленяют мир по-разному… Различные широкие обобщения западной культуры, как, например, время, скорость, материя, не являются существенными для построения всеобъемлющей картины Вселенной. …Управлять космологией могут и иные категории, связанные с переживаниями другого рода, и функционируют они, по-видимому, ничуть не хуже наших. Хопи, например, можно назвать языком, не имеющим времени [с. 209–214].
Попыткам подтвердить или опровергнуть теорию Б. Уорфа было посвящено множество исследований. Надо, впрочем, с сожалением заметить, что в них главным образом использовался не вполне адекватный для решения поставленной задачи объект исследования – изучение влияния сформированных в разных культурах понятий, обозначающих разные цвета, на восприятие испытуемыми цвета.
Г. К. Триандис [2007, с. 121] приводит результаты исследований Ландера, Эрвина и Хоровица, в которых с использованием цветовых карт Мунселла авторы обнаружили, что разные культуры дают различающиеся реакции на одни и те же цветовые диапазоны. Цветовые диаграммы предъявлялись представителям разных культур с просьбой выделить все цветовые области, которые они называют, например, «желтый цвет». Были обнаружены большое сходство результатов внутри каждой культуры и различия между ними. Центральные (фокальные) цвета в выделенных цветовых диапазонах оказались во многом сходны. Тогда как цвета на периферии различались в зависимости от культурной принадлежности. Авторы сделали вывод о том, что в восприятии разных цветов обнаруживаются культурно-детерминированные различия, обусловленные в том числе особенностями языка.
Считающиеся классическими эксперименты Б. Берлина и П. Кея (B. Berlin & P. Kay, 1969) тоже были посвящены зависимости восприятия цвета от культурной принадлежности наблюдателя.
Авторы предлагали представителям 20 разных языковых групп выбрать среди набора цветных фишек те, которые лучше всего соответствуют основным цветовым категориям их языков, и указать фишки другого цвета, которые могут быть названы тем же словом. Границы категорий, обозначающих цвета, не совпадали в разных группах испытуемых, но выбранные ими главные (или, по терминологии авторов, фокусные цвета) оказались одними и теми же. Фокусные цвета были сгруппированы вокруг 11 основных цветов – восьми хроматических, соответствующих красному, желтому, зеленому, синему, коричневому, оранжевому, розовому и фиолетовому, и трех ахроматических – черному, белому и серому. Было установлено, что языки отличаются друг от друга по числу названий цветов. В каждом языке есть название для черного и белого или серого и белого цветов. Есть языки, где нет никаких других названий цвета, кроме вышеупомянутых. Если в языке три названия цвета, то третий будет красный. Если язык имеет четыре наименования, то следующим после черного, белого и красного будет либо желтый, либо зеленый. В языках, имеющих более обширный запас слов для обозначения цвета, появляются наименования синего и коричневого. Наконец в языках, имеющих самый обширный словарный запас для обозначения цветов, появляются наименования фиолетового, розового, оранжевого и серого цветов. Английский язык имеет богатую палитру названий различных цветов (около 4 тысяч обозначений), но большинство людей обходится упоминанием не более 40 цветов. На основе полученных результатов авторы отвергли гипотезу лингвистической относительности.
Эксперименты Б. Берлина и П. Кея (B. Berlin & P. Kay, 1969), а также Элеоноры Рош (Heider Eleanor, 1972) положили конец предположениям, что восприятие разных цветов зависит от того, к какой именно культуре принадлежит испытуемый. Элеонора Рош посвятила серию работ (1972, 1973, 1978) изучению восприятия фокусных цветов, как их назвали Б. Берлин и П. Кей, – красного, синего, зеленого и т. д. – в разных культурных группах.
В одном из них Элеонора Рош (E. Rosch, 1973) показала, что говорящие на дани (язык распространенной в Новой Гвинее народности дани), который имеет только два обозначения цвета: mili (темно-холодный) и mola (светло-теплый), легко способны тем не менее понять и запомнить произвольно созданные наименования для восьми фокусных цветов, а также даже произвольные названия для восьми нецентральных цветов. Хотя в последнем случае испытуемые испытывали большие трудности. Они легче запоминали центральные цвета и их названия. В другой работе Элеонора Рош (E. Heider, 1972) выясняла, как кодируются фокусные цвета в различных культурных группах. Испытуемые говорили на индоевропейских, австралонезийских, тибетокитайских и афро-азиатских языках, а также на венгерском и японском. Она установила, что фокусные цвета «более кодируемые», чем нефокусные, во всех группах испытуемых. Это выражалось в том, что их названия были короче и испытуемые их называли быстрее. Автор, однако, сделала еще и совершенно верный вывод о том, что восприятие цвета не только не является удобным объектом для изучения влияния языка на мышление, но, напротив, представляет собой яркий пример воздействия перцептивно-когнитивных факторов на образование и содержание языковых категорий.
Экспериментальные работы многих других авторов тоже показали, что, несмотря на различия языков, люди различных культур воспринимают цвета очень похоже. Данные факты были безосновательно восприняты многими исследователями как опровержение гипотезы Сепира – Уорфа. Дж. Р. Андерсон (2002), например, пишет:
Итак, факты не подтверждают гипотезу о том, что язык оказывает значительное влияние на наше мышление или на восприятие мира. Безусловно, верно то, что язык может влиять на нас (иначе не имело бы смысла писать эту книгу), но влияние касается передачи идей, а не определения идей, над которыми мы размышляем [с. 355].
Однако так думают далеко не все. Д. Мацумото (2002), например, замечает:
…наше биологическое строение играет очень важную роль в нашем восприятии цвета и может закладывать универсальную основу в характер этого восприятия независимо от лингвистических различий в названиях цветов. В таком случае было бы странно обнаружить различие в восприятии цветов, основанное на языке. Таким образом, мы не можем опровергнуть гипотезу Сепира – Уорфа только потому, что язык, по-видимому, оказывает мало влияния на то, как мы воспринимаем цвета [с. 267].
Восприятие цветов действительно не имеет никакого отношения к подтверждению или опровержению гипотезы Сепира – Уорфа, как и любые эксперименты, касающиеся восприятия вообще, потому что гипотеза Сепира – Уорфа относится главным образом к вербальному моделированию людьми недоступной их восприятию реальности, но не к вербальным моделям, возникающим на основе сенсорных моделей-репрезентаций. Модели-репрезентации обусловлены биологически, а потому очень сходны даже у людей из разных культур. Поэтому попытки доказать или опровергнуть гипотезу Сепира – Уорфа с помощью изучения особенностей восприятия объектов разного цвета в принципе не могут достигнуть цели.
Б. Уорф (2003) пишет:
Считается, что речь, то есть использование языка, лишь «выражает» то, что уже в основных чертах сложилось без помощи языка. Формирование мысли – это якобы самостоятельный процесс, называемый мышлением или мыслью и никак не связанный с природой отдельных конкретных языков. Грамматика языка – это лишь совокупность общепринятых традиционных правил, но использование языка подчиняется якобы не столько им, сколько правильному, рациональному, или логическому, мышлению. Мысль, согласно этой системе взглядов, зависит не от грамматики, а от законов логики или мышления, будто бы одинаковых для всех обитателей вселенной и отражающих рациональное начало, которое может быть обнаружено всеми разумными людьми… безразлично, говорят ли они на китайском языке или на языке чоктав. …Естественная логика утверждает, что различные языки – это в основном параллельные способы выражения одного и того же понятийного содержания и что поэтому они различаются лишь незначительными деталями… [с. 203].
Сам Б. Уорф (2003) полагает:
Формирование мыслей – это не независимый процесс, строго рациональный в старом смысле этого слова, но часть грамматики того или иного языка и различается у различных народов… так же как грамматический строй соответствующих языков [с. 209].
Следовательно, влияние языка заключается не в его воздействии на внутренние процессы и механизмы мышления, а в участии языка в формировании глобальной вербальной репрезентации мира, которая определяет понимание мира человеком. Может быть, Б. Уорф не всегда однозначно и жестко излагает свои мысли, но основная его идея совершенно очевидна:
…сходные физические явления позволяют создать сходную картину вселенной только при сходстве или, по крайней мере, при соотносительности языковых систем [Б. Уорф, 2003, с. 210].
И он абсолютно прав в том, что разная концептуализация мира в разных языках не может не влиять на познание мира разными народами. В каждом языке существуют и сходные, и различающиеся между собой понятия, а следовательно, модели окружающего мира. Язык же усваивается человеком в готовом виде, то есть понимание людьми окружающего может различаться, если концептуально различаются усвоенные ими языки.
Влияние концептуальных различий между культурными группами на особенности их мышления можно выявить только для понятий, формируемых на основе вербальных конструкций, но не для понятий, которые возникают на базе сенсорных моделей. В тех же случаях, когда понятия возникают на базе сенсорных моделей-репрезентаций, которые определяются преимущественно биологическими факторами, последние оказывают на мышление более мощное влияние, чем культурные факторы. Соответственно, понятия, обозначающие цвета, даже если они и различаются в разных культурных и языковых группах, не влияют на понимание мира. Они не определяют также и восприятие цвета, так как последнее зависит от сходных биологических особенностей людей, от их общей физиологии. Из этого следует, что сама экспериментальная модель, использованная для тестирования гипотезы Сепира – Уорфа, была изначально непригодна для этих целей.
М. Коул и Сильвия Скрибнер (1977) замечают:
Вероятно, большинство ученых единодушно отвергнет те высказывания Уорфа, в которых подчеркиваются произвольный характер связи между языком и опытом, и неизбежные, жесткие ограничения, накладываемые языком на познавательные процессы. Однако, несмотря на недостаточность соответствующих данных, вряд ли кто-нибудь решился бы отрицать полностью значение лингвистической относительности. …Вполне возможно, что «фильтрующий эффект» языка окажется наибольшим в отношении тех явлений, которые описываются в терминах не физических признаков, а признаков, определяемых культурой. Мы имеем в виду такие явления, как, например, социальные роли; признаки, определяющие категории людей, устанавливаются не природой, а культурой (в отличие от свойств, определяющих цвета) [с. 77–78].
Авторы говорят в данном случае как раз о тех понятиях, значениями которых являются вербальные конструкции. Данные об исследованиях, направленных на выявление именно такого рода различий, приводят, например, Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен (2007):
В английском языке существует условная конструкция, которая показывает, что утверждение ложно. Высказывание «Если бы я знал французский язык, я мог бы читать произведения Вольтера» подразумевает, что говорящий не знает французского языка. Слушатель делает вывод, что предпосылка ошибочна и что значение утверждения ложно. В китайском языке нет такой условной модели выражения. Если у слушателя нет никакой предварительной информации, то перед предложением должно стоять четкое отрицание. Например: «Я не знаю французского языка; если бы я знал французский язык, я мог бы читать Вольтера». Согласно Блуму (Bloom, 1981), отсутствие маркёра ложности отрицательно влияет на возможности тех, кто говорит на китайском языке, думать ложным образом. Он представил респондентам, говорящим на китайском и английском языках, рассказ, в котором упоминались ложные подтексты с ошибочной предпосылкой. Ложные утверждения были представлены в условной форме в английской, но, разумеется, не в китайской версии. Блум обнаружил существенные различия, когда спросил, происходили ли нереальные события в действительности. Процентное содержание ложных ответов варьировало от 6 до 63 % среди выборок китайских студентов Тайваня и Гонконга, в зависимости от формулировки рассказов и уровня образования респондентов. Для выборок из США это процентное содержание едва изменялось от 96 до 98 %. По мнению Блума [1981, с. 29], различия лингвистической формы могут быть ответственны за способ, согласно которому те, кто говорит на английском языке, в противоположность тем, кто говорит на китайском, классифицируют действительность и когнитивно взаимодействуют с внешним миром [с. 172].
Авторы приводят, однако, данные и других исследователей, которые противоречат данным Блума, и пишут:
В итоге оказывается, что на грамматическом уровне доказательства гипотезы Сепира – Уорфа не существует. По крайней мере, в настоящее время гипотезу о том, что грамматическая структура языка оказывает существенное влияние на мышление, можно отложить в сторону [с. 172–174].
Авторы высказывают два предположения:
Во-первых, наличие слов для определенных категорий, по-видимому, облегчает различение определенных нюансов внешнего мира. Во-вторых, наличие большого числа слов в пределах определенной категории должно привести к существенному облегчению общения. Если слова принимать как коды, большое количество слов для данного диапазона феноменов подразумевает более точную кодируемость указанных феноменов [с. 174].
Иными словами, они придерживаются позиции «здравого смысла», в соответствии с которым наши концепты лишь «отражают» нюансы внешнего мира, и чем их больше, тем точнее они кодируют указанные феномены.
Мне же кажется очевидным, что если понятия – это единственно возможные психические репрезентации «для диапазона феноменов» (то есть для определенного недоступного восприятию аспекта реальности), то странно было бы не то что спорить, но даже сомневаться в том, что, во-первых, без этих репрезентаций эффективное понимание (данных феноменов) просто невозможно. Во-вторых, оно напрямую зависит от особенностей используемых концептов, то есть в конечном счете от языка, так как концепты потенциально сохраняются и передаются только с помощью языка. Нет оснований поэтому сомневаться в том, что особенности нашей концептуализации недоступного восприятию мира, сохраняемой нашим языком, оказывают определяющее влияние на наше понимание соответствующих аспектов мира и познания в целом. Следовательно, Б. Уорф совершенно прав. Только говорить следует не о том, что наш язык влияет на наше мышление, а о том, что он определяет наше миропонимание. Что не совсем одно и то же.
Еще раз подчеркну, что теория Сепира – Уорфа верна применительно к тем понятиям, которые не базируются непосредственно на сенсорных моделях. Очевидно, что человек может создать или усвоить вне зависимости от его культурной принадлежности понятия, обозначающие все чувственно моделируемые им цвета, хоть два, хоть несколько тысяч, так как он в состоянии различить их оттенки биологически. В то же время даже классические исследования Элеоноры Рош (E. Heider, 1972; E. Rosch, 1973, 1978) выявили важное влияние культуры на формирование понятий, в том числе и обозначающих цвета, то есть тех, которые возникают даже на основе моделей-репрезентаций.
К тому же совсем не факт, что наличие в языке дани лишь двух понятий, предназначенных для обозначения цвета, а не нескольких десятков основных и 4 тысяч дополнительных (как в английском [см., например: B. Berlin & P. Kay, 1969]), не влияет на тонкие особенности понимания мира, а следовательно, и поведение носителей этих языков. Я думаю, что, безусловно, влияет, хотя бы в том плане, что язык с большим количеством понятий предоставляет намного большие возможности для более адекватного моделирования и лучшего понимания реальности. Другое дело, что это влияние сложно выявить экспериментально.
Кстати, несмотря на то, что человек потенциально способен распознавать множество цветов, как показали исследования Элеоноры Рош (Heider E.,1972, Rosch E., 1973), люди в разных языковых группах знают и с пониманием используют только те цвета, которые обозначаются конкретными понятиями, даже если их всего два. Недаром Э. Сепир (2003) пишет:
Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации определяется языковыми привычками общества [с. 131].
Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен (2007) полагают, что можно согласиться с Роберсоном, который:
…весьма недвусмысленно продемонстрировал широкое влияние языка на классификацию цветов. …Более поздние доказательства сместили баланс в сторону большего влияния лингвистического и культурологического контекстов при классификации цветов, чем это можно было предполагать, на основе более ранних результатов Берлина и Кея (1969) и Рош (Хайдер, 1972) [с. 182].
Авторы ссылаются также на работу Левинсона, исследовавшего представителей незападных обществ и показавшего, что их понятия о естественном пространстве и пространственной ориентации могут фундаментальным образом отличаться от таких же понятий в западных обществах, что обусловлено особенностями пространственной терминологии. В индоевропейских языках, в частности в английском, местоположение объекта на горизонтальной плоскости дается, исходя из «эго-соотнесенной» ориентации: слева/справа, спереди/сзади. Англичане говорят: «стол находится справа от стула». В других языках, например в языке аборигенов Австралии, используются геоцентрические пространственные координаты: север, юг, восток, запад, не зависящие от положения наблюдателя и определяющиеся, например, в зависимости от направления в сторону восхода и захода Солнца. На этом языке следует говорить, например, о «твоем северном плече» или «западном крае стола»; рассказывая о прошлых событиях, необходимо вспоминать, как были ориентированы действия относительно сторон света. Для того чтобы объясняться на таком языке, нужно постоянно знать свое положение по отношению к сторонам света. Дж. В. Берри, А. Х. Пуртинга, М. Х. Сигал и П. Р. Дасен [2007, с. 185] приводят данные о результатах целого ряда исследований и заключают, что разные языки ставят различные задания перед познанием и по-разному его обеспечивают.
Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг [2001, с. 452] тоже говорят о существовании значительных различий в том, как в языке описывают пространственное положение объекта. Например, англоговорящие люди сказали бы «фрукты в вазе» и «дискета в компьютере», используя один и тот же предлог. Люди, говорящие по-корейски, использовали бы два разных предлога: первый передавал бы идею свободного положения («фрукты в вазе»), второй описывал бы предметы, которые «сидят плотно» («диск в компьютере»). Английский язык делает различие между положением одного объекта над другим с контактом (на) и без контакта (над), тогда как японский и корейский языки используют один предлог для передачи положения как «на», так и «над».
Тем не менее авторы отмечают, что, несмотря на эти лингвистические различия, люди, говорящие на японском, корейском и английском языках, думают о пространственном положении одинаково. Эти исследования, впрочем, как и исследования Б. Берлина и П. Кея, Элеоноры Рош и других авторов, показывают относительно слабое влияние языка на мышление в тех случаях, когда исследуются понятия, возникающие на основе сенсорных моделей реальности, относящихся к восприятию света и пространства. Следовательно, предлагаемые новые тестовые модели тоже не вполне адекватны. Понимание мира, да и сами языки у людей Земли базируются в первую очередь на сходных сенсорных моделях, поэтому ожидать каких-то радикальных различий между ними трудно, тем более что в процессе экспериментов испытуемые легко усваивают чужие концептуальные системы, что демонстрируют, например, эксперименты Элеоноры Рош (E. Rosch, 1973). Как отмечает Д. Слобин [2007, с. 398], слова – определители местоположения остаются единственной областью, в которой мы находим убедительное доказательство влияния референтной системы языка на мышление.
Для того чтобы выяснить истинное влияние языка, точнее, обозначаемых понятиями вербальных психических конструкций на познание и мировоззрение людей, надо рассматривать исключительно те вербальные конструкции, которые моделируют реальность, недоступную сенсорному моделированию. В противном случае попытки изучения влияния языка на познание обречены на провал, так как концептуализация определяется в первую очередь не вербальными конструкциями, а гораздо более эффективными сенсорными моделями, превращающимися в чувственные значения возникающих в разных языках концептов. Именно поэтому выбранная Б. Уорфом модель – понятие времени (см. об этом, например: С. Э. Поляков, 2004) гораздо более удачная, хотя и чрезвычайно трудная для исследования.
К. Поппер (2002) замечает:
Если Уорф прав (описывая весьма специфические представления о времени индейцев племени хопи. – Авт.), тогда наше интуитивное понимание времени, то есть способ, которым мы «видим» временные отношения, частично зависит от нашего языка, наших теорий и мифов, включенных в язык, иначе говоря – наша европейская интуиция времени в значительной степени обусловлена греческим происхождением нашей цивилизации с ее упором на дискурсивное мышление. В любом случае наша интуиция времени может меняться с изменением наших теорий. Интуиции Ньютона, Канта и Лапласа отличаются от интуиции Эйнштейна, и роль времени в физике элементарных частиц отличается от роли времени в физике твердого тела, особенно в оптике. Физика элементарных частиц утверждает существование подобного лезвию непротяженного мгновения, punctum temporis, которое отделяет прошлое от будущего, и тем самым существование временной координаты, состоящей из (континуума) непротяженных мгновений, а в конечном итоге существование мира, «состояние» которого может быть задано для любого такого непротяженного мгновения. В оптике ситуация совершенно другая. Подобно тому как существуют пространственно протяженные растры в оптике, части которых взаимодействуют на значительном расстоянии в пространстве, так существуют и протяженные во времени события (волны, обладающие частями), части которых взаимодействуют в течение значительного промежутка времени. Поэтому в силу законов оптики в физике не может быть какого-либо состояния мира в некоторый момент времени. Эта аргументация должна дать и действительно дает совершенно другое понимание нашей интуиции: то, что называлось кажущимся настоящим временем в психологии, не является ни кажущимся, ни характерным только для психологии, а подлинным и имеющим место уже в физике. Таким образом, не только общая концепция интуиции как непогрешимого источника знания является мифом, но и наша интуиция времени также подлежит критике и исправлению… [с. 135–136].
Из сказанного К. Поппером вытекает по крайней мере возможность разной концептуализации того, что мы обозначаем понятием время. Причем, как я уже писал (С. Э. Поляков, 2004), могут быть предложены и иные способы концептуализации этой сущности, а иная концептуализация времени резко повлияет на все наше познание.
Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг (2001), критикуя теорию Б. Уорфа, пишут:
…многочисленные случаи говорят о том, что язык действительно влияет на мышление, привлекая внимание к некоторым моментам и отвлекая его от других, выдвигая на первый план определенные темы, формулируя вопросы определенным образом. Однако эти функции далеки от тех, что были предложены Б. Уорфом полвека назад. Уорф утверждал, что язык формирует то, о чем мы можем думать, так что в буквальном смысле существуют некоторые идеи, которые, например, человек, говорящий на языке хопи, может обдумывать, а человек, говорящий на французском языке, не может. Уорф утверждал также, что после того, как мы выучились говорить на одном языке, нашим мышлением всегда будут управлять категории и синтаксис этого первоначального языкового опыта. Убедительных доказательств в пользу этих утверждений нет. Когда это подвергается прямой проверке, выясняется, что нет никакой связи между языком, на котором мы говорим, и тем, как мы воспринимаем мир; между языком, на котором мы говорим, и тем, как мы думаем о времени, пространстве или различных объектах окружающего мира. Многие аспекты мышления, по-видимому, совершенно независимы от языка, и в этих случаях нет никаких оснований ожидать, что язык будет влиять на мышление. …Язык, безусловно, направляет наше мышление, но не ограничивает его [с. 421].
Мне представляется, что авторы не правы. Считать, что человеческое познание может быть независимым от концептуальной системы, можно только, полагая, что есть понятия и есть какое-то самостоятельное и не очень связанное с ними мышление. Впрочем, эта точка зрения весьма распространена. Даже Дж. Р. Андерсон (2002), например, считает, что:
…язык и мышление могут быть независимыми. Особым вариантом этого принципа независимости является так называемая позиция модульности (Chomsky, 1980; Fodor, 1983). Данная позиция выражается в положении о том, что язык – это отдельный когнитивный компонент, функционирующий обособленно от остальных когнитивных процессов. Фодор доказал, что существует отдельный лингвистический модуль, который сначала анализирует поступающую речевую информацию, а затем передает результаты этого анализа на общую когнитивную обработку. Аналогично при генерации речи в этот лингвистический модуль поступают намерения, которые должны быть выражены в словах, и он генерирует речь. Эта точка зрения не отрицает факта, что лингвистический модуль, возможно, сформировался для передачи мысли. Однако она утверждает, что он функционирует по иным принципам, чем остальная часть познания, и «инкапсулирован» так, что не может подвергаться влиянию общих когнитивных процессов. Он может быть связан с общими когнитивными процессами лишь через передачу им своих продуктов и принятие продуктов их функционирования. …Согласно позиции модульности, овладение языком и его обработка независимы от других когнитивных систем [с. 356–357].
Такую позицию нельзя принять, потому что язык естественным образом вырастает из сенсорных моделей ребенка, возникает на их основе и является частью когнитивных способностей человека.
Мышление и понимание окружающего просто не могут быть «независимыми» от нашего языка, так как мы мыслим либо с помощью невербальных образов, либо с помощью понятий. Следовательно, наши мысли буквально представляют собой либо образы слов (вербальные образы, имеющие значение, или понятия), либо прочие (невербальные) образы и ощущения. Уже хотя бы поэтому концептуализация нами реальности, а следовательно, и наше мышление в принципе не могут быть независимыми от понятий и конструкций из них. Именно через них и в них мы не только репрезентируем себе окружающий мир, но и понимаем его.
Можно привести метафорический пример: строение не может быть «независимым» от материала, из которого оно состоит. Познание и представления о мире человека именно поэтому не могут быть «независимыми» от понятий (концептов), которые он усвоил в детстве вместе с языком своего общества. Мировоззрение и миропонимание, представляя собой совокупность множества конструкций из понятий, потенциально присутствующих в словах родного языка, естественно, не может не определяться особенностями концептуализации, характерными именно для этого языка. Более того, существа, обладающие разными концептуальными системами, по-разному репрезентирующими им окружающий мир, просто не будут даже понимать друг друга, если эти системы сильно различаются.
Возвращаясь к словам Г. Глейтмана, А. Фридлунда и Д. Райсберга о том, что «существуют некоторые идеи, которые, например, человек, говорящий на языке хопи, может обдумывать, а человек, говорящий на французском языке, не может», а «нашим мышлением всегда будут управлять категории и синтаксис этого первоначального языкового опыта», надо заметить, что, безусловно, человек оперирует только теми категориями, которые у него есть. При этом другой человек не сможет репрезентировать реальность так же, если у него нет соответствующих категорий. Другое дело, что люди очень похожи биологически, а человеческое мышление очень гибкое и легко усваивает иные способы концептуализации мира, какими бы необычными они ни были. Возможность усвоения людьми новой категоризации демонстрирует та легкость, с которой люди обучаются чужим языкам, в том числе весьма экзотическим. Другим примером является мир философских идей, в котором самые замысловатые концепции авторов легко усваиваются и понимаются другими исследователями, несмотря на то что почти все они создают свои собственные понятия и конструкции из них.
Впрочем, концептуальные системы людей, живущих на Земле, и не различаются очень уж радикально. Во-первых, в силу общей физиологии и анатомии, а следовательно, общей способности к чувственному доконцептуальному моделированию реальности, лежащей в основе последующей концептуализации. Во-вторых, в силу сходных условий существования на планете Земля, сходных потребностей, обусловленных опять же сходной биологией. В-третьих, в силу нарастающих процессов глобализации. И тем не менее присущие разным языкам особенности их концептуальных систем приводят порой к разному пониманию людьми одной и той же окружающей их реальности. Достаточно вспомнить мифологическое мышление примитивных племен [Л. Леви-Брюль, 1999; К. Леви-Строс, 2001], в основе которого как раз и лежит иная по сравнению с современным западным мышлением концептуализация того же окружающего нас мира.
Концептуальные системы, действительно, формируют то, «о чем и с помощью чего мы думаем», так как понятия и конструкции из них образуют содержание нашего вербального мышления. И если мы знаем лишь один язык, нашим мышлением всегда будут управлять его категории. Но при этом мы способны к иной концептуализации, то есть легко можем усвоить новые концепты другого языка и использовать уже их в своем мышлении. Утверждение о том, что «многие аспекты мышления независимы от языка», неверно. Независимым от языка может быть лишь мышление животных или очень маленьких детей. Человеческое вербальное мышление очевидно зависимо от языка, так как строится из образов его слов, которые имеют вербальные значения, достаточно четкие и жестко фиксированные в языке в форме языковых конструкций.
Дж. Лакофф [2004, с. 418–419] напоминает, что вопрос, являются ли концептуальные системы соизмеримыми или несоизмеримыми, поднимался со времени Б. Уорфа неоднократно, особенно в философии науки. В частности, Т. Кун (T. Kuhn) и П. Фейерабенд (Р. Feyerabend) вообще доказывали, что научные теории несоизмеримы. Вопрос осложняется тем, что существует несколько видов несоизмеримости. М. Коул и С. Скрибнер (1977) тоже замечают:
В последние годы тенденция сравнивать культуры таким образом, будто каждая из них является гомогенным целым и их можно противопоставлять друг другу, постепенно слабеет [с. 18].
Как сообщает А. Ребер [2001а, с. 396], выделяют «слабую» и «сильную форму» гипотезы Б. Уорфа. В первой утверждается, что язык оказывает влияние только на восприятие:
…например, предполагалось, что эскимос из-за того, что в его языке есть много слов для обозначения снега, различает вариации типов снега, которые не различались бы, например, англоговорящим человеком… [с. 306].
Во второй:
…утверждается, что влияние оказывается на абстрактные концептуальные процессы, например то, что… само понимание времени различается у людей, говорящих на этих (хопи и английском. – Авт.) языках [там же].
Автор заключает:
Несмотря на интенсивное исследование этих вопросов, не удалось выявить почти или совсем никаких убедительных данных в поддержку этой гипотезы [там же].
А. Ребер (2001) также утверждает, например:
Даже если в языке каких-то людей не будет отдельных слов для обозначения красного и оранжевого цвета, они будут различать их так же, как и те, в чьем языке эти слова есть [с. 344].
С этим трудно согласиться, так как различать их они не будут. Смогут различить, имея необходимые для этого физиологические аппараты, но не будут этого делать, потому что у них нет соответствующих понятий, а следовательно, никогда не возникало соответствующей необходимости и практики. Если же у них была такая необходимость и практика, то они, естественно, будут их различать и в их языках будут понятия, позволяющие им это делать. Возможно, впрочем, что будут не отдельные специальные понятия, а лишь сложные вербальные конструкции из многих понятий, которые тем не менее позволят различать репрезентируемые ими сущности.
Во многих источниках, например, повторяется, что народы, населяющие Крайний Север, различают до 20 видов снега. Г. К. Триандис [2007, с. 127] пишет, что арабы используют около 6 тысяч слов, имеющих отношение к разведению и использованию верблюдов, и около 50 из этих слов относятся к разным стадиям стельности верблюдов. Мы тоже потенциально способны различать 20 видов снега и разные стадии стельности верблюда, но у нас не было такой необходимости и подобного опыта, нет соответствующих понятий и мы не в состоянии на практике сделать это, пока нас не обеспечат соответствующими понятиями и не научат это делать. Научить – это и означает в том числе снабдить соответствующими понятиями или конструкциями из понятий, позволяющими что-то конституировать в окружающей реальности. Таким образом, для того, чтобы использовать собственные биологические способности на практике, мало их иметь. Надо еще иметь опыт их использования и соответствующие понятия или конструкции из разъясняющих понятий.
Споры по поводу гипотезы Сепира – Уорфа, которые ведутся исследователями, вызывают удивление. Такое ощущение, что исследователи живут в своих лабораториях, а не в человеческом обществе. И полагают, что лишь в лабораториях только и можно найти ответы на все вопросы, в том числе на вопрос об истинности или ложности гипотезы Сепира – Уорфа. Между тем для того, чтобы найти ответ на этот вопрос, надо просто посмотреть на то, как живут вокруг исследователей люди – наши современники и влияют ли на их миропонимание и поведение особенности их языка, а следовательно, их концептуализации мира. Какие еще нужны «убедительные данные в поддержку этой гипотезы», кроме тех, которые мы ежеминутно видим вокруг.
Вообще следует уйти от слишком теоретических разговоров о том, что язык и обусловленная его особенностями концептуализация оказывают влияние на «абстрактные концептуальные процессы». Давайте разберем, на что конкретно оказывает влияние язык. Концептуализация, обеспечиваемая усваиваемым ребенком языком, определяет структуру моделей окружающего его мира, репрезентирует ему характер его взаимодействий с этим миром и с другими людьми. В конечном счете концептуализация, а значит, язык определяет особенности поведения человека в сходных ситуациях, которые и следует изучать. Отличается ли поведение носителей разных языков сейчас, в эпоху бурной глобализации и стирания концептуальных различий?
Давайте, например, рассмотрим особенности концептуализации, а следовательно, и миропонимания, и поведения верующих: индийца-буддиста, араба-мусульманина и итальянца-христианина, а также англо- или русскоязычного ученого-атеиста, исходя из доминирующих в их сознании понятий и вербальных конструкций.
Буддист оперирует такими главными концептами, как:
…дхарма (элемент, закон), карма (действие), сансара (поток бытия), нирвана (…угасание – состояние просветления), нидана (колесо причинно-следственных связей), сангха (община) [Всемирная энциклопедия. Философия, 2001, с. 141].
Его мир состоит из:
…трех лок (сфер): камалока (чувственный, реальный мир), рупалока (мир форм, иллюзорный), арупалока (мир без форм, сфера чистого сознания). …Мир… представляется бесконечным сочетанием дхарм, элементарных частиц, своего рода вспышек жизненной энергии. Весь мир – «волнение» дхарм. …Страдание, равно как и удовлетворение, создают следствия для новых рождений и сочетаний дхарм. Если не изменять характера переживаний, то человек не сможет выйти из круга рождений и смертей (сансары). Своими поступками, чувствами, мыслями человек складывает карму (судьбу). Благородная и нравственная жизнь улучшает карму. …Освобождение достигается прекращением «волнения» дхарм, то есть уничтожением желаний, страстей, мыслей… Нирвана есть состояние абсолютного спокойствия, проникновения в истинную сущность вещей… [там же].
Исходя из этих понятий и вербальных конструкций формируются и система ценностей, и жизненная цель, и поведение буддиста – избавиться от страданий воплощенного бытия, причина которых заключается в жажде самоудовлетворения, болезнях, общем несовершенстве человека. Прекратить страдания можно путем достижения состояния просветления (нирваны), которое позволяет прервать круг постоянных перевоплощений и переселения собственной души во все новые и новые существа на Земле.
Мусульманин уверен, что мир создал Аллах – единый Бог. Он должен следовать божественному установлению, состоящему из:
…трех основных элементов: «пяти столпов ислама», веры (имам) и благих дел (ихсан). «Пять столпов ислама» составляют: 1) исповедание единобожия… и пророческой миссии Мухаммада… 2) ежедневная пятикратная молитва… 3) пост в месяц рамадан… 4) добровольная очистительная милостыня… 5) паломничество… в Мекку… [Всемирная энциклопедия. Философия, 2001, с. 441].
Главные понятия мусульманства – «ислам», «дин» и «имам». Ислам в широком смысле означает весь мир, в пределах которого установились и действуют законы Корана. Этой сфере противопоставляется «дар-ал-харб» – территория войны, в которой ислам должен утвердиться посредством джихада («священной войны») [Всемирная энциклопедия. Философия, 2001, с. 140-141].
Мусульманин верит в ангелов и шайтанов (бесов), в воскресение после смерти и Судный день. В исламе:
…главное требование к человеку – идти по пути совершенствования, соблюдая законы Корана [там же].
Основные концепты христианина:
Триединый Бог (Бог Отец, Бог Сын – Иисус Христос и Бог – Дух Святой), образ Божий в человеке, что делает последнего «причастным Божественного естества», непорочное зачатие, грехопадение – феномен первородного греха, греховность, роль крещения и церкви в спасении и достижении вечной жизни, искупление, спасение.
Христианин уверен, что и мир, и он сам созданы его Богом, что есть Рай и Ад, ангелы и черти, что после смерти его ждет Суд Божий, в результате которого ему воздастся за его грехи или праведную жизнь и он попадет в Рай или Ад.
Основные мировоззренческие концепты и конструкции атеиста:
Бога нет, Вселенная существовала всегда, а в нынешнем виде возникла несколько миллиардов лет назад после взрыва ее сверхплотного ядра. Жизнь появилась из неживой материи в результате ее естественного развития и постепенного процесса усложнения, а человек – результат эволюции живого мира. Жизнь человеку дается один раз. Человеческое сознание – функция человеческого мозга и неразрывно связано с телом человека. После смерти тела сознание исчезает вместе с телом. Нет ни потустороннего мира, ни переселения души, ни вечной жизни, ни наказания за грехи или награды за праведную жизнь.
Очевидно, что приведенные концептуальные структуры порой заставляют их владельцев по-разному понимать окружающий мир и даже поступать в одной и той же ситуации, что мы постоянно и видим вокруг. Что говорить о поступках, если эти концептуальные системы вообще заставляют людей жить совершенно разной жизнью. Ваххабит не ест свинину, но взрывает иноверцев, веруя, что благодаря джихаду попадет в свой Рай. Христианин не молится пять раз в день и ест свинину. Индуист боится наступить на бабочку или жука, не то что съесть мясо животного, так как, по его убеждению, это оборвет чью-то жизнь, а он испортит свою карму. Атеист не верит ни в Рай, ни в переселение душ и может быть как мерзавцем, так и очень порядочным человеком по своему выбору, а не из страха.
Мне могут возразить, что дело здесь не в языке, а именно в разных концептах и теориях, доминирующих в сознании людей. Но в том-то и дело, что эти разные концепты и теории родились и сформировались в разных языках. И уже затем из них были перенесены в остальные языки. Если бы эти народы и языки возникли на изолированных континентах или тем более планетах, мировоззрение и поведение людей раличались бы гораздо более разительно. Именно религии и даже философские учения (материализм и идеализм) являются наиболее наглядными примерами того, как особенности концептуализации мира, исходно связанные с конкретным языком, так как были изначально концептуализированы именно в нем, определяют взгляды людей на мир, его понимание и поведение людей.
Да, в рамках одного языка могут рождаться разные концептуальные системы, и, наоборот, в разных языках могут присутствовать теперь одни и те же концептуальные системы, перешедшие из какого-то одного языка, но это не отменяет того обстоятельства, что в языке изолированно развивающегося общества обязательно сформируется особая уникальная концептуальная система, которая будет определять миропонимание и поведение членов этого общества, то есть будет влиять на «абстрактные концептуальные процессы», протекающие в их сознании.
В результате процесса глобализации на Земле практически не осталось изолированных обществ со своим особым языком и способом концептуализации мира, но еще совсем недавно они существовали в виде изолированно проживающих примитивных племен. Мировоззрение и поведение их представителей сильно отличались от нашего. Л. Леви-Брюль (1999) пишет, например:
Первобытное мышление, как и наше, интересуется причинами происходящего, однако оно ищет их в совершенно ином направлении. Оно живет в мире, где всегда действуют или готовы к действию бесчисленные вездесущие тайные силы. …Видимый мир и невидимый едины, и события видимого мира в каждый момент зависят от сил невидимого. …Этим объясняется привычка первобытных людей пренебрегать тем, что мы называем естественными причинами, и устремлять все внимание на мистическую причину, которая одна будто бы и является действительной. …Для направленного таким образом сознания не существует чисто физического акта. Никакой вопрос, относящийся к явлениям природы, не становится для него так, как для нас [с. 38–39].
Автор сообщает, что даже подлинная причина зачатия для представителей примитивных племен, по их мнению, – мистическая, тогда как половой акт – причина вторичная. Только благодаря особым концептам рассматриваемого примитивного общества, сохраняемым в языке и передаваемым новым поколениям через язык, видимый и невидимый мир едины, у любого события есть мистическая природа, а вокруг действуют бесчисленные тайные силы. И исследователи примитивных племен смогли понять особенности мировоззрения изучаемых обществ только после того, как усвоили их язык и используемые в нем концепты, то есть воспроизвели эти концепты в понятной для себя форме на своем языке. Следовательно, концепты иных языков легко могут быть инкорпорированы в другой язык, что мы постоянно видим вокруг себя, но исходно они создаются в обществе, говорящем на каком-то языке, и определяют миропонимание и поведение его членов.
Появление такого специфического мировоззрения у представителей первобытных обществ обеспечивали не некая абстрактная «социальная среда» и даже не просто конкретные люди – соплеменники, окружавшие ребенка примитивного племени с детства, а именно их язык, их концепты, которыми они оперировали и которые усваивал каждый новый член общества. Именно языковые конструкции являются той формой, которая сохраняет и передает от поколения к поколению специфические для данной культуры концепты и вербальные конструкции, а следовательно, особое мировоззрение, миропонимание и поведение. Таким образом, язык просто не может не оказывать сильнейшего влияния на особенности миропонимания и поведения людей. Следовательно, гипотеза Сепира – Уорфа верна по своей сути, хотя доказывать ее следует не теми способами, которые в основном использовали исследователи.