ОГЛАВЛЕHИЕ
>>>Появление понятий обеспечило человеку возможность создания конструкций из них. Просто замещая понятиями чувственные модели окружающего мира, человек научился строить простые вербальные и языковые конструкции: солнце светит, дождь идет, собака злая и кусается и т. д. Со временем вербальные конструкции все более усложнялись, описывая, то есть моделируя, иным, нечувственным, способом уже не просто чувственно репрезентируемые объекты, их свойства и действия, а более сложные сущности: ситуации, отношения и другие аспекты реальности. С появлением понятий сами объекты, их действия и свойства стали моделироваться уже не только чувственно, но и вербально с помощью описывающих их конструкций из понятий. Это привело в итоге к появлению у всех понятий, которые формируются на основе моделей-репрезентаций обозначаемых ими объектов, двух значений… Одно из них представлено чувственной моделью-репрезентацией. Другое – конструкцией из понятий. Например, значением понятия воробей является и сенсорная модель-репрезентация воробья, и вербальная конструкция: воробей – это маленькая светло-коричневая, чирикающая и прыгающая птичка.
Вербальные образы (образы слов) представляют собой нечто вроде «ярлычков», которые человек использует для того, чтобы «помечать» сначала модели-репрезентации часто повторяющихся объектов и явлений, их свойств и действий, а затем и целых событий, ситуаций, сложных аспектов реальности. Впрочем, далеко не все эти аспекты он в состоянии «пометить» такими «ярлычками». Большинство репрезентирующих сложные грани реальности чувственных психических конструкций не имеют названий – «ярлычков», и поэтому нам трудно их выделить и идентифицировать. Такого рода сложные сущности могут быть репрезентированы символически только с помощью описательных вербальных психических конструкций.
Описательная вербальная конструкция строится на основе чувственной модели реальности и замещает ее, поэтому она соотносится с ней и определяется ее структурой, а не абстрактными правилами языка, как до сих пор принято считать в соответствии со взглядами Н. Хомского (1972) и Дж. Фодора (J. A. Fodor, 1983).
Даже если объект недоступен восприятию вообще и соответствующее ему понятие возникает на основе вербальной конструкции, репрезентирующей этот объект, последняя может быть создана только после предварительного формирования составляющих ее более простых понятий, которые возникают на базе чувственных моделей-репрезентаций окружающего мира. Следовательно, рассматривая вербальную конструкцию, составленную даже из самых абстрактных понятий, а затем конструкции, являющиеся значениями этих понятий, и т. д., то есть двигаясь «вниз» от абстракции ко все большей конкретности, мы обязательно рано или поздно придем к чувственным моделям-репрезентациям, лежащим в основе даже самых абстрактных понятий. Все вербальные психические конструкции создаются всегда и только либо путем прямой замены чувственно-образных конструкций соответствующими понятиями (в форме описаний чувственных моделей реальности), либо как конструкции из понятий, обозначающих более простые вербальные конструкции, которые сами были созданы на основе чувственно-образных моделей.
Вербальные психические конструкции имеют разную степень сложности. Простейшая вербальная конструкция представляет собой два связанных между собой понятия. Такого рода конструкции первоначально были выделены и изучены в логике и лингвистике. В психологии они стали обсуждаться, как пишет Дж. Андерсон [2002, с. 148], в начале 1970-х гг.: Андерсон и Бауэр (Anderson & Bower, 1973), Кларк (Clark, 1974), Фредериксен (Frederiksen, 1975), Кинш (Kintsch, 1974), Норман и Румельхарт (Norman & Rumelhart, 1975). Эти конструкции обозначаются понятием пропозиция. Дж. Андерсон (2002) дает такое определение пропозиции:
…самая маленькая единица знания, которая может быть отдельным утверждением; то есть это самая маленькая единица, истинность или ложность которой имеет смысл оценивать [с. 149].
Между понятиями в пропозиции существует связь, называемая пропозициональной. Фактически пропозициональная связь – это связь между, например, понятиями, обозначающими объект и его свойство, объект и его действие и т. д. Пропозиция представляет собой простейшую вербальную психическую конструкцию, обладающую смыслом и состоящую из двух связанных между собой понятий, хотя в литературе рассматривают в качестве пропозиции и более сложные вербальные конструкции, что представляется мне неверным. Вербальное значение пропозиции включает в себя значения составляющих ее понятий, то есть две другие вербальные психические конструкции. Например, вербальным значением пропозиции хромая кошка являются конструкции: маленькое хищное домашнее животное, которое ловит мышей (…и т. д.), одна из конечностей которого функционирует плохо (…и т. д.).
В логике давно доминирует представление, которое было принято затем лингвистикой и психологией, о том, что языковые конструкции (предложения) формируются по логическим законам (позже в лингвистике и психологии добавились еще и какие-то законы языка). В соответствии с этими взглядами большинство современных исследователей полагают, что наше мышление, функционирующее по логическим законам, выстраивает вербальные конструкции (в том числе пропозиции) по законам логики и языка. Тем не менее формирование вербальных конструкций определяется не некими законами языка или даже логики, а окружающим нас миром, так как понятия замещают в нашем мышлении чувственные модели объектов этого мира в их связях и взаимодействиях.
Так, пропозиции, например, моделируют очевидные и чувственно репрезентируемые нашим сознанием связи объектов и явлений реальности, с одной стороны, и их свойств или действий – с другой. Пропозиции можно рассматривать как имеющие в первую очередь чувственную основу описательные вербальные модели, связывающие объект и свойство, объект и действие, действие и характеристику, явление и свойство, явление и действие и т. д. Например: свет яркий, ветка гнется, горит хорошо, сияние возникло и т. п. Из пропозиций естественным образом строятся все более и более сложные вербальные конструкции.
Р. Л. Солсо (1996) пишет:
Пропозиция – это абстракция, которая передает фразу и похожа на нее – нечто вроде отдельной структуры, связывающей идеи и понятия [с. 234].
Однако мне представляется, что пропозиция – не бóльшая абстракция, чем, например, ощущение, понятие или образ. Это понятие обозначает вполне реальное психическое явление, простейший вариант вербальной психической конструкции. Вместе с тем, конечно, само понятие пропозиция, как и другие общие понятия, например обозначающие психические явления (ощущение, понятие и образ), или даже общие понятия, обозначающие гораздо более простые объекты – физические (дом, дерево, собака и т. д.), – абстракция.
Р. Л. Солсо (1996) продолжает:
Пропозиции чаще всего иллюстрируются семантическими примерами, но другие виды информации – например, зрительная – также могут быть представлены в памяти в виде пропозиций [с. 234].
Данное утверждение, естественно, нельзя принять в таком виде, тем не менее оно лишний раз демонстрирует нам, что значениями понятий, входящих в пропозицию, могут быть как вербальные конструкции, так и (в первую очередь) чувственные модели реальности. Именно поэтому пропозиции «иллюстрируются семантическими примерами» (правильнее было бы сказать, что их вербальное значение раскрывается другими вербальными конструкциями) и «зрительная информация также может быть представлена» в ней (в виде ее сенсорного значения). По-видимому, Р. Л. Солсо имеет в виду те явные чувственные репрезентации, например визуальные образы, которые вызывают в сознании многие пропозиции. Например, черная собака или летящая птица. Хотя надо тут же сказать, что выделить пропозицию в визуальном или ином чувственном образе невозможно. Чувственно ее можно лишь проиллюстрировать. Существует же она только в виде связки понятий. Что я имею в виду?
Выше я уже говорил, что человек может глубоко понять собственный зрительный образ, только если обладает уже обозначающими его понятиями. Например, образ собаки превращается для нас в собаку, лишь если мы владеем понятием собака, а она приобретает черный цвет, если у нас есть понятия черный и цвет. Соответственно пропозиция черная собака не может существовать на чувственном уровне. Она может возникнуть лишь как вербальный аналог (вербальная модель) – объяснение и описание зрительного образа. При этом последний превращается в чувственное значение данной пропозиции, но он сам не является пропозицией, а лишь иллюстрирует ее.
Итак, пропозиция – это простейшая вербальная психическая конструкция, или мысленная фраза, существующая в форме связки двух понятий. Она описывает или моделирует связь между двумя выделенными сознанием в чувственной форме или в виде понятий элементами окружающей или вымышленной реальности. В устном языке пропозиции соответствуют простейшие высказывания или суждения, а в письменном – предложения, состоящие из двух слов. Прежде чем мы продолжим рассмотрение пропозиций, нам придется сделать отступление и поговорить о «врожденных» идеях.
Платон (2004) полагал, что в душе в форме «эйдосов» содержится все то, что становится потом предметом чувственного опыта, и познание представляет собой припоминание – «анамнезис» этих идей. Врожденные идеи Платона – это в основном общие понятия. Рассматривали врожденные идеи97 и многие другие исследователи. Р. Декарт (1989) и Г. Лейбниц (1983) относили к врожденным идеям аксиомы математики и положения логики. И. Кант [1994, с. 229] считал, что существуют доопытные априорные категории98 пространства, времени и причинности, которые отражают структуру не реальности, а самого разума, и даже наше опытное знание складывается из того, что мы воспринимаем посредством впечатлений, и из того, что наша познавательная способность дает от себя самой.
Сенсуалистическая философия (Дж. Локк, Т. Гоббс) отрицала наличие врожденных идей. Дж. Локк (1960) считал, что в момент рождения человеческий мозг представляет собой чистую страницу, tabula rasa, на которой опыт оставляет свои следы. Концепция Дж. Локка представлялась безупречной Вольтеру [1989, с. 111].
В ХХ в. врожденные идеи обсуждались еще более активно и разносторонне. Б. Рассел (2007), например, пишет:
…конечно, нелепо предполагать, что существуют врожденные принципы, в том смысле, что дети рождаются со знанием всего того, что знают люди и что не может быть выведено из опыта. Поэтому мы и не будем употреблять слово «врожденный» для описания нашего знания логических принципов. Понятие «a priori» (независимое от опыта) вызывает меньшее возражение и более употребительно у современных авторов. И, таким образом, допуская, что все наше знание вызывается и обусловливается опытом, мы тем не менее признаем, что есть и знание «a priori», в том смысле, что опыт, заставляющий нас думать о нем, недостаточен для его обоснования, но просто направляет на него наше внимание, чтобы мы признали его истинность, не прибегая к опытным доказательствам [Б. Рассел, 2000, с. 209].
Априорное знание вовсе не ограничено логическим знанием… Вероятно, наиболее важным примером априорного знания является знание этических ценностей [Б. Рассел, 2007, с. 73].
Проблема врожденных идей – это отнюдь не канувшее в прошлое заблуждение старых авторов, а вполне актуальная и сегодня реальность науки. В. В. Миронов и А. В. Иванов (2005) полагают, например, что:
…у индивида существует целый комплекс привычных доопытных идей и установок, формирующих его картину мира, более или менее одинаковую с картинами мира у других людей: эталоны восприятия цвета, звука и формы, категориальные структуры мышления, языковая компетенция и т. д. Сам основоположник трансценденталистского взгляда на субъект познания (И. Кант. – Авт.) уклонялся от вопроса, каково происхождение этого доопытного познавательного ядра в каждом человеке. По И. Канту, он попросту лишен смысла: структуры трансцендентальной субъективности априорны (кантовскую априорность (доопытность) не следует путать с декартовскими врожденными идеями. Такая позиция неприемлема для кенигсбергского мыслителя в силу ее натурализма). …Н. Хомский и К. Лоренс считали их («доопытные идеи и установки». – Авт.) биологически врожденными формами адаптации к миру; Ж. Пиаже – следствием инвариантных структур деятельности, которыми ребенок овладевает на ранних стадиях развития. Марксистская парадигма рассматривала их как продукт влияния инвариантов культурной среды. В рамках восточной гносеологической традиции также признается существование устойчивого познавательного ядра личности, но оно связывается с механизмами духовной врожденности, с универсальными когнитивными характеристиками монад, остающимися неизменными в череде их духовного перерождения. Известно, что и в христианских религиозных гносеологических моделях признается некое духовное врожденное ядро субъективности, обеспечивающее общность базовых признаков познания и практической деятельности… [с. 287].
Б. М. Величковский (2006а) тоже пишет:
В рационализме, особенно в работах Канта, как известно, постулировалось существование априорных категорий. В XX в. кантианская точка зрения разделялась гештальтпсихологами и «школой Бюлера» – Конрадом Лоренцем и Карлом Поппером. Вопрос о существовании доопытного, не требующего логического вывода знания перестал сегодня быть предметом одних лишь умозрительных построений. Исследования… показывают, что эта кантианская точка зрения, похоже, действительно находит подтверждение в отношении некоторых самых общих аспектов наших знаний о мире, таких как представления о постоянстве существования предметов и трехмерности пространства [с. 15–16].
Представления об априорном знании и врожденных идеях, существующие в литературе, очень разнообразны, и часто идеи даже тех, кто признает наличие «врожденного» знания, исключают друг друга. Г. Спенсер (1897), например, полагает, что важные для выживания рода аспекты опыта биологически закрепляются в механизмах мышления и затем влияют на мыслительную деятельность новых поколений. Соответственно априорное для индивида является апостериорным99 для рода. И. П. Меркулов (2006) считает, что:
…некоторые элементарные математические структуры врожденны в силу генетической детерминированности встроенных в нашу когнитивную систему относительно «низкоуровневых» аналитических стратегий знаково-символического мышления [с. 322].
Т. Г. Румянцева отмечает:
В современной методологии науки к априорным формам знания относятся исходные постулаты науки, хотя при этом признается в их выборе момент условности и конвенциональности [Новейший философский словарь, 1998, с. 45].
А. Райнах (2006) пишет:
Есть мало философов, которые бы так или иначе не признавали факта априори, но нет ни одного, который бы его не редуцировал каким-либо образом к небольшой провинции его действительной области. Юм перечисляет нам отношения между идеями – это суть априорные взаимосвязи; но почему он ограничивает их отношениями и к тому же столь немногими – неясно. И совершенно роковой для последующей философии должна была стать та ограниченность, с которой априори понимал Кант. В действительности же область априори необозримо велика; что бы мы ни узнавали об объектах, все они имеют свое «что», свою «сущность», и для всех сущностей значимы сущностные законы… априорные законы значимы и для материального, и даже для чувственного, для звуков и цветов. Тем самым для исследования открывается область, столь широкая и богатая, что мы сегодня еще не в состоянии полностью окинуть ее взглядом [с. 368–369].
Данные литературы не дают четкого ответа на вопрос, присуще ли человеку от рождения некое врожденное или внеопытное знание либо он лишь усваивает его пассивно и «вне опыта», но уже после рождения, а потому оно априорно лишь для него, а не для людей вообще. Если верно последнее, то априорное знание – это отнюдь не врожденные идеи, с которыми младенец появляется на свет, а те идеи, которые он усваивает в готовом виде в процессе своего развития, но вне собственного опыта. Хотя последнее утверждение тоже весьма дискуссионно.
Проблему врожденного знания решает понимание факта наличия объективной психической реальности. То, что называют врожденным знанием, содержится в сознании окружающих ребенка людей, откуда оно интериоризируется им, как только он становится способным усвоить это вербальное знание. Из того факта, что априорное знание поступает к ребенку из объективной психической реальности, совершенно не следует, что оно – внеопытное для людей вообще (как, впрочем, в некотором смысле и для него самого). Оно лишь вытекает из иного индивидуального опыта, опыта его создателей – людей, познававших наш мир в прошлом. Людей, которые на основе своего личного опыта и (таких же условно доопытных) идей их предшественников выстроили свои собственные вербальные модели окружающего мира. Доопытными или внеопытными все идеи исследователей (их вербальные конструкции) становятся лишь для последующих поколений, усваивающих эти идеи в форме вербального знания, или «отношений между универсалиями», поэтому прав Б. Рассел (2007), который говорит:
Все априорное знание имеет дело исключительно с отношениями универсалий [с. 89].
Итак, феноменологически то, что принято рассматривать как врожденные идеи, представляет собой вербальные психические конструкции, интериоризируемые ребенком из объективной психической реальности.
У индивида нет и не может быть никакого врожденного знания, как, впрочем, и априорного, внеопытного. Даже интериоризируемое им из объективной психической реальности вербальное знание познается лишь в результате восприятия им языковых конструкций других людей, а следовательно, в процессе личного чувственного, хотя и специфического опыта. Другое дело, что вербальное знание сразу усваивается в «готовом» виде, в форме вербальных конструкций, являющихся порой весьма отвлеченными моделями окружающего мира. «Внеопытное» для субъекта знание (в том смысле, что это знание добыто исходно не им) относительно «априорно» для него, но не для человеческого рода. Оно содержится в сознании окружающих людей и потенциально – в материальных носителях информации: книгах, фильмах, разного рода записях и т. д. И из этих «хранилищ» каждый может «черпать» то, что никогда не познает непосредственно и чувственно сам. Например, математические знания, знания о значениях абстрактных понятий, о строении атомов и черных дыр Вселенной или о событиях прошлого.
В литературе под «априорным» знанием часто понимают знание, генетически или биологически обусловленное. Может ли быть такое знание? Никакого биологически обусловленного знания нет и быть не может, так как человеческое знание – это психические конструкции. Биологически передаваться могут лишь способности к усвоению и использованию знания. Мне могут привести в качестве возражения опыты Дж. Макконнела (J. B. McConnell, 1962), например, с плоскими червями, в которых якобы наблюдалась «передача знаний» через белки тела от одних червей к другим червям, которым скармливали нарубленных «обученных» червей. Однако в последующих экспериментах эти данные не были подтверждены.
Исследователям действительно будет трудно обойтись без идеи биологически обусловленного наследования знания, если они не поймут тот факт, что знание приобретается ребенком в процессе усвоения им языка с каждым новым словом, потому что каждое слово – это и есть особое знание о реальности, хранящееся в объективной психической реальности и относительно априорное для усваивающего его ребенка. Тех же, кто поймет этот факт, перестанет удивлять, как ребенок, никогда не сталкивавшийся с чем-либо новым для него, вроде бы уже имеет знание об этом новом. Усваивая понятие, обозначающее конкретный предмет, ребенок сразу приобретает часть знаний о нем, его свойствах, изменениях и возможном использовании. При понимании данного факта такая сущность, как «врожденное» знание, становится нам не нужна.
Р. Л. Аткинсон, Р. С. Аткинсон, Э. Е. Смит и др. [2007, с. 371] описывают глухих детей, которых не учили языку знаков.
Авторы сообщают, что прежде, чем эти дети получили какую-либо подготовку в чтении и вокализации по губам, они начали использовать систему жестов, называемую родным знаком. Поначалу их родной знак был чем-то вроде простой пантомимы, но постепенно обретал свойства языка. Он включал отдельные знаки и комбинации знаков. Глухие дети фактически создавали свой собственный язык. Они сначала изображали жестами по одному знаку, затем складывали из своих пантомим «предложения» длиной в два и три понятия. По мнению авторов, эти поразительные результаты свидетельствуют о богатстве и детальности врожденного знания.
На самом деле нет никаких оснований обсуждать в данном случае наличие какого-то «врожденного знания», так как дети замещали специальными знаками имеющиеся уже у них зрительные модели-репрезентации окружающей реальности, то есть многочисленные предпонятия. Место слуховых вербальных образов в психической структуре того, что можно назвать «специфическими понятиями» этих детей, заняли визуальные образы жестов. Таким образом, у детей сформировались своеобразные пантомимические понятия, в которых образы слов заместились образами жестов. Данные интересные наблюдения свидетельствуют лишь о том, что в роли понятий (вербальных образов, имеющих понятное человеку значение) могут выступать отнюдь не только образы привычных нам слов, но и образы совершенно иных объектов-знаков, например пантомимических. В качестве таких аналогов понятий могут быть использованы не только образы жестов, но и, как показывают исследования приматов, образы специальных пластиковых жетонов, предложенных Д. Примэком (D. Premack), образы специальных значков – лексиграмм на клавиатуре компьютера, так называемый язык «йеркиш», разработанный Д. Рамбо (Rumbaugh et al.), и др. (подробнее об этом см., например: З. А. Зорина, И. И. Полетаева, 2001).
Обсуждая апперцепцию100 в понимании В. Вундта, Н. Н. Ланге (2005) предлагает сравнить два ассоциативных ряда: бессвязный ряд слов – «школа, сад, дом, твердый, мягкий, длинный, видеть» и другой ряд в виде осмысленной фразы Гете: «Весна пришла во всей своей красе, ранняя гроза прогремела в горах» – и продолжает:
Чем, спрашивается, различаются психологически эти два ряда? Недостаточно просто сказать, что первый ряд есть лишь случайный набор слов, а второй имеет сам по себе смысл. Ибо случайность первого лишь кажущаяся, его происхождение было закономерно обусловлено ассоциациями. Осмысленность же второго ряда может и отсутствовать, например, для ребенка, который выучивает его просто на память. Притом и в этом втором ряду даже для понимающего его действуют тоже отчасти и ассоциативные связи. Но суть различия действительно в том, что для субъекта, понимающего вторую фразу, в ней есть кое-что, кроме ассоциаций. …У писателя… некоторое цельное общее представление, хотя бы еще и не определенное, должно было заранее предшествовать отдельным ее словам. Это целое и определило ход фразы. …В первом же ряду слов, чисто ассоциативном, это общее сочетание вообще отсутствует. В нем нет общей связности мысли, он похож на кучу камней, из которых можно построить дом, но для этого нужен, кроме камней, еще и общий план. Итак, суть осмысленной фразы состоит в особом соединении многого в субъективное единство, в особое общее сочетание частей, которое характерно для апперцептивных связей, в их отличии от ассоциативных [с. 171–172].
Дело в том, что в основе «субъективного единства осмысленной фразы» лежит не просто особое сочетание частей, а сенсорная психическая конструкция, уже моделирующая ту грань реальности, которая с помощью этой фразы тоже репрезентируется, хотя и совершенно по-новому. Другими словами, в основе вербальной конструкции Гете лежит сенсорная модель реальности, которая и представляет собой некое исходное «субъективное единство». Различия между двумя группами понятий, приведенными Н. Н. Ланге, совершенно очевидны. Понятия первой группы ничем не связаны между собой. Понятия второй группы совершенно очевидно связаны тем, что сами являются вербальной моделью первичной сенсорной репрезентации окружающего мира. Эта сенсорная репрезентация представлена визуальными и слуховыми образами грозы, идущей в горах: сверкающими молниями, темными тучами, струями дождя, раскатами грома, льющимися с гор потоками воды и т. д. И «осмысленная» вербальная конструкция, выстраиваемая сознанием, просто описывает, вторично моделирует эту уже представленную в сознании чувственную репрезентацию реальности, но теперь в новой форме.
Как я уже отмечал выше, большинство пропозиций тоже являются описательными вербальными моделями первичных чувственных репрезентаций. Тот факт, что пропозиция – простейшая вербальная конструкция формируется на основе сенсорной психической конструкции, говоря метафорически, как ее «второй этаж», иллюстрирует мысль Б. Рассела (2007):
Я буду различать пропозицию, выраженную в словах, как «словесную пропозицию» и пропозицию, состоящую из образов, как «образную пропозицию». Как правило, словесная пропозиция «обозначает» образную пропозицию… Наиболее важная вещь относительно пропозиции заключается в том, что, независимо от того, состоит ли она из образов или из слов, что бы ни случилось, она представляет собой действительный факт… [с. 246].
«Образная пропозиция», о которой пишет Б. Рассел, – это чувственное значение пропозиции, то, на базе чего она возникает. Говорить об «образной пропозиции» все же неправильно, так как пропозиция по определению – вербальная конструкция. Более того, ее исходно выделили в логике, поэтому то, что описывает автор, есть чувственное значение пропозиции и лишь доказывает то, что многие пропозиции возникают на основе чувственных моделей окружающего. Б. Рассел (2007) продолжает:
Простейшая возможная схема соответствия между пропозицией и объективным коррелятом предоставляется такими случаями, как визуальные образы памяти. Я вызываю образ комнаты, которая мне известна, и у меня образ окна находится слева от камина. …В этом случае я обладаю комплексным образом, который… мы в состоянии разложить на (а) образ окна, (b) образ камина, (с) отношение, при котором (а) находится слева от (b). Объективный коррелят состоит из окна и камина с тем же самым соотношением между ними [с. 253].
Для нашего обсуждения важно только то, что автор доказывает существование у вербальной пропозиции сенсорного аналога, или чувственного значения.
Модель-репрезентация объекта является сенсорной основой всех пропозиций, репрезентирующих чувственно воспринимаемые качества и действия данного объекта. Визуальная часть модели-репрезентации объекта чувственно моделирует такие его свойства, как цвет, форма, поверхность, углы, яркость и т. д., выступая как сенсорная основа, или «образная пропозиция», как говорит Б. Рассел, соответствующих пропозиций. Например: белая собака, яркая лампа и др. Она же сенсорно моделирует изменения и движения объекта и, следовательно, такие пропозиции, как собака прыгает, лампа светит и т. д. Визуальная часть модели-репрезентации чувственно моделирует и элементы, составляющие объект, и «подобъекты» – его разные части, и лежит в основе таких пропозиций, как голова собаки, выключатель лампы и т. п.
Сенсорные репрезентации других модальностей в структуре модели-репрезентации моделируют прочие чувственные свойства объекта и лежат в основе таких пропозиций, как лающая собака, вонючая собака, теплая собака и т. п. Изменяющиеся модели-репрезентации взаимодействующих в физической реальности объектов лежат в основе более сложных вербальных конструкций, состоящих из многих пропозиций, например: Валя дала собаке мясо, собака его съела и стала вилять хвостом и прыгать. В результате возникают сложные описательные вербальные конструкции, способные замещать собой сенсорные модели-репрезентации изменяющихся вокруг нас аспектов и граней реальности.
Очевидно, что не все вербальные конструкции замещают собой конструкции сенсорные. Многие вербальные конструкции формируются, на первый взгляд, в отрыве от сенсорного основания. Например, пропозиция собака больная является уже результатом умозаключения, сделанного на основе других сенсорных и/или вербальных конструкций: собака не ест мяса, она скулит, видимо, у нее что-то болит. Первые части вербальной конструкции замещают собой сенсорную модель и являются описательными, тогда как последняя представляет собой вербальную конструкцию – умозаключение, построенное по аналогии, как логический вывод: когда у человека что-то болит, он жалуется и у него ухудшается аппетит; собака скулит и не ест, значит, у собаки что-то болит.
В психологии и лингвистике до сих пор недооценивается совершенно очевидный факт – то, что первые понятия возникают у ребенка на основе сенсорных предпонятий. Соответственно и первые вербальные конструкции тоже возникают на базе сенсорных моделей объектов и их свойств или изменений в качестве вербальных заменителей этих моделей. Лингвистика, впрочем, сделала больше, чем психология, для понимания роли вербальных конструкций в мышлении. В частности, именно в лингвистике появились первые указания на наличие связи вербальных конструкций и соответствующих сенсорных моделей реальности. Хотя рассматривается эта связь совершенно с иных позиций и с иными целями, чем могла бы рассматриваться в психологии. В психологии же она почти вовсе не рассматривается.
У. Найссер (1981), например, очень неопределенно высказывается на эту тему:
В лингвистике сосуществует много различных подходов к описанию структуры предложения. …В некоторых из новейших подходов моделью для автоматического описания служат структуры естественных событий: соответствующие описания включают в себя деятелей, действия, указание на место действия и прочие теоретические категории. Предполагается, что все это позволяет детям сравнительно легко понимать предложения, «увидеть», что они означают. …Поскольку беседа взрослого с ребенком по тому или иному поводу неизменно протекает в непосредственном окружении, ребенок может видеть референт предложения в то же самое время, когда он слышит предложение – вследствие чего эти две схемы оказываются взаимосвязаны. Благодаря какому-то такому механизму, все еще недостаточно понятному, дети начинают постигать значение не только отдельных слов, но и предложений [с. 181].
Хотя можно было бы сказать гораздо проще и понятнее: вербальные конструкции возникают у ребенка на базе сенсорных репрезентаций реальности. На первом этапе – в качестве дескриптивных (описательных) их моделей, моделей второго уровня.
Существуют экспериментальные подтверждения того, что маленькие дети понимают вербальные конструкции и связывают их с соответствующими сенсорными моделями еще до того, как сами научатся создавать вербальные пропозиции. Так, Г. Глейтман, А. Фридлунд и Д. Райсберг [2001, с. 430] приводят данные экспериментов, проведенных с 16-месячными детьми, которые начинали уже говорить, используя пока только по одному слову.
Малыши сидели на руках своих мам и могли видеть два экрана: слева и справа. Детям показывали короткие фильмы, изображавшие два разных события. На левом экране Большая Птица щекотала Бисквитного Монстра. На правом – Бисквитный Монстр щекотал Большую Птицу. Половина детей слышала голос, произносящий: «Смотри-ка! Большая Птица щекочет Бисквитного Монстра». Другие дети слышали обратное предложение: «Смотри-ка! Бисквитный Монстр щекочет Большую Птицу». Было зарегистрировано с помощью скрытого наблюдения, что малыши смотрели в основном на экран, соответствующий предложению, которое они слышали. Авторы делают вывод, что дети должны понимать синтаксис тестовых предложений, точнее, они должны понимать логику того, кто и что с кем сделал, несмотря на тот факт, что сами дети способны продуцировать только высказывания, состоящие из одного слова.
Данные результаты в очередной раз демонстрируют, что еще до овладения фразовой речью дети сенсорно моделируют реальность, понимают простые понятия и пропозиции и способны соотносить их со своими соответствующими перцептивными репрезентациями.
На этапе усвоения ребенком понятий мышление должно еще научиться эффективно использовать разные словоформы и их связки для моделирования реальности. Э. Кассирер (2002) пишет:
На первых этапах развития языка… основным правилом построения предложения является простое сочинение. Детская речь полностью определяется этим принципом. Один член предложения примыкает к другому без каких-либо средств связи, а там, где сосуществуют несколько предложений, они по большей части оказываются объединенными рыхлой бессоюзной связью. Отдельные предложения, словно нанизанные на шнурок, следуют одно за другим, но они еще не объединены внутренней связью, не «состыкованы» друг с другом, поскольку поначалу отсутствуют еще какие-либо языковые средства, позволяющие ясно обозначить их иерархические отношения [с. 250].
Данное обстоятельство свидетельствует о том, что ребенок, еще не владея знаниями о синтаксисе и правилах построения языковых конструкций, уже имеет «семантическое значение» (в данном случае – чувственное значение) создаваемой им вербальной конструкции. Это позволяет ему отобрать и грубо соединить нужные понятия, но он еще не способен сделать это в соответствии с правилами языка.
В. фон Гумбольдт (2001) пишет:
Слова и существующие между ними грамматические отношения являются в нашем представлении двумя совершенно различными сущностями. Первые суть подлинные предметы языка, вторые – лишь отношения между ними… [с. 331].
Такое понимание языка и синтаксиса сохранилось до сих пор. Однако эти самые «отношения» первично возникают не между словами в языке, который якобы является «независимым когнитивным модулем», а между чувственными моделями-репрезентациями объектов, а слова (точнее, понятия) лишь моделируют вторично и по-другому уже репрезентированные сенсорно в сознании ребенка объекты и отношения. Следовательно, вербальные конструкции и связи между словами отражают не нечто произвольное, не «грамматические правила языка» или некие «лингвистические законы», а сложные структуры и связи внешнего мира, репрезентированные сенсорными моделями окружающих нас объектов, их свойств и действий.
В. В. Нуркова [2006, с. 169–170] пишет, что приложение теории двойного кодирования А. Пэйвио к обработке речевых сообщений привело к формулированию гипотезы, согласно которой конкретные предложения обрабатываются в рамках образной системы кодирования, а абстрактные – в рамках вербальной. Она ссылается на эксперименты, которые показали, что в конкретных предложениях быстрее обнаруживаются изменения смысла, чем порядка слов, а в абстрактных – наоборот, то есть, оперируя в рамках образной системы (конкретное высказывание), человек как бы сразу «видит» смысл ситуации. При анализе же абстрактного высказывания ему требуется время для того, чтобы провести интерпретацию грамматических конструкций. К тому же конкретные предложения запоминаются лучше, чем абстрактные, что обусловлено включением обеих систем памяти в их обработку. Мне же представляется, что и те и другие предложения обрабатываются одинаково. Просто доступным значением первых являются и вербальные, и сенсорные конструкции, а вторых – лишь вербальные, что увеличивает время, необходимое для их понимания, и ухудшает их запоминание.
До сих пор мы рассматривали психические модели относительно простых сущностей, которые составляют окружающий мир: объектов, их свойств, действий и отношений. Однако, кроме них, исследователи выделяют и широко обсуждают так называемые факты101 реальности. Б. Рассел (2007) пишет:
…если и не на практике, то в теории вы способны достичь конечных простых, из которых построен мир… эти простые обладают тем видом реальности, который не принадлежит чему-либо еще. Как я пытался объяснить, простые представляют собой бесконечное число разновидностей. Существуют индивиды (то, что я лично называю объектами. – Авт.), качества и отношения различных порядков, целая иерархия различных типов простых, но все они, если мы правы, различными способами обладают некоторым видом реальности, не принадлежащим чему-либо еще. Единственный другой тип объектов, с которыми мы сталкиваемся в мире, представляет собой то, что мы называем фактами, и факты представляют собой тип вещей, утверждаемый или отрицаемый пропозициями, и вовсе не являются собственно сущностями в том самом смысле, в котором сущностями являются их конституенты. Последнее демонстрируется тем фактом, что вы не можете их наименовать [с. 206].
Из сказанного следует, что факты в понимании автора – это «другой тип объектов», «тип вещей», «нечто, имеющееся налицо» вне зависимости от нашего к этому «нечто» отношению. Они, как и объекты, их свойства и отношения, «обладают тем видом реальности, который не принадлежит чему-либо еще», хотя Б. Рассел и подчеркивает, что это уже иные сущности физического мира, отличающиеся от тех, что их составляют. На уровне фактов мы переходим от «простых» сущностей к другому уровню сущностей окружающей реальности.
Б. Рассел (2007) продолжает:
…говоря о фактах, я не имею в виду отдельные существующие вещи, такие как Сократ, дождь или Солнце. Сам Сократ не делает какое-либо высказывание истинным или ложным. …Сам Сократ или любой отдельный предмет… не делает какую-либо пропозицию истинной или ложной. И «Сократ мертв», и «Сократ жив» суть высказывания о Сократе. Одно является истинным, другое – ложным. Фактом я называю то, что выражено целостным предложением, а не отдельным именем «Сократ». …Мы выражаем факт, когда, например, говорим, что определенный предмет имеет определенное свойство или что он находится в определенном отношении к другому предмету; но предмет, обладающий свойством или отношением, не есть то, что я называю «фактом» [с. 126–127].
Итак, фактами, например, является то, что Сократ мертв, дождь идет, а Солнце взошло. Факт конституируется с помощью пропозиции, но автор при этом полагает:
Из простого обстоятельства, что есть две пропозиции, соответствующие одному и тому же факту, совершенно очевидно… что пропозиция не является именем факта. Предположим, это факт о том, что Сократ мертв. У вас есть две пропозиции: «Сократ мертв» и «Сократ не мертв». И эти две пропозиции соответствуют одному и тому же факту; в мире имеется один факт, который делает одну пропозицию истинной, а другую – ложной. Это не случайно и иллюстрирует то, каким образом отношение пропозиции к факту совершенно отличается от отношения имени к наименованию вещи. С каждым фактом соотносятся две пропозиции, одна – истинная, а другая – ложная, и в природе символа нет ничего такого, что показывало бы нам, какая именно из них истинна, а какая – ложна [2007, с. 130–131].
Иметь отношение к тому факту, что Сократ мертв, могут даже и еще две пропозиции, не рассмотренные Б. Расселом: «Сократ жив», «Сократ не жив». Причем две из рассматриваемых четырех соответствуют реальному факту. Значит ли это, что «пропозиция не является именем факта»? Мне представляется, что нет. Другое дело, что одни пропозиции являются «именами фактов», а другие – нет. К тому же даже разные пропозиции могут репрезентировать один и тот же факт. Например, «Сократ мертв» и «Сократ не жив».
Далеко не все исследователи согласны с категоричной формулой Б. Рассела (2007):
…факты суть то, что они суть, независимо от того, что мы предпочитаем о них думать [с. 126].
У. Куайн, например, полагает, что:
…фактуальность есть внутреннее дело нашей теории природы, что фактов самих по себе, нейтральных, не только относительно теории, но даже теории природы, не существует [цит. по: С. Неретина, А. Огурцов, 2006, с. 881].
К. Поппер (2002) тоже считает, что:
…«факты» не являются ни основой теорий, ни их гарантией: они не более надежны, чем любые наши теории или «предрассудки»; они даже менее надежны, если вообще можно говорить об этом… [с. 145].
Дж. Лакофф (2004) замечает:
Все объективисты признают существование грубых фактов, то есть таких, которые истинны, независимо от каких-либо человеческих установлений. Так, чей-нибудь вес – это грубый факт, так же как атомный вес золота. Многие объективисты также признают институциональные факты – факты, которые являются истинными вследствие наличия некоторых человеческих институтов. Чье-нибудь социальное положение и цена доллара по отношению к золоту являются институциональными фактами. …Так называемые грубые факты во многих отношениях зависят от этих установлений – от соглашений, касающихся измерительных инструментов, теорий измерения, допустимого использования статистики и широких научных теорий, которые в значительной степени продукты умов ученых. Эта проблема не нашла до сих пор адекватного решения в объективистской традиции и в целом представляется неразрешимой [с. 227–228].
Что же представляет собой факт феноменологически? Рассмотрим факт Имар черный. Он представляет собой пропозицию, выступающую в качестве вербального заменителя визуального образа восприятия, репрезентирующего конкретный объект и его свойство. Все мы видим, что данная собака черная. И это бесспорный факт. Как отмечает Б. Рассел (2000):
…каждый сложный факт… может быть познан двумя путями: 1) путем суждения, в котором его отдельные части утверждаются в такой связи, в которой они фактически находятся; 2) путем непосредственного знакомства с самим сложным фактом, которое может быть названо восприятием… [с. 256].
Казалось бы, Б. Рассел (2007) очевидно прав, утверждая, что:
…факты принадлежат объективному миру. Они не создаются нашими мыслями или убеждениями за исключением особых случаев. …Факт суть нечто такое, что вы выражаете посредством предложения, и они в такой же степени, как и отдельные стулья и столы, являются частью реального мира [с. 127].
Вещи, имеющие место в мире, обладают различными свойствами и находятся в различных отношениях друг к другу. А это и есть факты, и совершенно ясно, что предметы и их качества или отношения в том или ином смысле являются компонентами фактов [с. 135].
Давайте еще раз вернемся к пропозиции Имар черный и соответствующему факту. Существует ли он в физической реальности? С одной стороны, бесспорно то, что данная конкретная собака – черная. И это «объективный факт», очевидный всем, кто на нее смотрит. Но черный цвет отсутствует в физической реальности. Он есть лишь в человеческом сознании, как и звук скрипки или запах розы. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха, ни тепла, ни звука нет в физической реальности, но все наши «факты» не могут существовать без цвета, вкуса, запаха, тепла, звука и прочих человеческих ощущений. Следовательно, факты могут возникать лишь в сознании, хотя и репрезентируют, как нам представляется, физическую реальность.
Кроме непосредственно воспринимаемых фактов, существуют и другие факты: сегодня вторник, Линкольна застрелили, дождь кончится и т. п. Очевидно, что подобные факты не являются ни сущностями, ни явлениями окружающего физического мира. Они вообще не относятся к объектам окружающего нас физического мира, так как понятия вторник и сегодня – явные продукты человеческого мышления и существуют лишь в сознании, как, впрочем, и тот факт, что Линкольна застрелили, а дождь явно когда-нибудь кончится, так как не бывало еще бесконечных дождей.
Из сказанного следует, что факты необходимо разделить по крайней мере на три категории: 1) факты реальные: роза красная, лимон кислый и т. д.; 2) факты возможные: был первый взрыв (рождение Вселенной), есть черные дыры, Имар голоден и т. д.; 3) факты вымышленные (имеющие отношение к иным, вымышленным человеком реальностям): кролик (в сказке) сказал, Раскольников признался, Болконский умер и т. п.). Факты реальные, в свою очередь, можно разделить на факты существующей сейчас окружающей физической реальности, например Имар черный, вода (эта) горячая, поверхность (эта) теплая и т. п., и факты объективной психической реальности: сейчас одиннадцать часов, Сократ умер, сегодня вторник и т. д. Факты объективной психической реальности можно дополнительно разделить на факты: 1) прошлой, 2) будущей и 3) настоящей физической реальности. Например: 1) Германия начала войну, договор заключен, бомба упала на Хиросиму; 2) Солнце сядет, президента переизберут, снег выпадет; 3) Петр умный, теория Иванова верна, Павел младше Ивана, генерал главнее лейтенанта и др.
Одни из таких фактов репрезентируют нам события, которые давно произошли или еще только произойдут и их нет уже или еще нет в физической реальности. Другие репрезентируют потенциальные свойства или изменения объектов, которые, возможно, проявятся в определенных условиях, но сейчас их нет в физической реальности: вода высохнет, дерево вырастет, краска потемнеет. Третьи репрезентируют свойства и действия объектов, вытекающие из сложных вербальных конструкций, присутствующих в сознании людей, в частности из конструкций, репрезентирующих социальную иерархию, которой нет в физической реальности, так как она – элемент объективной психической реальности. Например: президент управляет, судья решает, рядовой служит и т. п. Таким образом, многие реальные факты трудно отнести к тому, что, как полагает Б. Рассел, «имеется налицо, независимо от того, признают его таковым или нет» и «не зависит от нашего воления». По крайней мере, очень многие реальные факты явно являются конструкциями нашего сознания. Что, однако, не исключает того обстоятельства, что «реальность в себе» как-то способствует их конституированию в нашем сознании.
Итак, факты – это сущности, создаваемые нашим сознанием на основе окружающей нас «реальности в себе» и репрезентируемые пропозициями. Они могут репрезентировать что-то в окружающем нас мире, могут конституировать что-то, возможно существующее в нем, а могут конституировать нечто, явно принадлежащее к вымышленным сущностям. Факт – это не ощущение, не образ восприятия и не понятие, это всегда уже мысленный вывод, репрезентирующий нечто в форме простейшей вербальной конструкции – пропозиции или элементарного суждения. Например, таким выводом является пропозиция, возникающая на основе чувственной репрезентации, в виде факта – вот он (то есть предмет есть), или Имар черный, или цветок (этот) пахнет.
Б. Рассел (2007) замечает:
Ошибка невозможна там, где затрагиваются только факты. Стало быть, вы не можете сказать, что убеждены в фактах. Вы должны говорить, что убеждены в пропозициях. Неудобство этого в том, что пропозиции, очевидно, суть ничто, следовательно, такое рассмотрение предмета не может быть правильным. Когда я говорю: «Пропозиции, очевидно, суть ничто», это, вероятно, не совсем очевидно. Было время, когда я думал, что пропозиции существуют, но, как мне кажется, не совсем правдоподобно говорить, что вдобавок к фактам существуют также такие странные, призрачные вещи типа «что сегодня среда», когда на самом деле сегодня вторник. Я не верю, что они есть в реальном мире. Это превосходит то, во что может поверить субъект, и я не думаю, что человек с живым чувством реальности мог бы это вообразить [с. 162].
Сомнения автора объясняются тем, что факт только и может существовать в виде пропозиции или в форме еще более сложной вербальной конструкции. Именно вербальная конструкция его и конституирует. Факты – это не то, что содержится в физическом мире, а то, что создает сознание в форме вербальной конструкции, хотя эта конструкция и может репрезентировать в том числе и окружающую нас «реальность в себе».
Б. Рассел (2007) пишет:
Совершенно ясно, что пропозиции – это не то, что вы можете назвать «реальным». Если вы создаете описание мира, пропозиции не будут входить в это описание. В него будут входить факты, убеждения, желания, волеизъявления, но пропозиции – нет. Их бытие не является независимым… [с. 154].
Спорное утверждение. Описание мира нельзя создать без вербальных конструкций. И в описание это будут входить не факты, убеждения, желания и волеизъявления, а понятия, пропозиции и более сложные вербальные конструкции. Пропозиция поэтому не менее реальна, чем, например, образ или понятие. Собственно, она и есть простейшая конструкция из понятий, экстериоризируемая человеком в форме предложения из двух слов. «Бытие» пропозиций как раз «независимо», а фактов – зависимо, так как факты без пропозиций не существуют, как, впрочем, и убеждения и даже волеизъявления, невозможные без языковых конструкций. Все факты репрезентируются только пропозициями, и без них фактов нет. Факт даже не просто репрезентируется, он конституируется пропозицией. Без конституирующих факт пропозиций (июль кончается, машина завелась, ученик понял и т. д.) нет соответствующих фактов.
Ю. М. Лотман (2004) замечает:
…историческая наука с самого первого своего шага оказывается в странном положении: для других наук факт представляет собой исходную точку, некую первооснову, отправляясь от которой наука вскрывает связи и закономерности. В сфере культуры факт является результатом предварительного анализа. Он создается наукой в процессе исследования и при этом не представляется исследователю чем-то абсолютным. Факт относителен по отношению к некоторому универсуму культуры. Он выплывает из семиотического пространства и растворяется в нем по мере смены культурных кодов [с. 338].
Итак, факты являются сущностями человеческого сознания, сущностями объективной психической реальности. Исходя из этого, метафору Э. Левинаса (1998):
Пальцы, заключающие мир в скобки, сами запачканы чернилами этого мира [с. 235] —
я переиначил бы совсем по-другому: факты окружающей нас реальности, которые мы черпаем из мира ладонями, почему-то имеют форму наших ладоней.
Нельзя забывать о том, что многие факты являются частью объективной психической реальности и существуют только в ней: Колумб открыл Америку, Первая мировая война началась в 1914 году, Гагарин – первый человек, полетевший в космос, и т. д. Кстати, как можно убедиться на этих примерах, многие факты конституируются не пропозициями, а более сложными вербальными конструкциями.